– Ну вот, – расстроилась Ксантиппа, – я так хорошо сказала, а Жанка, сука, все вырезала.
– Не расстраивайся, – поддержал ее Алехин, – ты герой.
Ирина Сергеевна пригласила всех на виллу, чтобы вместе посмотреть новости Первого и заодно отпраздновать завершение трудного дела. Правда, сама она заявила, что неважно себя чувствует. Лицо ее было заплаканным и усталым. Сразу после новостей Ирина Сергеевна извинилась и вышла, по дороге обняв Алехина и махнув рукой Севастьянову. Теперь голоса в гостиной стали громче, на лицах появились улыбки. Подали шампанское. Ксантиппа царила безраздельно.
– Когда он мне лабутаны сломал, я так разозлилась. Реву, а сама думаю, ну этого я тебе никогда не прощу. Ложь, измену прощу, а это – нет, потому что подлость. Мелкая такая, пакостная! Он же знал, гад, как на мою ногу трудно колодку подобрать, – я ему рассказывала, – знал и специально сломал. Настоящая гнида!
– А как, мадемуазель, вы отлично придумали про хризантему! – скалился Бриен. – Я был на все сто уверен, что у вас там диктофон.
– Рискованный шаг, безбашенный, – наставлял Севастьянов. – Вы очень храбрая женщина. Надо признать, дю Плесси всех нас посадил в лужу. И если бы не вы… – Севастьянов отхлебнул шампанского.
– Служу России, товарищ полковник! – Пылкая отсалютовала, прогнула спину и кокетливо выставила вперед внушительный бюст.
– Если бы не вы, этот Комндом, чего доброго, арестовал бы Иннокентия Александровича, – заключил Севастьянов.
– Да уж, – поддержал Бриен, – местная газета назвала мосье Алехина «боссом русской мафии». Вы, кажется, кого-то распилили циркулярной пилой?
– Бриен, – начал Алехин, – вы нас спасли там в Авиньоне, а я ведь, дурак, вам не верил. После того, как я высадил вас из такси, вы имели полное право забыть о моем существовании. Извините, дружище. Чтобы хоть как-то искупить вину, я хочу сделать вам подарок. – Алехин торжественно взял папку, лежавшую рядом с ним на столике. – Здесь дневник Хуго де Бофора и копия духовной Климента, – заявил он. Оригинал, подброшенный Кену, Комндом приобщил к делу. – Надеюсь, Ирина Сергеевна будет не против. Это сенсация не меньшая, чем сокровища Климента VI.
– О боже! – вскрикнул Бриен. – Я не имею права. Я уверен, что вы, и только вы должны быть редактором и издателем этих драгоценных документов.
– Бриен, я ушел из медиевистики. Мне это ни к чему. Это ваш период, вы работаете над биографией Климента…
– О, благодарю! – профессор бросился к Алехину и стал жать ему руку.
– Расскажете потом, чем там дело кончилось у де Бофора. Я не успел дочитать.
– Вы должны мне пообещать, что напишете предисловие, – взволнованно говорил Бриен.
– Разумеется, – согласился Кен.
– Кенчик, не забудь меня упомянуть. Это я отгадала про апостола Павла! – ревниво вставила Ксантиппа.
– Конечно, ты наше все, – признал Алехин. – За Ксантиппу!
Друзья громко чокнулись и принялись опять обсуждать события памятного дня. Кен долго рассказывал, как они плутали по Авиньонскому дворцу, как непросто оказалось разгадать тайну Климента, как много раз он ошибался. Ксантиппа периодически вставляла, что мужчины не умеют считать даже до семи, что это она знала про ослепшего Савла. А еще именно она увидела якорь. Впрочем, потом выяснилось, что якорь не имеет отношения к делу, но все равно у нее, Ксантиппы, очень зоркий глаз. И ей все об этом говорят. И Лерка, которая Роднянская, и Полина, которая Дерипаска. В доказательство Ксантиппа привела драматические истории утраты означенными дамами мобильного телефона и авторучки. Когда Ксантиппа наконец умолкла, слово взял Бриен. Он радостно вспоминал, как прятался в окне индульгенций, увидел Алехина, заснувшего в Великой Аудиенции, как не решился будить его, как завизжала Пылкая, заметив его тень в капелле святого Петра, как он мучительно ждал, пока Антуан, наконец, повесит ключи на место.
