о, из «Одиссеи», где боги дважды обсуждают будущее ее многострадального героя (I. 1–93; V. 3–42), но там Афина хлопочет о своем любимце отнюдь не из престижных соображений, а как его постоянная покровительница. В «Елене» же, как, впрочем, и во многих других трагедиях Еврипида, доля людей служит богам разменной монетой в их амбициях.
«Теперь зависит от меня, — говорит Феоноя Менелаю, — погубить ли мне тебя (чего хочет Киприда), сказав брату, что ты здесь, либо, приняв сторону Геры, спасти тебе жизнь, скрыв <правду> от брата, который приказал мне сказать, когда ты, возвращаясь, окажешься в этой земле» (887–891). Слова эти не следует понимать так, будто решение в суде богов зависит от мнения Феонои, речь идет о том выборе, который она должна сделать для себя. По мнению большинства исследователей, эта дилемма формулировалась ею в стихах, выпавших в рукописях после ст. 891: оказать ли помощь супругам и этим навлечь на себя гнев брата, или (здесь начинается сохранившийся текст, 892 сл.[208]), не подвергая себя опасности, послать кого-нибудь с известием о появлении Менелая к Фео-климену. Другими словами, перед Феоноей так же возникала альтернатива, как она могла возникнуть перед любым трагическим героем, скажем, перед Агамемноном или Орестом у Эсхила. В этот момент Елена и Менелай вмешиваются в раздумья пророчицы.
По своим формальным признакам пара их монологов напоминает агоны в других трагедиях самого же Еврипида: супруги произносят равновеликие монологи (ровно по 49 стихов[209]), между ними — обязательный комментарий Корифея. Однако агона-спора в «Елене» нет, скорее, Менелай и Елена поддерживают друг друга.
Елена обращается к Феоное как молящая о защите (ικετις, 894, 939[210]; такой она себя чувствовала и у могилы Протея, 799) — Менелай считает недостойным мужчины проливать слезы, припав к ногам пророчицы (947–953, 991; заметим вторую лексическую рамку в 948–991). Соответственно, речь Елены более эмоциональна, о чем свидетельствуют три риторических вопроса, следующих один за другим (912–916). Елена напоминает о преследующей ее славе предательницы (927–932), о своих несчастьях, последним из которых может стать смерть мужа (897), если Феоноя откажет им в помощи, Менелай грозит в этом случае убить жену и покончить с собой тут же на могиле Протея, чем умершему будет нанесено несмываемое осквернение (982–993). Елена взывает к благочестию Феонои (ευσεβεια, 901) и чувству справедливости (δικη, το δικαιον, 920–923, 939), Менелай призывает ее позаботиться о своей репутации и о славе покойного отца (958, 967 сл., 987), к которому тут же обращается с мольбой (962–965), но и он завершает свою речь пожеланием увидеть в Феоное справедливую женщину (995)[211]. Как видим, супруги и не думают спорить между собой, так как у них одно желание — заручиться молчанием Феонои, и привычная структура агона прикрывает непривычный поворот сюжета.
Монолог пророчицы и по содержанию и по лексическим средствам представляет собою прямой ответ на речи супругов. От природы она благочестива и хочет такой оставаться; скрыв от брата присутствие Менелая, она окажет ему благодеяние, удержав от нечестивого поступка (998 сл., 1020 сл.). Она не осквернит посмертной славы отца и не окажет брату услуги, которая могла бы ее опозорить (999–1001). Она понимает, что совершила бы несправедливость (αδικοιημεν ην…), если бы не помогла Менелаю вернуть жену, как поступил бы при жизни Протей (1010–1012)[212]. Таким образом, ее отец никогда не прослывет нечестивым вместо благочестивого (δυσσεβης αντ’ ευσεβους, 1028 сл.[213]). Хор вполне разумно резюмирует размышления Феонои: «Никто несправедливый не был счастлив, а в справедливости — надежда на спасение» (1030 сл.).
