Разумеется, боги не обязаны находить для смертных выход из возникающих перед ними моральных коллизий. Среди всех известных нам трагедий Эсхила и Софокла есть только одна, в которой используется deus ex machina, — это «Филоктет» Софокла, поставленный в 409 г. Но и здесь нравственная проблема, встающая перед Неоптолемом (следование «выгоде» или своей благородной «природе»), разрешается им без всякой помощи богов, — появление в финале обожествленного Геракла нужно драматургу только для того, чтобы ввести сюжет трагедии в русло мифа, требовавшего непременного участия Филоктета в решительной битве за Трою.
В «Ипполите» боги дважды вмешиваются в действие, — в начале и в конце, но ничем не способствуют прояснению этического конфликта: ориентация на внешний почет ведет к столь же разрушительным последствиям, что и глубоко внутреннее чувство благочестия. В мире, где властвуют такие боги, для смертных не остается никаких надежных моральных критериев, — в этом причина трагедии Ипполита и Федры.
Один из зарубежных исследователей «Ипполита» полагает, что судьба всех героев драмы доказывает «отсутствие свободной человеческой воли, бесполезность нравственного решения», — что бы они ни делали, они только осуществляют намерения Афродиты, объявленные ею в прологе[183]. Из предыдущего изложения ясно, что мы склонны придавать гораздо больше значения этическому обоснованию поведения Федры и Ипполита. Если различное понимание каждым из них своего нравственного долга одинаково приводит их к трагическому результату, то это происходит не потому, что боги не оставили места для самостоятельности смертных, а потому, что их власть и могущество теряют в глазах Еврипида тот разумный смысл, который они имели для Эсхила и Софокла.
Среди героев «Ипполита» мы до сих пор почти не затрагивали Тесея, явившегося прямым виновником гибели главного персонажа. Зарубежные исследователи, тяготеющие к психоанализу, усматривают причину роковой поспешности Тесея в его необузданном сексуальном темпераменте: слишком много женщин переменил-де на своем веку Тесей, чтобы так легко поверить в невиновность своего сына. Между тем на многочисленные любовные похождения Тесея, известные из других источников, в тексте «Ипполита» нет не только ни малейшего намека, но, напротив, эта версия недвусмысленно отклоняется Еврипидом: когда кормилица в поисках причины болезни Федры высказывает предположение об измене мужа, царица безусловно отводит это подозрение: ей бы не оказаться перед ним виноватой! (320 сл.)[184]. Сам Тесей, узнав о смерти супруги, реагирует на нее как любящий муж, искренне потрясенный неожиданной потерей: если в его жалобах (817–851) и есть элемент традиционного плача, то все же ясно, что Еврипид не стал бы наделять такой искренней речью героя, в чьих чувствах к умершей жене следовало сомневаться.
Причина губительного гнева Тесея совсем в другом — в том, что он трагический герой, для которого нетерпимость и необузданность страстей являются если не обязательной, то достаточно частой чертой. Вспомним софокловского Эдипа: не только в «Царе Эдипе», но и в трагедии «Эдип в Колоне», где он будет изображен в последние часы своей жизни, он сохранит все тот же яростный темперамент, присущий ему с юности и побудивший его открыть тайну своего рождения и своего позора. Вспомним шекспировского Лира или Отелло. Что стоило старому Лиру повременить день-другой с решением, прежде чем изгонять из страны Корделию, — вот и нашелся бы для него и для сотни его рыцарей клочок земли, и не пришлось бы строптивому старику безумствовать под ветром и градом в голой степи… Что было бы Отелло допросить построже Эмилию, куда делся злосчастный платок, — так нет, поверил сплетне Яго и попался, как мальчишка, в примитивнейшую ловушку… Почему бы и шиллеровскому Фердинанду не поговорить по душам с Луизой, прежде чем сыпать ей яд в бокал с лимонадом? Если бы трагические герои могли ответить на эти «почему?», то на сценах всего мира, несомненно, значительно сократился бы процент смертности — в той же мере, в какой исчезла бы вообще трагедия.
Возвращаясь к Еврипиду, следует тем не менее заметить, что среди героев его сохранившихся трагедий Тесей является едва ли не единственным, кто поступает с такой поспешной оплошностью. Неистовствуют в гневе и другие: Медея, Гекуба (в одноименной трагедии), но у них есть реальные основания для гнева или мести. Ужасные убийства, и притом собственными руками, совершают Геракл (в одноименной трагедии) и Агава (в «Вакханках»), но они действуют в состоянии безумия или одержимости, насланных богами. Тесей находится в здравом уме; у него нет других оснований для мести Ипполиту, кроме письма, оставленного умершей, — не мало ли этого, чтобы обращаться с просьбой к Посидону? Для обычного человека — мало; для героя, наделенного трагической нетерпимостью, — достаточно. Достаточно и для нас, чтобы увидеть в образе Тесея хоть и слабые, но все те же черты «софокловского» героя, которые с гораздо большей ясностью различимы в Федре и Ипполите.
