мне вопли обезьян. Или последней каплей стало то, в какой серьезной манере она представилась этим дурацким прозвищем. Как бы то ни было, я заржал как пятилетка. – Вас так и зовут – Номер Первый? В смысле, на полном серьезе – Номер Первый?
– Скорее это звание, чем имя, – со смущенной улыбкой заметила она.
– Что ж, полагаю, могло быть хуже – вас могли звать Номер Второй! – У меня началась истерика. – Вот это точно было бы не очень круто!
– Джек, прекрати немедленно! – разозлился Димитриос. – Извинись!
– Простите… извините… – Я с трудом переводил дух.
Я ожидал, что Номер Первый тоже рассердится и надуется. Но она с любопытством смотрела на меня и улыбалась.
– Когда-то у меня был брат, – протянула она. – Ты напоминаешь мне его.
– Итак. Номер Первый, – сказал я. – Приятно с вами познакомиться. Как так вышло, что мы с вами еще не встречались?
– До этого момента в этом не было необходимости. – Она кивнула Димитриосу и повернула назад в сторону лагеря. – Нам о многом предстоит поговорить. Пожалуйста, следуй за мной.
Я, опешив, остался стоять на месте и тупо смотрел ей вслед. Растерянность быстро сходила на нет. Вместо нее меня охватила ярость.
– Погодите секунду. Вы едва не напугали меня до смерти. У меня есть право получить объяснения. Я хочу видеть своих друзей. Я хочу поговорить с ними прямо сейчас.
Я услышал за спиной шорох. Из-за кустов, блокируя мне путь в глубь джунглей, появился брат Йоргос с еще одним головорезом с повязкой на глазу. На лицах обоих не было ни тени улыбки.
– Разумеется, ты знаком с Йоргосом, – сказал брат Димитриос. – А это брат Плутарчос… э-э, Циклоп, для краткости.
– Достаточно. Твои друзья в порядке. Идем. Я не большой любителей москитов, Джек, – бросила через плечо женщина, так и не остановившись. – А ты, как я подозреваю, не любишь, когда тебя тащат.
Со мной случился сильный приступ ХПвЯ – Ходьбы, Пребывая в Ярости. Я едва мог видеть, куда ступаю. Сердце гремело, точно молот об наковальню.
Я хотел найти Касса и Эли, рассказать им обо всем и напасть на Масса – любым способом. Но стоило мне замедлить шаг, как Йоргос начинал дышать мне в затылок. Что, поверьте мне, любого бы заставило ускориться.
Женщина провела нас через джунгли, затем по лагерю и первой поднялась по ступенькам здания, когда-то известного как Дом Вендерса. Я едва узнал холл. При ИК это был просторный атриум с панелями из темного дерева на стенах и огромным скелетом динозавра. Сейчас же здесь кипели строительные работы. Скелет куда-то унесли, а вместо великолепного балкона из красного дерева из стен торчали неровные обломки балок.
– Предстоит немало работы, – заметила женщина.
– Вы сами все это и натворили, – напомнил я ей.
Она лишь улыбнулась.
– Что ж, в любом случае эту развалюху следовало освежить.
Пока я поднимался за ней на второй этаж, у меня неприятно сжалось сердце. Она заняла кабинет Профессора Бегада, вместе с его разваливающимся старым кожаным креслом и деревянным столом. От царящего при нем беспорядка не осталось и следа – не было ни высоченных стопок из папок, ни забитых донельзя картотечных шкафов. Ни скрипящего покрытого пылью вентилятора над потолком, ни грязных окон. Остался лишь старый турецкий ковер, на котором можно было четко различить протоптанную ногами Бегада дорожку от стола к двери.
Именно эта дорожка пробудила во мне целый ворох воспоминаний о Профессоре. Я буквально увидел, как он тяжело ступает по ковру, как поправляет очки на своем носе картошкой и как говорит сухим и формальным языком. В тот день, когда Марко, спасая наши жизни, упал в вулкан, Профессор Бегад плакал именно в этом самом кабинете. Ради нас.
Впервые я в полной мере осознал, как же сильно мне не хватало старика.
– Присаживайся. – Женщина указала на свободный стул.
Я смотрел в серые глаза лидера Масса и гадал, способна ли она плакать. Способна ли она вообще испытывать какие-либо эмоции.
На стене над ее плечом висели две черно-белые фотографии в рамках. На одной, похожей на снимок для школьного альбома, был запечатлен мальчик с темными глазами. На второй – кудрявый мужчина со слезящимися глазами и широченной до абсурда улыбкой.
– Не замечаешь семейного сходства? – спросила женщина. – Оба, мои отец и брат, давно меня оставили.
– Вы и с ними сыграли смертельную шутку? – буркнул я.
Женщина вопросительно подняла бровь.
– Прощу прощения?
Мне было плевать, что она взрослая, плевать, кем она была, судя по имени «Номер Первый», – главой Масса или Властительницей Вселенной. Важно было лишь то, что эти семейные фото были очередной ложью.
– Я думал, я умру! – Я вскочил на ноги и схватился за край столешницы. – Ваши стихи были ложью! Шифр был ложью! Ксилокрикос ничего не значит, и вы все придумали насчет неразрывных проводов! Это у вас юмор такой?
Брат Йоргос заломил мне руки за спину. Женщина, назвавшаяся Номером Первым, резко встала.
