— Это интересно, стоит посмотреть: шваброй мёртвого человека не каждый отважится.
Увлёкшись бранью, санитарка не обращала внимания на второго собутыльника. А он сидел, сгорбившись, втянув голову в плечи, пряча лицо от взоров. Вдруг выпрямился, глянул неподвижными зрачками ввалившихся глаз:
— Мария Ксенофонтовна, вы меня не узнаёте?
Санитарка, ахнув, хлопнула себя по мощной груди в разрезе халата.
— Беда-то какая! — пролепетала она, пятясь к двери. — Действительно мертвяк, да ещё говорящий. И так на Репина похож Семёна Ильича.
— А это я и есть, — печально сказал покойник.
— Да ну вас с вашими шутками, — сказала Ксенофонтовна. — Я вот завтра главврачу всё расскажу.
Она скрылась в коридоре, не закрыв дверь, и оттуда донёсся её голос:
— Георгий Иванович, ну, как не стыдно….
— Никак хозяева вернулись, — засуетился Дима. Он вытряхнул содержимое пепельницы на листок бумаги, смял его и сунул в корзину для мусора. Потом растянул штору по гардине, прикрывая разбитое стекло. От ветра, гулявшего за окном, лёгкая ткань вздулась пузырём.
— Ого, да их тут коллективчик, — раздался голос из коридора. — Жорик, поднимай мужиков в палатах, сейчас мы их уделаем.
— Послушайте, — незнакомец шагнул к двери. — Я тоже врач и хотел бы с вами поговорить. Я — Репин Семён Ильич, работал здесь главврачом, может, помните такового? Да погодите вы….
В ответ раздался топот удирающих ног. Мертвец остановился в дверях, повернулся к Диме, развёл руками и виновато улыбнулся. Оскал получился похожим на отвратительную гримасу.
— Эй! — крикнул откуда-то издалека сбежавший Георгий. — Убирайся отсюда, не то я тебя, гада, собственными руками задушу.
— Ты смотри, какая сука пакостная, — вторил ему дружок из другого конца коридора.
— Я врач, — откликнулся мертвец. — Семён Ильич Репин.
У Георгия на это было своё мнение:
— Ты, засранец, клинический идиот.
Подал голос и его дружок:
— Что делать будем, Жора, дела-то хреноватые? Откуда эта нечисть завелась? Ты звонил в милицию?
— Звонил, да разве ж их дождёшься…. Эй, валите отсюда, пока целы.
— Я — ваш бывший главный врач, — устало сказал Семён Ильич.
— Ты, приятель — козёл, и мне сказки не рассказывай. Я сам твою…. тьфу!.. его, то есть, могилу видел. Верно, Жорик?
— Нас не проведёшь, — подтвердил Георгий. — Финита ля комедия, жмурик. Сейчас мы тебя отпрепарируем.
Дима Пирожков звучно потёр щетинистый подбородок и произнёс многозначительно:
— Да-а, положеньице.
Внезапно он хлопнул себя ладонью по лбу и расхохотался:
— Какой же я осёл! Как сразу не догадался? Отдай ты им этот пузырь.
Он перелил в пустую бутылку воду из графина и выставил её в коридор:
— Эй, пискарезы, забирайте своё пойло и отстаньте от человека!
Затащив Репина в ординаторскую, он захлопнул дверь и стал баррикадировать.
— Всё, как всегда: сильный пожирает слабого. Но ты не бойся, Ильич, я тебя не выдам.
— Ишь, клизматёры, — пыхтел он, двигая тяжёлую мебель. — Казённый спирт выжрали, водку из передачи свистнули. Нет у людей ни стыда, ни совести. Докатилась, Ильич, Росиия-матушка до последней черты. Но ведь есть мы с тобой. Ты же научишь меня, как мёртвым жить? Мы им ещё покажем. Даёшь революцию!
Дима выдохся, и устало повалился на диван, речь его стала менее пафосной:
— Эх, Ильич, не видал ты наших перемен: пролежал в могиле — кусок жизни проглотил. Пролетариат, гегемона нашего, с дерьмом сравняли. Спекулянты теперь только живут. В обществе утвердилась какая-то вывернутая наизнанку мораль — всё можно, даже то, что нельзя, но очень хочется. А мы с тобой не таковские! Мы пойдём войной за старые порядки и обычаи. Мы вернём России Советскую власть. Мы…
Дима окончательно выдохся. Его неудержимо клонило ко сну. Он втянул ноги на диван и улёгся, подложив под голову обе ладошки.
Репин, слушая его, тянул и рвал с себя галстук, пытался через его петлю расстегнуть ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. "Эдак помрёт, чего доброго", — с участием подумал Дима и закрыл глаза.
Лицо Семёна Ильича, между тем, пошло багровыми пятнами, будто к нему разом прихлынула нездоровая кровь. Губы кривились, гримасничая, но крик, готовый сорваться с них, терялся где-то на подходе.
Дима, заметив эти тщетные усилия, не поленился встать и хлопнуть его по спине:
— Что ты лопочешь, Ильич? Подавился что ли? Ну-ка, скажи что-нибудь по-человечески.
И, чудо! Репин, икнув, заговорил, затараторил, слова посыпались, как горох на пол, разгоняясь и подскакивая:
— … неужто это не сон? Невозможно поверить. Как такое могло случиться? Куда же партия смотрела?
Его торчащие во все стороны лохмы подагрически затряслись.
— Просмотрела твоя партия, — сказал Дима и снова лёг.
Дверь слегка толкнули с той стороны:
— Открой, дешёвка! От нас не скроешься.
— Хрена закуси, — ругнулся Дима с дивана.
