нах, но трудно представить себе, чтобы в комедии не было речи о могучей силе поэтического дара Архилоха. Да и о художественном темпераменте самого Кратина мы знаем опять же из комедии — на этот раз, «Всадников» Аристофана, который сравнивает своего предшественника с бурным потоком, вырывающим на своем пути с корнями вековые деревья, и отдает должное его популярности (526–530[300]; там же — оценка других ранних комедийных поэтов: Магнета — ст. 520–525, Кратета — 537–540).
У старшего современника Аристофана, комического поэта Ферекрата была комедия «Хирон», от которой дошел длинный монолог Поэзии[301], осуждавшей современных ей авторов дифирамбов (фр. 155). Другой представитель древней аттической комедии Платон (не смешивать с философом!) тоже без одобрения противопоставлял новое хоровое искусство старому стилю (фр. 138). На тех же Ленеях 405 г. вместе с «Лягушками» была поставлена пьеса Фриниха «Музы»; от нее сохранилась похвала недавно умершему Софоклу[302]. Надо думать, что и в остальном комедия под таким заглавием не один раз касалась вопросов искусства. В «Лягушках» Аристофан, льстя зрителям, утверждает, что все они — знатоки, испытанные в литературных спорах, читают книги и способны оценить смысл соревнования между поэтами (1113–1116). Если в этой похвале и есть известное преувеличение и не каждый из зрителей проводил свободное время за чтением трактатов по литературе[303], то самый факт, что в годину тяжелых испытаний, за несколько месяцев до полного поражения Афин в войне, на комической сцене дважды подряд обсуждались подобные вопросы, говорит о постоянном интересе к ним со стороны афинских зрителей.
Встречаем мы в комедиях и фрагментах самого Аристофана рассуждения и оценки по части словесного искусства. В комедии «Женщины на празднестве», о которой мы еще будем говорить подробнее, поэт вкладывает в уста своего современника, трагического поэта Агафона, убеждение в том, что трагик в процессе творчества должен подражать своим героям: создавая образы людей мужественных, он сам обязан проникаться мужеством; творя трагедию о женщинах, он должен походить на них даже внешним обликом, надевая женскую одежду (149–156; мы бы сказали сейчас, что автор должен вживаться в образ). Если поэт сам красив и красиво одевается, то и в трагедиях отразится его красота (163–167; с этим тезисом современная эстетика едва ли согласится). Сохранился ряд фрагментов из комедий, названия которых нам неизвестны, где содержится оценка стиля Эсхила, Софокла, Еврипида (к этим высказываниям мы еще вернемся) и рассуждение о том, каков должен быть язык в драме: не чересчур изысканный и изнеженный, но и не грубый, «мужицкий», а средний[304], - чем это не предвестие позднейших трактатов о стиле? Вместе со своими товарищами по ремеслу критиковал наш поэт авторов новых дифирамбов за их «легковесность» (Об. 331–339; Мир. 830 сл.; Птицы. 1383–1390). Не так давно был опубликован папирусный фрагмент из комедии Аристофана «Творчество» (по-гречески оно — женского рода), где речь шла, по-видимому, о том, что Поэзия покинула одержимых воинственным угаром афинян и теперь они разыскивают беглянку.
Не раз формулировал Аристофан в комедиях свою творческую «программу» (Об. 518–547; Осы. 1029–1050; Мир. 736–761), полемизировал с товарищами по ремеслу (Об. 551–560), но и сам выслушивал упреки, с которыми должен был считаться. Так, Кратин, обвиняя его в подражании Еврипиду, придумал глагол, который по-русски можно перевести только целым словосочетанием: «аристофанствуешь по-еврипидовски», и Аристофану пришлось признаться, что он и вправду усвоил от трагика «гладкие речи»[305]. Встречаются и взаимные упреки в том, что мы сейчас назвали бы плагиатом (Всадн. 551–558 и схолии к ним).
Одним из самых употребительных в комедии средств литературной полемики было пародирование трагических поэтов. Достигалось это разными способами: можно было поместить стих из трагедии в не подобающую ему стилистическую среду; можно было перенести трагических героев в не свойственное им бытовое окружение; можно было вывести в комическом виде самих драматургов. Многочисленные примеры найдем мы у Аристофана, от первой дошедшей до нас комедии — «Ахарняне» (425 год) — до последней, предшествующей «Лягушкам», — «Женщины на празднестве» (411 год). Больше всего доставалось при этом Еврипиду.
В «Ахарнянах» главному герою, аттическому земледельцу Дикеополю, предстоит оправдываться перед своими земляками в заключении сепаратного мира со спартанцами. Чтобы вызвать к себе сострадание, он отправляется к Еврипиду, выводившему в своих трагедиях всяких «ущербных» героев: то Телефа, раненного копьем Ахилла, то Филоктета, страдающего от укуса змеи, то Беллерофонта, который охромел, будучи сброшен на землю Пегасом. При этом, вдобавок ко всем их несчастьям, они, как видно, появлялись перед зрителем в жалких лохмотьях, которые Дикеополь и пришел просить у Еврипида, чтобы разжалобить ахарнян (395–479). Нечего и говорить, что диалог этот полон стихов из различных трагедий Еврипида, звучащих здесь псевдотрагически. Строки из «Телефа» будут попадаться и дальше в этой комедии, и в других. Любопытно, однако, что трагедия была поставлена в 438 году, т. е. задолго до «Ахарнян» и до начала творческой деятельности Аристофана вообще. Сам он, как человек образованный, знал ее, конечно, по рукописному тексту, но, пародируя его, он должен был рассчитывать и на адекватную реакцию зрителей. Трудно поручиться, что все, кто смотрел «Ахарнян», помнили «Телефа» наизусть, но не почувствовать в цитатах трагического стиля они не могли, а для возбуждения смеха этого было достаточно.