– Отпусти его. Он зол, но не опасен.
Недовольно заворчав, монах толкнул меня на стул. Номер Первый обошла стол, села на край и наклонилась ко мне. Когда она заговорила, ее тон был тих и печален.
– Пока ты собственными глазами не увидишь смерть родного тебе человека, ты не сможешь в полной мере осознать, каково это – любить и терять любимых.
– С чего вы взяли, что мне это незнакомо? – огрызнулся я.
И отвернулся, борясь с искушением проговориться о матери.
– В таком случае мы с тобой можем найти общий язык. – Женщина, глядя на фотографии на стене, встала. – Моего брата звали Осман. Вы с ним очень похожи. Он был Избранным. Не проходило и дня, чтобы я не думала о нем.
– Ваш брат был Избранным? – переспросил я. – То есть вы уже тогда обо всем знали?
– Знала, – подтвердила Номер Первый. – Точнее будет сказать, их обоих, Османа и отца, забрала Артемиссия, точно так же, как Радамантуса Бегада.
Я вспомнил, как душу Бегада вырвало из его тела. Вспомнил последний раз, когда я видел его, держащимся за мою лодыжку, пока мы летели верхом на грифоне. Меня затрясло. Перед моими глазами встала картина, как он падает, падает так быстро, без малейшего крика…
– У нас есть необходимые ресурсы, чтобы предотвратить новые смерти, Джек, – продолжила женщина. Ее голос смягчился. – Чтобы вернуть мир на путь процветания, что был утерян с падением Атлантиды, – путь разума и равенства, здоровья и прогресса, сотрудничества. После того как Атлантида погрузилась на дно океана, мир скатился в бесконечное варварское побоище, участники которого не в состоянии различить признаки надвигающейся погибели для всех без исключения. Ты наша надежда, Джек. Покажи ему, Димитриос.
Брат Димитриос повернул ко мне экран планшета.
– Тебе не кажется это знакомым? – спросила женщина.
– Кажется, – ответил я. – Я видел ее среди других картин в монастыре на Родосе. Они рассказывали о жизни Массарима.
– А теперь взгляни на это. – Номер Первый провела костлявым пальцем по экрану, открывая следующий файл.
– Это два изображения одной и той же картины, – пояснил Димитриос. – Это было получено с помощью рентгенограммы, благодаря которой стало видно пентименто.
– Пенти-что? – не понял я.
– Когда на холсте сначала делают надписи, а потом художник, чтобы скрыть их, накладывает поверх краски, – сказал брат Димитриос. – Это называется «пентименто». История Атлантиды была записана в шести книгах, или сводах. Мы называем это Седьмым сводом. Он был сокрыт под картинами.
– Седьмой свод, – подхватила Номер Первый, – повествует о двух проклятьях. Когда Массарим украл и спрятал локули для их сохранности, Ула’ар обвинил своего сына в разрушении королевства. Он заподозрил Массарима в желании построить новую Атлантиду и провозгласить себя ее королем. Массарим пытался достучаться до него, объяснить, что это необдуманные эксперименты королевы расшатали баланс сил острова и что он, Массарим, лишь хотел сберечь локули. Но Ула’ар не желал слушать. Он проклял собственного сына, чтобы Массарим не смог стать свидетелем того, как локули опять увидят свет.
– Что ж, так оно и вышло, – заметил я.
– Да, но Массарим в свою очередь тоже проклял отца, – продолжила Номер Первый. – Ула’ар не мог умереть и был обречен навеки оставаться на земле, будучи ни живым, ни мертвым.
– Он превратил Ула’ара в привидение? – спросил я.
Брат Димитриос заговорил нараспев, точно декламировал по памяти.
– «Проклятье Ула’ара будет жить, пока Законный Правитель не вернет все семь локули на гептакиклос. Лишь тогда проклятье будет снято, и континент поднимется вновь».
– Погодите – поднимется? – изумился я. – Типа, со дна морского? Прямо здесь?
Номер Первый ослепительно улыбнулась.
– Согласись, прямо мурашки по коже?
– Так… Ладно… – пробормотал я, пытаясь утрамбовать в голове все услышанное. – Ула’ар преследовал Массарима – это правда, я знаю об этом из моих странных снов о прошлом. Но что с локули? Я думал, мы должны были вернуть их на гептакиклос, и все. Никто нам ни слова не говорил о каком-то там Законном Правителе.
– Димитриос, продолжай, – попросила Номер Первый.
– «На истинного Правителя укажут его деяния, – процитировал брат Димитриос. – Первым станет разрушение одной из сфер. Вторым станет акт самопожертвования».
Я откинулся на спинку стула.
– Ну класс. Он единственный, кто может запустить локули, но при этом он должен уничтожить один, после чего покончить жизнь самоубийством. Отлично. Все ясно и понятно.
– Парадокс, – согласился брат Димитриос.
– Поступки и слова Массарима всегда были окутаны завесой тайн, – сказала Номер Первый. – Пророчество следует читать очень внимательно на том языке, на котором оно было написано. Слово «разрушение» имеет значение чего-то окончательного и бесповоротного. Но что, если имелось в виду, что локулус будет сломан, а ведь сломанные вещи можно починить, не так ли? И что, если акт самопожертвования будет всего лишь актом? Постановкой?