– Я тебя не бросал, – сказал он наконец.
– Что?
– Твоя мама ничего тебе не говорила?
– Нет, – сказала она, ее голос был надтреснутым, умоляющим. – Что случилось?
– Я не оставлял тебя.
Она в смятении молча смотрела на него.
– Я бы никогда не оставил тебя. Это была… твоя мама.
– Ты винишь в этом ее?
Ева дрожала от ярости, слепо сжимая кулаки.
– Очнувшись, я звала тебя. Она даже не знала, кто ты, Шейн.
– Как, по-твоему, она туда попала? – В дрожащем голосе Шейна смешались сожаление и боль. – Я нашел ее номер в твоем телефоне и позвонил. Когда она приехала, то вызвала скорую. И полицию. И отправила меня в тюрьму.
Кровь отхлынула от лица Евы.
– Нет.
– Спроси у нее сама, – мягко посоветовал он. – Спроси.
Пятница
Глава 20. Это был тот мальчик
Галвестон, штат Техас, пылал. Так было всегда, но конец июня был просто адским. Особенно в чердачной репетиционной студии Лизетт Мерсье. Кондиционер в ее шатком арендованном доме отказывался работать, включаясь (иногда) по воскресеньям, понедельникам и средам.
Для борьбы с изнуряющей жарой Лизетт расставила по периметру чердака, выкрашенного в розовый цвет, вентиляторы из Home Depot, отчего бумаги, боа, платья, халаты и прочая блестящая мелочь разлетались, словно подхваченные ураганом. Лизетт наслаждалась этим зрелищем. Иногда она даже бросала конфетти прямо в лопасти вентилятора, просто чтобы приучить девочек к помехам во время выступления. На сцене тебя всегда что-то отвлекает. Яркий свет, взгляд партнера, пристальный взгляд судей. Соперницы были готовы на что угодно, лишь бы испортить выступление, например, Эммалина Харгроув показала ей из-за кулис волосатую обнаженную фигуру Бёрта Рейнольдса[112] из старого Cosmo 70-х годов.
Когда это было, в 1983 году? Нет, в 84-м. Конкурс «Мисс Южная Луизиана Марди Гра». Эммалина Харгроув была мерзавкой. Но Лизетт отомстила. Сначала она выиграла шоу талантов (исполнила Brick House[113] на кларнете), а потом приперла к стенке отца Эммалины (судью Питера Харгроува). В том году Лизетт выиграла конкурс «Мисс Конгениальность». Это был не самый большой приз, но тем не менее она была довольна.
«Иногда маленькие победы важнее, – подумала она. – Очень удачная фраза. Надо будет напечатать ее на плакате, для девочек».
Все равно пора было заменить плакат, который висел у нее на задней стене: «Будь верен себе». После победы на конкурсе «Юная мисс лангусты»[114] одна из девочек Лизетт сделала для нее эту блестящую надпись. Это было десять лет назад, и блестки отвалились от буквы «е» в слове «себе».
Лизетт не была сентиментальной, но она любила принимать подарки от учеников – сладости, мягкие игрушки, букеты. Больше всего она любила благодарственные письма. Она была самым успешным тренером конкурсов в районе Галвестон-Бич. Это был подвиг, учитывая, что клиенты передавали информацию о ней буквально «из уст в уста». Никакого маркетинга. И уж точно никаких социальных сетей. Она ненавидела Instagram, а Facebook считала воплощением выпускного альбома из «Сумеречной зоны»[115]. Для Лизетт все эти удобства, которые должны были облегчить жизнь, на самом деле были просто техническим эквивалентом комаров, жужжащих в ушах. Она ненавидела комаров. И она ненавидела, когда ее беспокоили.
Кроме того, Лизетт не хотела, чтобы ее нашли. В Интернете не было места для людей с секретами.
Ее первой клиенткой стала дочь соседки, которую она увидела во дворе их общего двора, когда та репетировала для «Маленькой мисс Вечная красавица». Бодрая пятиклассница отрабатывала номер мажореток, но постоянно роняла палочку.
– Тебе нужна длинная палочка, дорогая, – крикнула она через облупившиеся железные ворота, разделявшие их лужайки. – Такая, под размах твоих крыльев!
Лизетт продолжала давать непрошеные советы по выступлениям – и когда Кайли завоевала на конкурсе все титулы, то поняла, что ее советы чего-то да стоят.
Сейчас она работала с Маккензи Фостер, танцующей чечетку, смертельно опасной демоницей. Лизетт подалась вперед в своем режиссерском кресле, вглядываясь в движения маленькой девочки. Лизетт по-настоящему училась танцам, она понимала, как важно «приковать взгляды публики». Когда она работала официанткой, один лишь ритм ее походки вносил хаос. Или, по крайней мере, вдохновлял пьяных, краснолицых белых мужчин кричать ей: «Холли Берри![116]» Лизетт совсем не была похожа на Холли. Белые люди просто видят красивое темнокожее лицо и заявляют, что оно похоже на первое красивое темнокожее лицо, которое приходит им на ум. Ее сравнивали с Тельмой из «Хороших времен»[117], Жасмин Гай из «Другого мира»[118] и черной девушкой из «Спасенных звонком»[119], которая сошла с ума. Ни на кого из них она не была похожа даже отдаленно.