Солнце уже садилось над морем, сад тонул в пении цикад, разговор все чаще стал ходить по кругу.
– Одного я не могу понять, – внезапно заявила Ксантиппа, – куда все-таки пропал труп Климова?
В гостиной повисло тягостное молчание.
Авиньон, лето Господне 1352, месяца декабря 6-й день
О том, что скончался господин наш папа, мне сообщили около четырех часов утра. Хоть и нелегко было оставить ту, которую искал так долго, пришлось ехать во дворец. Облачился в лиловую мантию, ибо на время прощания с папой запрещено нам носить пурпур.
Было еще темно, когда собрались с кардиналами в зале Иисуса, чтобы, по традиции, разбить печать с именем Климента. Две печати есть у папы. Одна с его именем, на другой изображены апостолы Петр и Павел. Первая печать должна умереть вместе с понтификом, последняя остается нетронутой. Климент умер, но церковь жива. Вице-канцлер ударил своим молотком по печати моего господина… Боль сдавила мне сердце, ибо видел, как навсегда уходит дорогое для меня имя.
…Подошел к окну. Свирепый авиньонский ветер трепал натянутую белую занавесь, пропитанную воском. Ко мне приблизились старейшие кардиналы.
– Брат Хуго, просим тебя принять великое бремя, – сказал мне кардинал – епископ Остии.
– Да свершится воля Божья через выбор кардиналов, – ответил я ему так, как велит заповедь смирения.
Из зала Иисуса я сразу поднялся в опочивальню папы. На дубовом столе лежало тело нашего драгоценного отца, дряблое, серое, бесстыдно оголенное. Церемониал запрещает кому-либо из коллегии кардиналов присутствовать при приготовлениях покойного понтифика к отпеванию, но мы настояли, ибо такова была последняя воля нашего господина. Процедура омовения была долгой – телу святого отца предстоит девять дней лежать в церкви, а затем отправиться в длительное путешествие до Дома Божьего[58] – так называется аббатство, где Климент принял монашеские обеты и завещал себя похоронить. Естественно, пахнуть викарию Христа подобает райской негой, а не могилой.
Я несколько раз проглотил слюну, меня слегка мутило. К тому же в воду для омовения добавили каких-то горьких трав, от которых появилась резь в глазах. Цирюльник подровнял волосы на голове Климента и сбрил щетину – вспомнил в это мгновение, как читал в книгах, что у святых отцов, уложенных в гроб и сто и двести лет назад, росли ногти и борода. В лучах зимнего солнца, пробивавшегося через занавеси, седые волоски казались серебряными. Они падали на разноцветные плитки пола, вплетаясь в рисунок из птиц и виноградных лоз. Так проходит слава земная, ибо призрачно все в этом мире и преходяще.
Оказалось, что самое страшное было впереди. Когда цирюльник закончил свою работу, аптекарь принялся затыкать отверстия на теле папы. Грубыми, сильными движениями он запихивал комки коричневой шерсти, смоченные в мирре, в рот, ноздри, уши и анус нашего доброго отца. Я отвернулся и попробовал помолиться, но было поздно – только что увиденное уже стояло перед глазами, двоясь и троясь. Мне казалось, что это в мой рот проталкивают вязкие колючие сгустки. Стало трудно дышать, и я, по малодушию своему, удалился.
Она ждала меня с обедом и была облачена по привычке своей в золото. Есть я не смог, ибо понимал, что именно в это мгновение тело Климента повторно омыли, на этот раз белым вином, и приступили к бальзамированию. Осушив кубок, я поговорил с ней немного и затем уединился в кабинете, чтобы все как следует записать. В желудке у меня тяжесть, на сердце боль, в голове – пустота… Еду во дворец.
