И еще к одному сопоставлению с упомянутой сценой побуждали аудиторию слова Вестника. Человек, заботящийся о своей семье, окажется хорошим правителем, — говорил там Креонт. Евридика, оплакав погибших сыновей и вонзив меч себе в печень, призывает злые беды на голову мужа, убийцы ее детей (1505). Новый фиванский правитель столь же мало оправдал репутацию хорошего отца и мужа, как и хорошего царя.
Антигона противостоит Креонту еще в одном отношении.
Давно замечено, что греческая этика носила подчеркнуто интеллектуальный характер, т. е. при оценке места человека в обществе и своего собственного поведения древние исходили не столько из эмоциональных, сколько из интеллектуальных факторов. Соответственно и в греческой трагедии внимание авторов привлекали интеллектуальные возможности персонажа, его способность охватить умом окружающую действительность во всех ее проявлениях.
У Софокла проблема знания и неведения, мудрости и заблуждения будет со временем играть главную роль в «Царе Эдипе».
Но и зрители нашей трагедии не могли не заметить, как много говорят ее герои о деятельности рассудка, как часто взывают к умственным способностям человека, какое значение придают разумному началу в его поведении.
«Подумай, сестра, как погиб наш отец…», — взывает Исмена в прологе к Антигоне (49). «Теперь мы остались только вдвоем, — посмотри, как позорно мы погибнем… Надо же обдумать и то, что мы — женщины и нам не под силу сражаться с мужчинами», — внушает она дальше. — «…Нет никакого смысла браться за чрезмерное дело» (58, 61 сл., 68). И наконец: «Итак, если решила, иди, но знай, что идешь неразумно» (98 сл.). И Антигона не без вызова отвечает, что готова принять на себя все последствия своего неразумия (95).
«Нет средства узнать душу, образ мыслей и способность суждения человека, прежде чем он не проявит себя в управлении государством и в законодательстве, — провозглашает в своей тронной речи Креонт. — И теперь, и всегда казался мне никуда не годным человек, который, управляя государством, не принимает лучших решений…» (174–181). «Таков мой образ мыслей», — заключает он эту речь (207). Уверенный в своей правоте, Креонт считает, что он сразу же разгадал, где искать виновных в нарушении его запрета («я хорошо знаю», 293), хотя у зрителя, который в самом деле знает, кто и почему похоронил Полиника, может возникнуть некоторое сомнение в проницательности царя, считающего всех остальных безрассудными (281). Добавим к этому, что страж, незаслуженно подозреваемый в соучастии, замечает с сожалением: «Увы, ужасно, когда тот, кому дано судить, судит ложно» (323). На Креонта, убежденного в своем умственном превосходстве, эти слова, разумеется, не производят никакого впечатления. В отличие от Антигоны, которая, отправляясь на подвиг, готова признаться в своем «неразумии» и пострадать за него, Креонт уверен в полной разумности своего поведения. Кто из них окажется прав?
Спор продолжается в центральной сцене. Неужели это Антигону ведут стражи, схваченную за безрассудное неповиновение царскому закону? — восклицает в смятении хор (381–383). Для Креонта такого вопроса не существует, ясно, что обе сестры безумны, с той лишь разницей, что Антигона была такой от рождения, а Исмена явно лишилась здравого ума теперь, коль скоро признает себя виновной в несовершенном (561 сл.). Антигона думает иначе: конечно, Креонту кажется, что она поступает глупо, но, может быть, она подвергается обвинению в глупости со стороны глупца? (469 сл.; знаменательно трехкратное повторение слов, обозначающих глупость). Последующее развитие событий покажет, что это не праздный вопрос[90].
Чем ближе к концу трагедии, тем все настойчивее ставится вопрос об истинном и ложном знании. Очень важное место занимает он в сцене Креонта с Гемоном.
«Отец… направляй меня на верный путь своими мудрыми мыслями, которым я буду следовать», — так звучит первое обращение сына к отцу (635 сл.). «Безумствуй в окружении друзей, желающих терпеть тебя» (765), — с этими словами Гемон, уже замысливший самоубийство в случае гибели Антигоны, навсегда покидает сцену. Между двумя полярными высказываниями мы на протяжении более чем сотни стихов все время встречаемся с понятиями, обозначающими умственный процесс, правильные и неправильные решения, способность человека к размышлению вообще, причем вопросы эти ставятся не абстрактно (что есть мышление?), а вполне конкретно, применительно к той ситуации, которая сложилась вследствие поведения Креонта.