— Тобой тоже скоро черви займутся, — пообещал голос Георгия.
Угроза подействовала. Дима подскочил с дивана, подпёр баррикаду спиной:
— Помогай, Ильич.
— Что же вы делаете, люди? — Семён Ильич беспомощно озирался.
В этот момент от мощного толчка дверь распахнулась, баррикада рухнула. Дима побежал головой вперёд через всю ординаторскую. Остановила его стена, в которую он буквально влип.
Нервная судорога исказила лицо мертвеца. Но лишь только он шагнул за порог, в коридоре раздался дружный топот удирающих ног. Семён Ильич преследовать не стал. Он вернулся, чтобы помочь Пирожкову. Тот потирал вторую симметрично взбухшую на лбу шишку.
— Ты, Ильич, себе и представить не сможешь, какой демократы бардак устроили повсюду. В больнице это как-то по-особенному чувствуется.
— Безумие! Чистое безумие! — качал головой Репин. — Любое зло имеет корни. Но вот что питает это безобразие? Что дало ему жизнь? Где же ваш всепобеждающий разум, люди? Неужели вы бессильны бороться со своими страстями? И кто вдруг выпустил их на волю? В грязных палатах больные режутся в карты на деньги. В неотложке у телефона никого. Дежурный фельдшер с шофёром в машине любовью занимаются. Врачи пьют в ординаторской. Ужас!
— Это ещё не ужас, — мрачно сказал Дима. — Знал бы ты, куда больничные денежки расходятся — вообще впал в смертельную хандру. Это всё, Ильич, "демократией" называется, "свободой" до потери человеческого облика. Общество лечить надо, я так думаю, Ильич.
— Я тебя, падла, щас вылечу! — ворвался крик из коридора, и следом гранатой влетела пустая бутылка и хрястнула о стол. Раздался звон битого стекла, полетели брызги.
— Ну, гады! — встрепенулся Дима. — Достали, ей-бо, достали. Прямо мороз по коже.
Он подскочил к двери и дико заорал что-то нечленораздельное. В ответ — дружный удаляющийся топот. Угомонившись, Дима вернулся к прерванному разговору.
— Как лечить? Побольше думать, думать головой, если она ещё имеется. А потом морду бить виновным.
Дима гневно сжал кулаки:
— Им, вишь ты, коммунизма не надо — капитализм подавай. А простой народ спросили? Меня спросили? Хрена с два.
Репин вдруг почувствовал, куда-то проваливается. Ощутил своё работающее сердце, которое стало захлёбываться прихлынувшей кровью. Но этого не могло быть! Неужто оптимизатор отказал?
— Нашли козлов отпущения — народ, — голос Димы поплыл и стал отдаляться. — Но мы ещё живы. Мы им ещё покажем. Верно, Ильич? Да здравствует Советская власть! Долой буржуев!
Распалившись, Дима Пирожков схватил пустой графин и, потрясая им над головой, как дубиной, выскочил в коридор. Его безумный хохот вслед удаляющемуся топоту звучал, словно рёв затравленного, издыхающего зверя.
— Ничего, Ильич, прорвёмся! Мы же с тобой есть!
Когда, навоевавшись, вернулся, в ординаторской никого не было, лишь сдвинутая штора обнажала чёрную зияющую пасть разбитого стекла.
— Эх, Ильич, Ильич! В подполье подался, "Искру" сочинять. Стало быть, и мне пора.
Дима Пирожков выбрался через окно и растворился в темноте.
…. — Куда идти? Куда-куда…. В суд к Суданскому судиться, — ворчал Виктор Петрович, оставленный своими суетливыми товарищами на кладбище, не усидевший там в одиночестве и теперь бредший полем к посёлку. — Энтузиасты дела! Хвастуны! И эта тоже, матершинница. Не учихалка — матрос в юбке. Куда ни глянь — сплошное безобразие. Всех, всех сажать надо.
С такими мыслями он достиг окраины посёлка и побрёл ночными улицами, инстинктивно сворачивая на перекрёстках в нужном направлении. Большой дом нарсуда был похож и одновременно не похож на прежнее здание. Очертания вроде бы сохранились, но вместо бревенчатых — кирпичные стены, гараж пристроен, асфальт положен. Палисадник огорожен металлическим забором и нет в нём могучих тополей, дававших такую прохладную сень в самые жаркие летние дни. О пропавших тополях Суданский пожалел более всего.
На широкой скамье у металлических ворот с калиткой группа молодых людей — слышны смех, задорные голоса. Как все жизнерадостные люди, Виктор Петрович любил молодёжь, охотно с ней общался и легко находил общий язык.
— Добрый вечер, комсомолия! Не помешаю?
Смех оборвался. После паузы:
— Ты чё, мужик, нарываешься?
— Ленка, папка пришёл — домой пора.
— Что ж ты, дяденька, не спишь? Сердечко пошаливает? Беречь надо.
— Мозг, — Суданский постучал пальцем по лбу. — Вот что беречь надо. Здесь всё, в этом сером веществе: все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и уязвимое, что есть в человеке.
Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая. Удивлённо и недоверчиво блеснули прищуренные глаза под густыми бровями. Но это был наркотический блеск.
— Ясно, — хрипловатый голос. — Ты, мужик чокнутый: комсомолию какую-то придумал.
Суданский покачал головой своей догадке:
— Что курим, травку?
— А ты ментяра? На, хватай, тащи в кутузку.
— Хватит вам заводиться. Он такой забавный, — со скамьи вспорхнула девица, подхватила Суданского под руку, светлое, не тронутое морщинами личико исказилось гримасой, — Фу, какой строгий!