Во «Всадниках» нет целой пародийной сцены, но уже в прологе рабы поминают «искусные, гладкие» слова Еврипида (18), а в конце пьесы, где прощалыга Кожевник должен отдать свой венок, символ власти над Демосом, другому проходимцу — Колбаснику, он прощается с ним, слегка переиначивая слова Алкестиды из одноименной трагедии, поставленной вместе с «Телефом», но, может быть, лучше запомнившиеся благодаря патетической ситуации, в которой они были произнесены. Там героиня, согласившаяся умереть вместо мужа, расставалась со своим супружеским ложем:
Прощай навек и ты, о ложе брачное!
Тобой владеть другая будет женщина.
Не лучше, нет, а разве что счастливее (177–179).
А вот слова Кожевника:
Прощай, венок! В печали расстаюсь с тобой!
Другой тебя возьмет, другой украсится,
Не больше вор, а разве что счастливее (1250–1252).
Взрыв хохота был, конечно, обеспечен.
В «Мире» самый сюжет построен как пародия на еврипидовскую трагедию «Беллерофонт»: ее мифологический герой пытался взлететь на Олимп на крылатом коне Пегасе, герой Аристофана, афинский мужичок, повторяет этот опыт на раскормленном до размеров лошади навозном жуке. Разница только в том, что жук благополучно доставил его в обитель богов. Нет необходимости прослеживать выпады по адресу Еврипида и пародийное переосмысление его стихов в «Облаках» и «Осах», в «Мире» и «Лисистрате» — все они побледнеют перед комическим замыслом, направленным против Еврипида[306], и следующей из него целой вереницей пародийных сцен в комедии «Женщины на празднестве».
Сюжет этой пьесы основывается на том, что женщины, собравшиеся на свой, специфически женский и недоступный мужчинам праздник Фесмофорий[307], должны решить, как им расправиться с Еврипидом, вечно позорящим их в трагедиях (383–432, 450–456). Об этом узнает сам поэт, и он хочет подослать к собравшимся переодетого женщиной изнеженного поэта Агафона, нам уже известного, чтобы он выступил в защиту Еврипида. Тот, однако, от такого опасного поручения отказывается, и на праздник приходится идти вовсе не молодому и отнюдь не женственному в своем обличье тестю поэта Мнесилоху, который, чтобы оправдать поэта, произносит очень энергичную обвинительную речь по адресу женщин, но именно этим вызывает подозрение у собравшихся и разоблачается. Теперь Еврипиду надо приложить все усилия, чтобы освободить Мнесилоха, которого сторожат то одна из старух, то специально вызванный стражник-скиф.
Уже первая половина комедии полна цитат из комедий Еврипида и имен его героев; в частности, в очередной раз пародируется «Телеф». В трагедии изображалось, как он, придя в Грецию за исцелением от удара копья Ахилла, оказался во дворце Агамемнона и для обеспечения своей безопасности уселся у алтаря, захватив недавно родившегося Ореста. В комедии Мнесилох тоже ищет защиты у алтаря, выхватив у одной из женщин завернутого в пеленки грудного младенца, который оказывается… бурдюком с вином (насмешки над пристрастием женщин к выпивке — вообще частый мотив в афинской комедии) (689–762).
Во второй половине комедии пародийные сцены следуют одна за другой. Сначала Мнесилох изображает из себя Елену, а спаситель Еврипид является в виде Менелая (846–919), пародируя известную нам встречу супругов из «Елены», но сторожащую их старуху обмануть не удается. Тогда Еврипид, нарядившись Персеем, дает знак Мнесилоху, привязанному к столбу, представиться Андромедой, обреченной на съедение морскому чудовищу, для чего старик исполняет длинную монодию, перемешивая жалобы эфиопской царевны со своими собственными, а Еврипид выступает сначала в качестве невидимой нимфы Эхо, а затем и самого Персея (1009–1132) — это пародия на представленную вместе с «Еленой» трагедию «Андромеда». Но и эта уловка наталкивается на бдительность Стражника, и Еврипиду остается только заключить мир с женщинами на том условии, что он больше не будет их хулить. Женщины согласны, но — снова, как в «Елене» (1022 сл.), — Еврипид сам должен найти средство спасения. На этот раз Стражника удается легко провести с помощью наемной красотки, и все кончается миром. Легкость, с которой разрешается конфликт, доказывает, что для Аристофана был важен не сюжет, а возможность лишний раз поиздеваться над Еврипидом.