Пелоп, дитя Тантала, на лихих конях
Примчавшись в Пису, женится на дочери
Царя…
В остающуюся половину второго или третьего стиха Эсхил и вставляет губительное для Еврипида словосочетание. Вот Еврипид декламирует:
Сидонский град покинув, сын Агенора,
Преславный Кадм однажды… — Потерял лекиф
Или другой пролог:
Дионис, бог, кто с тирсом и небридою,
Среди огней смолистых у Парнасских скал,
Ведя свой танец бурный… — Потерял лекиф
Получается, конечно, смешная глупость, но смысл ее для Эсхила в том, что Еврипид пишет-де прологи так однообразно, что в стих можно вставить любой предмет из афинского быта, название которого по-гречески состоит из сочетания долгого слога с тремя краткими, — шкурку, лекифчик, мешочек. Так Эсхил попутно поддевает противника и по части его любви к повседневности.
Наконец после еще нескольких цитат из прологов Еврипида Дионис должен прервать это бессмысленное состязание: ясно, что в любой стих Эсхил всунет свой лекиф. Стало быть, окончена вторая стадия соревнования, касающаяся, собственно, словоупотребления и стихосложения, и снова Эсхил одолевает Еврипида. Теперь-то уж Дионис может назвать победителя? Оказывается, нет: надо еще сопоставить их в искусстве составлять лирические партии.
И снова хор задается вопросом, что теперь произойдет[339], какие претензии можно предъявить к мужу, сложившему песни, которые и поныне считаются самыми лучшими? (1251–1256). Начинается третье состязание, и в нем противники ведут себя еще менее корректно (хотя кто может требовать корректности от героев комедии?). Сначала Еврипид, надергав по одному стихи из хоров Эсхила и добавляя к каждому из них рефрен: «Что в трудном бою не приходишь на помощь?», имевший смысл в первой цитате (обращение к устранившемуся от боев Ахиллу), а затем — совершенно бессмысленный, создает смехотворную пародию на героический стиль хоров Эсхила (1264–1277)[340], а потом и вовсе перемежает каждый стих набором слогов, вроде русского «тарам-та-там тарам-та-там» (1285–1295).
Но и Эсхил не остается в долгу, составляя длиннейшую монодию, имеющую даже какой-то смысл. Некая женщина видела дурной сон и, проснувшись, совершает очищение от плохого предзнаменования, бывшего, как выясняется не напрасным: соседка украла у нее петуха, и жертва кражи обращается за помощью к «горнорожденным нимфам», к вооруженным луками критянам, к богине Артемиде и к другой дочери Зевса Гекате с факелами мщения в обеих руках (1331–1364). Здесь пародируется буквально все: словоупотребление Еврипида и его, уже известная нам из «Елены» любовь к повторениям одного и того же слова[341], высокий пафос в сочетании с совершенно низменным поводом, «разболтанный» размер, далекий от строгости классического песнопения.
Уморительной чепухи в этом третьем состязании не меньше, чем в трех предыдущих, но в основе его лежит все таки серьезный мотив: по части лирических партий Еврипид — отступник от традиций Фриниха и Эсхила, открывающий путь новому, «декадентскому» дифирамбу, связанному в глазах зрителей Аристофана с творчеством поэта Тимофея. Наконец замученный Дионис прерывает квазиеврипидовскую песнь Эсхила, чем дает понять, что спор снова закончился в его пользу. Теперь, однако, как обещал Эак, трагедию будут взвешивать, и на орхестре появляются огромные весы, на которые противники должны класть свои стихи, чтобы выяснить их весомость.
Сама идея взвешивать стихи уже является пародией с целью развеселить зрителей: все они, конечно, помнили, как в «Илиаде», перед решающим сражением Ахилла и Гектора, Зевс клал на весы Судьбы их жизненные жребии, чтобы решить, кому даровать победу (XXII. 209–213). У Эсхила была трагедия «Взвешивание душ»; в ней мать Ахилла Фетида и мать другого героя Мемнона (упоминавшегося, кстати, в агоне, 963) Эос стояли у весов Зевса с просьбой пощадить их сыновей. Теперь предстоит оценивать по весу не души, а стихи оживших на один день поэтов. Надо ли говорить, что тяжеловесные по содержанию стихи Эсхила («Даров из всех богов одна не любит Смерть», 1392) перевешивают какое-нибудь легковесное Убеждение (1391, 1396), возлагаемое на весы Еврипидом?
В четвертый раз Еврипид терпит поражение, а Дионис все колеблется, кого ему выбрать, и перед еще более неразрешимой проблемой ставит зрителя. «Одного, — говорит он, — считаю мудрым, другим наслаждаюсь» (1413). Кто — один, кто — другой? Судя по тому, с каким восторгом Дионис отзывался об Еврипиде в разговоре с Гераклом (98–103), источником наслаждения была для него, несомненно, поэзия Еврипида, но последние выпады Эсхила могли поколебать эстетические принципы бога театра. Решение вопроса осложняется еще тем, что слово σοφος, которое мы в этом стихе перевели как «мудрый», в греческом отнюдь не столь однозначно.