Разбирая доводы Феонои, мы до сих пор оставляли без внимания четыре стиха, играющие огромную роль в доводах тех исследователей, которые хотят видеть в ее монологе глубокую философскую идею. Признавая справедливость упреков Менелая и его просьбы, прорицательница говорит о том, что и у подземных и у всевышних существует месть для всех людей, ибо ум (νους) у покойников умирает, но сохраняется сознание (γνωμη), соединяющееся с бессмертным эфиром (1013–1016). Ясно, что речь идет здесь о посмертном существовании души, как и раньше, о загробном воздаянии; представление это достаточно хорошо известно из Пиндара и из Платона[214], а поскольку действие «Елены» происходит в Египте, то Еврипид мог воспользоваться сведениями о вере египтян в загробную жизнь, которые сообщает Геродот (II. 123). Но ясно также, что изложено оно устами Феонои в высшей степени туманно. Как бы мы ни переводили γνωμη («сознание», «мысль», «мыслительная способность», «здравый смысл») и какие параллельные места ни находили бы у Еврипида, способность к сознанию в любой ее форме нельзя отделить от деятельности ума; если умирает ум, неизбежна смерть сознания. Можно сказать, что «ум» здесь тождествен «душе», но что мешало Еврипиду назвать ее своим словом πψυχη[215]? Говорят далее, что тот эфир, с которым соединяется (буквально: впадает в эфир) «γνωμη», есть тот самый, которому Феоноя при своем выходе велит творить курение. Вполне возможно, но оппозиции «ум» — «сознание» это обстоятельство нисколько не разъясняет. Поэтому, может быть, и не следует идти так далеко, чтобы признать эти стихи инородным телом и вовсе исключить их из текста, как не один раз предлагалось, но и видеть в них «самый главный смысл» трагедии сильное преувеличение. В лучшем случае можно сказать, что Феоноя боится загробного суда, чем мы сблизим ее размышление с ходом мысли обычного смертного, не более того.
Поэтому спасения в прямом смысле слова она как раз и не гарантирует, предлагая супругам самим искать выход и начать с молитвы богам — Киприде и Гере (1022–1027). Снова героям Еврипида приходится считаться с присутствием в этом мире своевольных богов, которым, как видно, недостаточно апелляции Елены, Менелая и самой Феонои к справедливости. Сначала они, однако, перебирают все возможности для бегства. Как и полагается у Еврипида, наиболее приемлемое средство (μηχανη, 1034) предлагает женщина: она выдаст своего мужа за какого-то грека, принесшего ей известие о гибели супруга, и под этим предлогом выпросит у Феоклимена корабль и все необходимое для условного погребения утонувшего в море, а там уже дело Менелая с помощью остатков свиты избавиться от сопровождающих и направить корабль в Грецию (1057–1080). Прикидываться покойником не очень по душе Менелаю[216], но он соглашается с этим, поскольку мертвым будет только на словах; к тому же, его лохмотья станут свидетельствовать (1080) о верности принесенного сообщения. Снова мы встречаемся с противоречием между видимостью и действительностью (речь и внешность скрывают истинное положение дела), которое стало причиной всех бед (ср. 1100, 1136).
Как видно, предстоит великая борьба, и Елене либо придется умереть, либо удастся вернуться на родину и спасти Менелая (1090–1092), мотив спасения (глагол σωζω и производные от него), только намеченный в блоке 1, повторяется во втором 24 раза[217]. Теперь по совету Феонои надо заручиться поддержкой богинь, и если обращение к Гере носит достаточно традиционный характер, то молитва к Киприде производит несколько странное впечатление. Елена не столько просит богиню о помощи, сколько ставит ей на вид ее собственную вину: ценой позорного брака спартанской царицы Афродита купила свою победу в споре о красоте, хоть троянцы владели именем Елены, а не ее телом (вспомним это же противопоставление в более ранних частях трагедии!)… Не довольно ли Киприде чужих бед: любовного обмана и всяких зелий, заливающих кровью дома? (1097–1104)[218].
Итак, богам, коль скоро они существуют, надо молиться, но проникнуть в их замыслы смертному не дано. Мысль о непостижимости и непредсказуемости божественного управления миром, о беззащитности смертных перед волей богов, высказанную ранее Слугой, косвенно поддержанную Феоноей в сообщении о совете богов и Еленой в ее молитве, завершает хор, замыкающий второй блок (стасим I). Начав свою песнь с нового плача о бедствиях, постигших ахейцев и троянцев, хор обращается мыслью к доле Елены: не кто-нибудь, а дочь самого Зевса слывет в Элладе «предательницей, неверной, несправедливой, безбожной» — что же есть надежного у смертных (1147–1 149)[219]?
С этим вопросом мы вступаем в третий блок трагедии, приводящий к не менее необычному концу, чем было ее начало.
Последние пять сотен стихов «Елены» дают наибольшее основание относить ее к жанру трагикомедии, чтобы не сказать фарса, потому что представляют в своей большей части одурачивание Феоклимена, которое ни один зритель не мог принять всерьез.
Перед возвращающимся с охоты египетским царем появляется Елена в траурной одежде и с остриженными в знак скорби волосами: такова-де ее первая реакция на сообщение о смерти Менелая, которое принес ей безвестный ахеец, прильнувший к гробнице Протея. Оказывается, впрочем, что траурное одеяние — это отнюдь не все, к чему обязывает Елену долг вдовы: надо еще справить символическое погребение супруга, причем для утонувшего якобы недостаточно кенотафа, воздвигнутого на суше; надо принести ему жертву среди морских волн. Для этого, разумеется, требуются не только жертвенные животные, но и корабль. А поскольку Елена осталась вдовой, то по совершении описанного обряда не будет препятствий для ее брака с Феоклименом.