– Очень достоверный.
Потянувшись, он задел ногой что-то холодное. Шейн покопался под простыней и обнаружил пакет с размороженным горошком.
– Мы спали с горохом? Это твое?
– Нет. Все ненавидят горох.
– Хм.
Шейн задумчиво глотнул из бутылки. Что-то произошло в его мозгу, и он почувствовал себя как следует пьяным. Хорошая водка. Он придирчиво изучил этикетку.
– А это чье?
– У тебя амнезия? – усмехнулась Женевьева.
– Ну как бы, – сказал он, – хреновая кратковременная память. Кетамин – ужасная привычка. Жизнь – ужасная привычка, – сказал он с бесшабашным блеском в глазах. – Хочешь спуститься к бассейну и напиться?
Прежде чем она успела ответить, телефон Женевьевы снова зажужжал.
– Да, пойдем купаться! – быстро сказала она. – А как же твой гипс?
– Возьму пластиковую пленку, – сказал он, пожав плечами. – Не повредит ли плавание твоей голове? Я не хочу усугублять ситуацию.
Женевьева положила подбородок на его руку. Она нежно смотрела на него, на ее губах играла улыбка.
– Никто никогда меня об этом не спрашивает, – тихо сказала она. – Со мной все будет в порядке. Но как сильно мы собираемся напиться? Что, если мы утонем?
Шейн не мог ответить. Он утонул в ее глазах. Совершенно потерял нить разговора, безнадежно очарованный ее ониксовыми глазами, ее томной силой, нежным теплом ее кожи, касающейся его руки.
«Что, если мы утонем?»
Он уже утонул.
Телефон Женевьевы снова зажужжал. На этот раз она бросила на Шейна извиняющийся взгляд и достала мобильный из рюкзака. С кровати Шейн увидел, как на экране мелькнуло имя Лизетт. Она выключила телефон и бросила его на стул. И встала, потирая виски костяшками пальцев. Ее настроение изменилось. Она излучала беспокойство.
– У твоей подруги есть что-нибудь от боли? – Ее голос прозвучал будто издалека. – У меня нет с собой таблеток.
Шейн полез под кровать за заначкой Аннабель и протянул Женевьеве пакет с надписью «онемела».
– Да, я продал ей большую часть этого дерьма. Пополню запасы позже.
– Спасибо.
С опущенными глазами она выхватила из рюкзака перочинный нож, переступая с ноги на ногу, и принялась сосредоточенно чесать внутреннюю сторону руки, кожа на которой пылала красным.
– Женевьева! Ты в порядке? – спросил он, придвигаясь ближе.
– Нет! Она подняла руку, останавливая его. – То есть да. Мне просто… нужно… в туалет. Подожди минутку.
Кивнув, он сказал:
– Конечно, сколько угодно.
Женевьева прошла по отполированному до блеска деревянному полу в смежную ванную комнату, отделанную обоями с принтом Burberry и золотыми светильниками. Она закрыла за собой дверь.
Он знал, что она там делает. Хотел остановить ее, но это было не его дело. С одной стороны, они жили под одной крышей. Но с другой стороны, это же лицемерие – диктовать, что уместно, а что нет.
Сжимая в руках бутылку водки, Шейн постучал в дверь ванной.
– Можно я просто постою здесь? По эту сторону двери?
Тишина длилась слишком долго. Шейн подумал, сможет ли он выломать дверь, если придется.
– Зачем? – Голос Женевьевы звучал слабо.
– Чтобы ты не была одна.
– Правда? – Она замолчала. Когда заговорила снова, ее голос зазвучал ближе: – Да, наверное.
Шейн прислонился спиной к двери. Почесал подбородок, пощипал нижнюю губу, хрустнул костяшками пальцев.
– Ты хочешь поговорить или…
В этот момент он почувствовал, как с другой стороны двери на него навалилась Женевьева.
– Хорошо. – Судя по голосу, она была очень близко, только руку протяни. – Давай поговорим.
– Двадцать вопросов, – сказал он, прочищая горло. – Я задам первый. Из каких ты французов? Гаитяне? Алжирцы?
– Луизиана.
– Твой отец из Луизианы?
– Я не знаю, кто мой отец.
– А я не знаю, кто мой.
– Никогда не задумывался, кто он?
– Нет, и так нормально. Просто понятие «отец» кажется выдуманным, как Санта или Пасхальный кролик. – Шейн постучал бутылкой по ноге. – Я тоже никогда не верил в этих ниггеров.
– Когда я была маленькой, – сказала Женевьева, – я хотела, чтобы он был Муфасой.
Шейн помолчал.
– Я сейчас скажу кое-что странное.
– Только не говори, что не смотрел «Короля Льва».
– Просто… историю пишут победители, верно? Что, если Муфаса был плохим парнем? А мы не знаем, потому что он – звезда истории? «Круг жизни» – пропагандистская песенка, чтобы поставить животных рабочего класса на место. Типа, заткнитесь на хрен, вы предназначены для того, чтобы вас ели. Может быть, это у меня глюк.
– Ты не глючишь, ты психопат, – сказала она, но он понял, что она улыбается. – Моя очередь. Ты знаешь, кто твоя мать?
– Не-а. Сирота. А у тебя есть мама? – Ее молчание казалось тяжелым.
– Иногда.
– Лучше, чем ничего, верно?
– Спорно, – вздохнула она. – Моя очередь. Есть скрытые таланты?
Шейн потрогал нижнюю губу, размышляя, признаться ли.