На этом, в сущности, построен весь монолог Гемона. Высшее из благ, дарованных людям богами, — разум (683 сл.). Разница между отцом и сыном в возрасте не позволяет Гемону сомневаться в правильности слов Креонта. Однако, возможно, что и кто-нибудь другой способен мыслить здраво (687). Пусть поэтому отец не думает, что он один мыслит разумно, — заняв такую позицию, люди обычно только доказывают свое тщеславие. Даже мудрому человеку не позорно многому учиться (706–711). «Если есть у меня способность к размышлению, хоть я и моложе тебя, — продолжает чуть дальше Гемон, — то я полагаю, что лучше всего было бы человеку родиться на свет, полностью владея знанием. Если же этого не происходит, то полезно учиться у людей, говорящих дело» (719–723). Хор резюмирует высказывания Гемона стереотипным суждением, которое, однако, в сложившейся ситуации приобретает большее значение, чем обычная «ходячая мудрость»: «Царь, и тебе следует учиться на его словах, коль скоро он говорит кстати, и тебе, Гемон, — учиться у отца. Оба хорошо сказали» (724 сл.).
Однако, если Гемон все время призывает отца к разумной взвешенности решений, то у Креонта слова хора вызывают только негодование: ему ли, в такие годы учиться разуму у младшего? (726 сл.). И чем дальше заходит спор между отцом и сыном, тем жестче становится позиция Креонта: он говорит Гемону, что тот, лишенный разума, в слезах научится быть разумным (754). В речах же Гемона звучит теперь недвусмысленное осуждение отца за его ошибочные поступки (743) и «пустые мысли» (753) — если бы он говорил не с отцом, то сказал бы, что его оппонент «плохо владеет разумом» (755). Таким образом, как и в сцене Креонта с Антигоной, зритель поставлен перед необходимостью решить для себя, кто же из двоих — отец или сын — действительно разумен, а кто рассуждениями о разумности своего поведения скрывает от других и от себя самого его ошибочность.
Что вопрос этот еще не решен, видно из следующего затем прощального коммоса Антигоны. Разумные люди, по ее мнению, согласятся, что она правильно поступила, почтив Полиника (904). Но почему в этом случае она должна идти на смерть по воле такого человека, как Креонт? Будучи покинутой богами, девушка близка к тому, чтобы объяснить свою смерть собственным заблуждением. Но, может быть, будущее все же покажет, что заблуждается тот, кто ее преследует? (926–928).
Теперь уже не приходится долго ждать ответа: источник беды, постигшей Фивы, — решение Креонта, — утверждает Тиресий (1015). В оригинале здесь стою слово φρην, обозначающее собственно «разум», иначе говоря, запрет хоронить Полиника — результат не импульсивного, эмоционального отклика на события со стороны человека, а продукт его размышления (ср. в этом же значении φρην в реплике самого Креонта, 1063). Вместе с тем Тиресию ясно, что заблуждение свойственно всем людям, но если тот, кто ошибся, не лишен способности к размышлению, он найдет путь к исцелению (1024 сл.). Поэтому столь многократны его призывы к умственным возможностям Креонта: «Я тебя научу, и ты послушайся прорицателя» (992). И дальше: «Пойми; поразмысли; узнай, как следует; подумай еще…» (996, 1023, 1064, 1077).
«Кто из людей знает, насколько благоразумие — лучшее из всех сокровищ?» — вопрошает прорицатель. «Настолько, я думаю, насколько недомыслие — величайший вред», — отвечает Креонт (1048–1051), не замечая, однако, что сам он болен как раз этой болезнью. Поэтому все призывы Тиресия к Креонту остаются тщетными и разгневанный прорицатель уходит, пожелав на прощание царю, чтобы тот «научился обуздывать язык и обладать лучшим образом мыслей, чем тот, которым он сейчас владеет» (1089 сл.). Присоединяется к совету и хор: «Необходимо благоразумие» (1098). Приходит к этой мысли, наконец, и сам Креонт, но с пагубным опозданием.
Появляясь в последний раз перед зрителем с телом сына на руках, Креонт безоговорочно признает свою вину (1317–1320, 1340 сл.) и видит причину ее в своем неразумии. В одном небольшом монологе (1261–1269) Креонт трижды называет источник всех бед: «О вы, жестокие заблуждения безумного рассудка, причина смерти!… Увы, мои несчастные решения! О, мой сын… ты умер, ушел, не от своего, от моего безумия!» «Увы, научен я жестоким уроком!» — возвращается он к той же мысли в ответ на замечание хора: «Увы, как поздно ты понял правду!» (1270 сл.). Если до сих пор зритель мог сомневаться в разумности поведения Креонта на основании упреков других[91], то теперь к их мнению присоединяется сам Креонт. Собственное безрассудство привело его к моральной катастрофе: отстаивая свое ошибочное решение, он добился только гибели трех близких ему людей — жены[92], сына, племянницы.
Подведем предварительные итоги. Креонт и Антигона — очевидные антагонисты, так как по каждому вопросу их мнения диаметрально противоположны. Подождем судить, кто из них прав, кто виноват, а попытаемся представить себе позицию обеих сторон в реальном историческом контексте Афин V века.
Креонт считает государство собственностью царя и требует от подданных рабского подчинения в справедливом и в несправедливом. Между тем, как мы знаем хотя бы по «Персам» Эсхила, современники Софокла считали государство непрочным, если самодержец творит в нем все, что вздумает, в частности, нарушает отцовские обычаи и казнит граждан без суда