«Еще один способ заставить чувствовать себя невидимкой», – подумала она. Лизетт знала, что единственный человек, на которого она похожа, – это она сама. И Кло Мерсье.
В целом прошлое ее не беспокоило. Ее вообще ничто не беспокоило. Она жила на облаке, одурманенная действием ксанакса, упрямо не поддаваясь тягостным эмоциям и мрачным дням. Когда появлялась депрессивная мысль, она от нее отмахивалась.
– Еще разок, милая моя Маккензи, – промурлыкала она, поправляя кимоно, чтобы оно красиво драпировалось вокруг ног. В свои пятьдесят пять лет, с глазами нежной лани и растрепанными волосами, спадающими до плеч, она выглядела так, словно управляла высококлассным борделем 1940-х годов, а не консультировала участниц детских конкурсов.
Когда Лизетт впервые услышала звонок своего Samsung Galaxy, то не обратила на него внимания. Телефон лежал на режиссерском стуле рядом с ее креслом, которое она подготовила для мамочек, помешанных на опеке детей и желающих наблюдать за репетициями. После того как телефон прозвонил раз шесть, Лизетт увидела, что на экране высветилось имя. Она вскрикнула и случайно раздавила банку диетической колы, которую держала в правой руке.
– Вот дерьмо, – сказала она, схватив телефон. – Стоп, стоп, стоп. Хорошо. Вот что, Маккензи. Продолжай тренироваться, куколка, а я спущусь на минутку. Мне нужно ответить на звонок.
– Хорошо… Мисс… Мисс Лизетт! – пропыхтела Маккензи, которая танцевала уже сорок минут подряд.
Лизетт спустилась вниз. Она посмотрелась в настенное зеркало, добавила еще немного помады CoverGirl Red Revenge на губы, изрезанные морщинками, и опустилась на белый кожаный диван.
– Привет, Женевьева, – проворковала она, призвав на помощь медовый тон и мягкий акцент.
– Привет, мам. Привет.
Голос дочери звучал неистово. И близко, как будто она кричала из соседней комнаты. Должно быть, это было срочно, если она вдруг позвонила ей в июне. Они разговаривали ровно четыре раза в год: два раза в апреле (в день рождения каждой из них), один раз в сентябре (в день рождения Одри) и на Рождество. Она не могла представить, что послужило поводом для звонка. Но ее дочь из всего могла устроить трагедию.
Лизетт почти не видела Женевьеву с тех пор, как та уехала из дома. Когда она вернулась из психиатрической клиники, куда ее отправила полиция (она никогда бы не согласилась, чтобы ее плоть и кровь предали суду, боже правый), Женевьева рассказала ей в долгом, слезливом полуночном разговоре, что врачи уверяют, будто бы ей нужно отстраниться. От матери. Для ее же блага.
Отстраниться! Она так и сказала тогда, на кухне, в их ветхой съемной квартире в Вашингтоне, округ Колумбия. Тот дом никогда не был похож на дом, он был лишь промежуточным чистилищем, пронизанным невезением. В Вашингтоне все рухнуло. Женевьева пропала. Пропал и любовник Лизетт, а потом, однажды ночью, он, ковыляя, вошел в свой бар, где она работала официанткой. Она вскрикнула, увидев его пухлую, квадратную фигуру, опирающуюся на костыли, и лицо в синяках.
Она неуверенно подошла к нему боком – видение в черном кружеве.
– Мои соболезнования твоему противнику, – промурлыкала она ему в волосатое ухо. Это была попытка воззвать к его (незаслуженному) тщеславию – но он никак не отреагировал. Просто смотрел сквозь нее. На самом деле это был не взгляд, это был отказ. Конец.
Тот поступок не должен был причинить такую боль. Ее и раньше бросали. Но ей виделось такое будущее! Лизетт познакомилась с парнем, работая официанткой в Вегасе. За бокалом «Кровавой Мэри» он пригласил ее пожить в Вашингтоне, обещая устроить в хорошее место и научить управлять его баром. Она надеялась, что он станет ее постоянным спутником. Она так устала начинать все сначала, каждый раз с новым мужчиной раз в пару лет, только для того, чтобы снова остаться брошенной. Когда плохое происходит снова и снова, значит, судьба подает знак. Бог говорит, что нужно измениться. Изменить отношение, прическу, адрес. Что-нибудь.
Поэтому она знала, почему Женевьева сбежала. И еще Лизетт знала, что, куда бы и как бы далеко ты ни ушел, от себя не убежишь. Но дочь выросла. Что она могла сделать? Она обняла ее, поцеловала и помогла собрать вещи, отправляя в общежитие. И решение «отстраниться» растянулось на годы. Пока однажды вечером Лизетт не взяла журнал Glamour в гримерке клуба, где танцевала, и не увидела профиль Женевьевы в разделе «Знаменитости». Так она узнала, что у дочери есть ребенок и бывший муж, с которым она незнакома.
Лизетт не видела Одри, пока той не исполнилось два года. Это было жестоко. Она не могла привить дочери такие отвратительные манеры. Но в конце концов, возможно, Женевьева была права, разорвав отношения. Женевьева теперь была Евой, и они с Одри преуспевали.