– Я умею петь, – нехотя выдавил он. – По-хорошему – петь. Прям как на дерьмовых каналах поют. Неважно, какая песня – хоть «С днем рождения», у меня голос, как у титулованных певцов. Чертовски стыдно.
Женевьева застонала от смеха.
– Спой что-нибудь! Известную песню, например, End of the Road, The Thong Song, Beautiful Агилеры.
Он криво усмехнулся.
– Ты хочешь, чтобы я унижался перед тобой?
– Нет, я хочу, чтобы ты захотел унижаться передо мной.
Они рассмеялись и замолчали. Шейн ритмично глотал, а Женевьева молчала.
У Шейна двоилось в глазах. Он закрыл один глаз, и его зрение восстановило равновесие.
– Эй, – начал он. – Зачем ты это делаешь?
– Не знаю. Я впадаю в оцепенение. – Голос снова стал далеким. – После этого наступает облегчение.
– Это больно?
– В этом-то и дело.
– То же самое с моей рукой, – признался он. – Больно, но она мне нужна. Как будто это клей, который собирает меня в одно целое.
Она сказала что-то невнятное. А потом:
– Сейчас сяду.
Шейн почувствовал, как ее тело привалилось к двери. Он тоже сел. Он не знал, сколько времени они так просидели. Шейн отключился. Наверное, он спал крепко, потому что, когда Женевьева наконец открыла дверь, он с глухим стуком упал на спину.
– Пойдем в бассейн! – Голос у нее был сильный, бодрый.
Шейн смотрел на нее с пола. Женевьева лучезарно улыбалась, словно таблетки подействовали и то, что причиняло ей боль, ушло. Она была вся мокрая, с волос капало. Неужели она принимала душ в одежде?
Единственным признаком того, что она порезалась, был незаметный пластырь на внутренней стороне предплечья.
Шейн ошеломленно уставился на свою промокшую футболку, прилипшую к ее коже, ее лифчик, трусики – и застыл между беспомощным всплеском возбуждения и тревожным восхищением. Как будто ничего не произошло. Она не выглядела обиженной. Она стояла как воплощенный триумф. Сила природы.
На какое-то пьяное мгновение Шейн подумал, что все это ему привиделось.
Но она уверенно перешагнула через него, капая повсюду, и вышла из комнаты.
– Вставай! – крикнула она через плечо.
Не задумываясь, он так и сделал.
Среда
Глава 13. Довольно сентиментальная
На следующее утро отношения между Евой и Одри оставались невыносимо неловкими. Желудок Евы скрутило в узел. Дело было не столько в ссоре, сколько в том, как они разговаривали друг с другом. Они никогда не говорили друг другу нарочито обидных вещей. Другие матери и дочери говорили. Но не они.
В молчании Одри выскользнула из дома, даже не позавтракав.
Ева была уничтожена – она действительно была уничтожена. И все же она знала, что должна это сделать. Как только Одри ушла, Ева надела короткое, но простенькое платье, уложила локоны в пышную прическу и быстрым шагом направилась к поезду F. За три квартала до метро ее крошечная мигрень переросла из тупой в жестокую (июньская влажность!) и грозила пробить брешь в ее бесстрашии. Она забежала в туалет винного погребка и вколола себе в бедро обезболивающее. К тому времени, когда она вышла в Вест-Виллидж, бедро у нее онемело, мысли затуманились, локоны поникли, но она оставалась сосредоточенной. Взяв два кофе со льдом в обшарпанном кафе на Восьмой авеню, Ева помчалась по лабиринту мощеных улиц, пока не нашла адрес.
Горацио-стрит источала дизайнерский шарм и великолепие старого Нью-Йорка. Затененный пышными, разросшимися деревьями, дом № 81 был предпоследним в квартале, таунхаус из красного кирпича XIX века. Он был на один этаж выше остальных, с величественным крыльцом, ведущим к эффектной лазурно-голубой парадной двери.
Ева поднялась по величественному крыльцу городского дома и, тяжело дыша, остановилась на верхней ступеньке. Руки замерзли, ледяной кофе капал на кроссовки Adidas.
Руки были заняты, и она легонько пнула дверь ногой.
Ничего не произошло. Она пнула еще раз. По-прежнему ничего. А потом дверь открылась.
Шейн стоял в дверях, разочаровывающе широкоплечий, ясноглазый и изысканный – помятая белая футболка и серые джоггеры (порнография какая-то) – на его лице читался чистый, нескрываемый ужас.
– Ты здесь, – вздохнула Ева.
– Ты пришла, – выдохнул он. – Пришла.
Ева кивнула.
– Я пришла.
Он выпятил нижнюю губу, стараясь не улыбнуться.
– Почему?
– Принесла тебе кофе, – сказала она, потому что не знала, как сказать правду. Она вложила стаканчик ему в руку.
– Спасибо! – смущенно ответил он. – Эм. Ну так. Я переборщил с эсэмэсками. Прости. Просто ты ушла. Я волновался.
– Не нужно. Я в порядке.
Она поймала свое крайне нервное, суетливое отражение в окне. Так не выглядят, когда «в порядке». Вид у нее был как после пятой чашки латте.
– Хочешь зайти?
– Не стоит.
– Ну. – Шейн немного замешкался, прежде чем добавить: – Хочешь, я выйду?
Ева слегка покачнулась, внезапно выбитая из колеи. Вот она, стоит… перед ним, перед этим большим, красивым старым домом, и еще не до конца разобралась, как начать разговор.