Автобан A8
На следующий день Алехин попросил у Ирины Сергеевны разрешения посетить ливрею Хуго де Бофора. Протягивая увесистую связку бронзовых ключей, она сказала:
– Лизе тут доставили новый кабриолет. Она заказывала недели две назад… Я ничего не понимаю в машинах, но Лиза сказала, что это ваша любимая марка. Она хотела сделать вам сюрприз, – Ирина Сергеевна тяжело вздохнула, – возьмите его. На такси будет очень дорого.
– Ирина Сергеевна, я не знаю, как теперь жить… Но как-то надо, – Алехин чувствовал, что должен что-то сказать. Слова – плоские и фальшивые – прилипли к небу.
– Вчера пришла эта чертова машина, сегодня утром доставили платье от Алойя. С записочкой «Моей принцессе». Старый олух, – она имела в виду культового парижского дизайнера, – не читает газет, – Ирина Сергеевна закрыла лицо руками. – Сколько это будет продолжаться! Извините меня, – она вышла.
В сущности, Ирины Сергеевны давно не было. Была жена Климова и мать Лизы, потом только мать Лизы, а теперь – пустота, которая по недоразумению должна была говорить, ходить, есть и чем-то интересоваться. И тем не менее из этой пустоты вдруг возникли простые и теплые слова: «На такси будет очень дорого». Она остается матерью, решил Кен, заботиться и отдавать – это все, что она умеет. У нашего жестокого Бога есть чувство юмора… – теперь именно Ирине Сергеевне достанется состояние человека, который в этой жизни умел только брать.
Алехин сел за руль, обтянутый серой телячьей кожей. Он опустил крышу кабриолета и тотчас услышал клокотание Ксантиппы:
– Кенчик, какая красота! Кремовая кожа, коричневое дерево и этот благородный оттенок серого. – Она зачарованно смотрела на роскошный салон автомобиля. – Что это?
– Jaguar XKR. Лизина новая машина, – грустно ответил Алехин. – Машина пришла, а хозяйка ушла.
– Охренеть! Обожаю британцев! – при виде красивых вещей Ксантиппа была не в состоянии соблюдать приличия. – А этот пепельный голубой! – Кузов авто был окрашен в голубой металлик. – У меня были точно такие же тени. Диоровские! – Алехин вспомнил, как Лиза назвала Ксантиппу «лучшим средством для отключки мозга».
– А куда ты собираешся? – заискивающе спросила Пылкая.
– Хочу съездить в Авиньон и попытаться найти ответ на твой вопрос – где труп Климова? Полагаю, там был подземный ход.
– Подземный ход? И без меня?! – в голосе Пылкой чувствовалась обида.
Алехин обреченно процедил:
– Садись.
Всю дорогу Ксантиппа вспоминала, на каких машинах и с кем ездила. Алехин отметил закономерность. На дешевых машинах ей попадались «говновопросовы», и это было сразу очевидно по запаху пота или, в худшем случае, по какому-нибудь мелкому свинству, типа заросших подмышек или слова «лОжить». Поэтому отношения заканчивались, не успев толком начаться. Впрочем, на дорогих авто ездили те же «говновопросовы», но тщательно замаскированные белой фланелью и ароматом Terre от Hermes. Этим оборотням Ксантиппа и отдала лучшие годы жизни. Она, как правило, их спасала, лечила, прятала от разбойников, отпаивала, холила и бинтовала. Словом, была нянькой, жилеткой, грелкой и кошелкой, ожившей мечтой русской классической литературы, но с объемистым бюстом. Правда, как только в жизни Ксантиппиных мужчин что-то налаживалось, они безжалостно бросали ее. И непременно в тот самый момент, когда у Пылкой была страшная ангина, цистит, ремонт или заблокирована карточка.