Ибо трагическое неразумие Тесея — это последнее, что осталось в нем от софокловского человека с его нравственным максимализмом. Аякс и Деянира тоже были способны ошибаться, но эту ошибку они добровольно оплачивали своей жизнью. К тому же Деянира стала виновницей гибели Геракла, вовсе того не желая, — она хотела всего лишь вернуть его любовь. Тесей же хотел только одного — смерти Ипполита, и добился ее от Посидона, не произведя расследования, не спросив прорицателей, не ища даже изобличающих доказательств против сына, — Артемида с беспощадной методичностью регистрирует перед потрясенным Тесеем весь объем его вины (1320–1324; ср. 1055 сл.). Любой из героев Софокла, поняв, что он совершил, не замедлил бы покончить счеты с жизнью. Тесей этого не делает, — и не только потому, что он оставался в живых согласно мифу. Сама Артемида находит возможным смягчить удар и даровать Тесею прощение: он действовал не по собственной воле, а по желанию божества, то есть по побуждению извне, а когда боги посылают беды, то смертным не под силу избежать преступления (1433 сл.). При всей юридической тонкости доводов Артемиды (прилагательное ακων, которым она характеризует такое убийство под воздействием извне, встречается в этом смысле в других афинских источниках), ни Деянира у Софокла[185], ни Федра в том же «Ипполите» к ним не прибегали, хотя и та, и другая действительно оказались виноватыми «против воли», а Тесей в самом деле хотел смерти Ипполита.
Оправдание Тесея показывает, что в такую важнейшую для греческой трагедии проблему, как нравственная ответственность героя, Еврипид вносит новый отправной пункт: если в действия человека вмешивается божество, правомерно ли возлагать ответственность на смертного? Эта мысль будет тревожить драматурга и в последующих трагедиях, — в «Ипполите» одновременно с ней возникает вопрос о соотношении между мотивами человеческого поведения и его конечным результатом.
Хотя поведение Тесея является, несомненно, ошибочным (αμαρτια, 1334, 1409; αμπλακια, 892, 1363), его рассуждениям нельзя отказать в известной логике: пробуждение в молодом человеке, каким является Ипполит, чувственного влечения — достаточно естественное явление (967–970), и нет ничего удивительного в том, что ему могла понравиться молодая мачеха. С точки зрения Тесея, столь же объяснимо стремление Ипполита замаскировать свою страсть показным целомудрием (948–957, 1080 сл.), а для самоубийства Федры трудно найти другую причину, кроме оскорбительного покушения на ее честь[186].
Мы знаем, к чему приводит эта ложная логика, возникшая под влиянием сильного аффекта (924, 935). Но мы знаем также, что страстная одержимость Этеокла или Агамемнона у Эсхила, равно как нетерпимость и ложное умозаключение Эдипа, приводили к торжеству разумной необходимости и к восстановлению естественного порядка вещей. В «Ипполите» заблуждение Тесея имеет своим результатом трагический исход, который никто не решится назвать ни разумным, ни необходимым, ни совпадающим с естественным порядком вещей. Поэтому оправдание Тесея, вложенное в уста Артемиды, не только еще больше подчеркивает ненадежность критериев, которыми руководствуются в поведении смертные, но и избавляет их от нравственной ответственности за самое тяжелое преступление.
Характер драматического конфликта и задачи, возникающие перед его участниками, претерпевают существенную эволюцию на пути от «Орестеи» к «Ипполиту». У Эсхила деятельность индивидуума, независимо от его субъективных намерений, включается в цепь взаимосвязанных событий, ведущих в конечном счете к торжеству разумной закономерности, правящей миром. Антигоне приходится сознательно жертвовать жизнью, чтобы эту объективную закономерность отстоять. Медея вовсе не задается вопросом о смысле правящей миром божественной воли, так же, как Федра и Ипполит не пытаются найти ей какое-либо объяснение. Теперь задачей человека становится обрести в себе силы, чтобы вынести всю тяжесть ниспосланного ему нравственного испытания, не подвергая опасности другого. Федре эта задача оказывается не по плечу, Ипполит проявляет перед ее лицом мужественную стойкость, расплачиваясь жизнью за тщеславную мстительность Афродиты. Захотят ли новые герои Еврипида брать на себя ответственность за недоступные их пониманию замыслы богов? Будут ли они искать смысл в том, что происходит с ними и вокруг них? Обратимся за ответом к двум произведениям последнего десятилетия его творчества.
Глава VI. Трагедия спасения? «Елена» Еврипида
Трагедия Еврипида «Елена» не принадлежит к числу самых известных его произведений. Правда, при первой ее постановке на Великих Дионисиях 412 года она, по-видимому, привлекла внимание публики, потому что на следующий год Аристофан в комедии «Женщины на празднестве» («Фесмофориазусы») пародировал целую сцену из нее, где встречаются Менелай и Елена, а пародировать имело смысл только такую трагедию, которая должна была запомниться зрителям. В то же время, в отбор пьес Еврипида, произведенный для широкой публики во II в. н. э., «Елена» не вошла и сохранилась только благодаря случайности