Первое его значение σοφος — «умелый, искусный, понимающий», от чего недалеко и до «мудрого», но присутствие первоначального оттенка никогда нельзя сбрасывать со счета. Так, готовясь рассуждать на общественно-политические темы, хор просит Музу взглянуть на зрителей, среди которых — тысячи мудрецов (буквально: «тысяча мудростей», 676 сл.), поскольку для обсуждения государственных вопросов требуется, естественно, мудрость. В этом же монологе Корифея Аристофан делает очередной комплимент зрителям, называя их «мудрейшими от природы» (700) — опять им надо решить политический вопрос. Но тем же самым прилагательным автор будет не один раз пользоваться, когда речь зайдет о сравнительном достоинстве поэтов. Оба они — σοφοι (896)[342]. Кто из них την τεχνην σοφωτερος (сравнительная степень)? (766, 780). Толпа провозгласила Еврипида σοφωτατον (776, превосходная степень; ср. Об. 1378). В этих случаях перевод «более мудрый», «самый мудрый» явно не годится: к поэту, музыканту, художнику больше применимо определение «искусный», тем более, что спор между ними пойдет не о мудрости, а об искусстве, что и вкладывается в выражение την τεχνην. Синонимом к σοφωτερος является в этих же стихах «лучший из товарищей по искусству» (ο αριστος… των συντεχνων, 763)[343]. Такое содержание имеют и понятия σοφια (884, 1519), σοφισματα (872, 1104); в ст. 1104 это слово приближается по значению к «техническому приему» (ср. 17, где у него вовсе негативный оттенок: «избитые шутки»)[344].
Возвращаясь от этого небольшого отступления к ст. 1413, мы можем предположить, что на этот раз, не отрицая мастерства Еврипида (σοφος), Дионис восхищается Эсхилом: как ловко он сумел отвести от себя все нападки и обратить их против соперника! Так или иначе, неопределенность его приговора такова, что Плутон остается в недоумении: так Дионис и не сделает того, ради чего пришел сюда (1414)?[345] И тут Диониса одолевает новая идея: он, оказывается, спустился в Аид не для того, чтобы взять на землю просто «настоящего» поэта, а такого, который бы спас город. Первоначально эту мысль можно понять в профессиональном плане: «Чтобы город, спасшись, вел хоры» (1419), т. е. имелась возможность проводить сценические состязания. Однако тут же выясняется, что речь идет вообще о спасении города, которое становится лейтмотивом последней сотни стихов комедии[346]. Кто из двух противников сумеет посоветовать что-нибудь полезное, того Дионис и заберет с собой (1420 сл.). Проблема художественной критики перемещается в политическую плоскость. Итак, что думает каждый из поэтов об Алкивиаде, — вопрос об отношении к нему Дионис сравнивает с тяжелыми родами. Еврипид дает явно отрицательный ответ (1427–1429)[347], Эсхил изрекает некое пророчество: «Ни в коем случае не следует воспитывать в городе льва. Если же он вырос, надо подчиняться его нраву» (1431b сл.[348]). И снова Дионис в нерешительности: один сказал мудро (σοφως), другой — ясно (σαφως) (1434). И снова — кто один, кто — другой? Если исходить из самооценки Еврипида, сделавшего трагедию для всех понятной (959–961), то ясность надо приписать ему, а пророческую мудрость — Эсхилу. С другой стороны, осуждение со стороны Еврипида Алкивиада, покинувшего город в трудное время, можно счесть мудрым, а слова Эсхила — понятными, но в данное время неприменимыми.
Остается последнее испытание: какое средство соперники могут предложить для спасения города?[349] Ответ Еврипида: «Если нынешнее, что считаем ненадежным, будем считать надежным, а то, что считаем сейчас надежным, примем за ненадежное» (1443 сл.) — мысль, прямо скажем, не очень понятная, и не удивительно, что Дионис просит ее разъяснить. Еврипид повинуется: «Если перестанем верить тем из граждан, кому теперь верим, а воспользуемся теми, которыми не пользуемся, наверное, спасемся. Если сейчас бедствуем с одними, то как не спастись, поступив наоборот?» (1446–1450). Здесь проглядывает логика «перевернутого мира», принятая не в одной комедии Аристофана, но не слишком надежная в реальной политике. Поэтому Дионис, сочтя совет Еврипида «мудрейшим», хочет выслушать мнение и другой стороны.
Эсхил сначала осведомляется, кем пользуется город (имеется в виду, в качестве политических руководителей) — порядочными (χρηστοις; ср. 735) людьми? «Куда там! — отвечает Дионис, — он их (достойных людей) люто ненавидит! — Стало быть, радуется дурным (πονηροις; ср. 725, 731 bis)? — Да и этого нельзя сказать, скорее, пользуется через силу» (1454–1456). «Как же можно спасти такой город, которому не нравится ни хлена (плащ хорошей выделки), ни овчина?» — спрашивает Эсхил (1458 сл.). И все же надо найти выход, и поэт изрекает: Спасемся, «когда землю врагов будем считать своею, свою — вражеской, доходом — корабли, помехой — доходы противника» (1463–1465), т. е. повторяет план Перикла, изложенный им в начале войны: опустошать с кораблей Пелопоннес, отдав на разорение Аттику