В стороне железнодорожных станций в тени не молодых и не вековых лип, там, за проезжей частью, под домами, не похожими на жилые, ходят девушки и женщины далеко не первой молодости, которые, тем не менее, называются девочками и которые по укромным углам, в подворотнях и под заборами продают любовь.
Именно сюда Пелька приплелась после первого своего побега, гонимая любопытством и голодом. Не успев перейти по мосту от плоского берега, увидела зарево с другой стороны реки, словно в том месте золотисто пылала сама чернота ночи.
С близкого расстояния, выйдя на Аллеи{13}, она немного разочаровалась: они выглядели совершенно обычно, совсем не так блестяще и ярко, как если бы их усыпали солнечной пылью, как это казалось с другого берега Вислы.
Первый раз Пелька сбежала, чтобы увидеть мир и Нонну, потому что Нонна не появилась ни через месяц, ни за всю зиму. На дорогу до Варшавы у неё ушло двое суток, и ещё полдня на то, чтобы найти нужный адрес — каменное здание доходного дома со щербатыми стенами, реликт старого города, недалеко от улицы Желязной.
— Нонны нет, а ты кто такая? — спросила женщина, оперевшаяся о дверной косяк. Свет падал из глубины помещения, в тёмном коридоре Пелька не могла хорошо её рассмотреть. Запомнила только широкий силуэт и хриплый голос.
— Я Пелька, я должна была написать...
— Вот и сделай, как тебе сказали, — широкий силуэт обдал Пельку запахом табака и захлопнул дверь у неё перед носом.
Но ведь Нонна должна когда‑то прийти — не утратила духа Пелька и снова пошла на правый берег реки. Там, на дальней окраине Праги, ей было очень по душе. Кочевала несколько дней, стараясь не попадаться на глаза людям, и снова вернулась по тому же адресу, но никто не открыл.
Пелька побрела вдоль домов, выглядывая чего-нибудь съестного. Она не привередничала. Ей подошли бы даже куски чёрствого хлеба из ёмкостей, которые, как знамение своего времени, получили широкое распространение в городских дворах; но в этом квартале контейнеры с чёрствым хлебом Пельке не попадались. Тогда абсолютный ещё новичок в бродяжничестве, да к тому же впервые в таком крупном городе, Пелька боялась прокрадываться в подъезды и рыться в мусорных вёдрах.
Её клонило в сон и было немного холодно, весенними ночами ещё подмораживало и Пельке трудно жилось на свободе. Задумавшись над тем, что делать дальше, она прислонилась к стене под воротами в арке, почти невидимая со стороны, и там на неё натолкнулись две женщины, шедшие из глубины двора.
— Что ты здесь делаешь? — вытащила её из угла более старшая, взяв за шиворот и разглядывая как лишайную кошку. И действительно, Пелька бродяжила уже несколько дней, ночевала где попало, лишь бы от людей подальше, не видела ни душа, ни стиральной машины, ни иголки с ниткой, так что выглядела как беспризорница; но это ещё не повод, чтобы держать её за шиворот и разглядывать, как нечто ужасное.
— Человека не видела?! — ощетинилась Пелька.
— Что у тебя на голове, человек?
— Я не взяла с собой гребня, — объяснила Пелька и растопырённой пятернёй «зачесала» назад всклокоченную копну, наезжавшую ей на глаза.
— Она не взяла с собой гребня — я сейчас помру от смеха! — обе начали смеяться и не могли остановиться. От них доносился запах духов, алкоголя и сигарет.
— Откуда смоталась? — захотела узнать более молодая.
— Обожди, Люська. Она убежала оттуда, где ей было плохо. Идём, малая, ты наверное голодна.
— С ума сошла, Рамона? — не согласилась Люська.
— Пусть бог это зачтёт моему. Чтобы моему никогда не пришлось так таскаться.
— Думаешь, старуха пустит тебя на хату с ребёнком?
«Хата» располагалась на первом этаже. Входная дверь, которую Рамона открыла своим ключом, ведёт прямо со двора в коридор с двумя дверями, окрашенными в белый цвет.
— А это что?! — с американского кресла‑кровати, застеленного потёртым покрывалом, приподнимается сухая старуха, вся как будто составленная из острых углов.
— За хату — двойная такса, — произносит Рамона и, не дожидаясь ответа геометрической ведьмы, вместе с Пелькой скрывается за одной из белых дверей.
Пелька осматривается: большая кухня, разделённая на две части портьерой из бордового плюша. Рядом за стеной ванная — помещение с остатками обвалившейся штукатурки на потолке и высохшей розовой ванной на львиных ногах. Рамона сняла с Пельки одежду и всю замочила в розовом умывальнике — глубокой чаше в виде ракушки с надбитым краем, на толстой кручёной ноге из мрамора с прожилками.
— Тебя голодом, что ли, морили? — У Пельки торчат ключицы и рёбра, будто она проглотила обручи. Она никогда не была жирной, но сейчас на ней и мяса не много.
Рамона энергично драит заморыша, будто собралась протереть в Пельке дыры; затем так же усердно стирает её лохмотья и развешивает на калорифере, покрытом дешёвой серебряной краской.
— Расчёсывай волосы: быстрее высохнут, — бросает ей гребень.
В первой половине кухни, перегороженной бархатной тканью, Рамона стелет Пельке на сундуке, придвигает табурет, на нём ставит тарелку, полную тушёного мяса, паштета и салата, какого Пелька никогда в жизни не пробовала. А надо всем возвышается треугольный кусок шоколадного торта с примятым кремом и сморщенным засахарённым райским яблочком.
— Подкрепись!
Пелька набрасывается на еду, как молодой пёс, и начинает икать. Рамона наливает в кружку немного воды из‑под крана и велит Пельке выпить маленькими глотками.
— Самое лучшее средство против икоты, — рекомендует Рамона, и икота у Пельки на самом деле проходит.
Рамона надевает платье, которое сняла перед купанием Пельки, красится перед зеркалом и закрывает угол с Пелькой ширмой. Пельке становится не видна остальная часть кухни Рамоны, где стоит топчан с приготовленной постелью и низкий столик, сопряжённый с высоким зеркалом, который Рамона называет «трюмо».
— В туалет не хочешь?
Пелька не хочет.
— Когда приду с клиентом, а ты ещё не будешь спать, чтобы мне из‑за ширмы носа не высовывала. И сиди тихо, как мышь под веником, как будто тебя вообще нету. Поняла?
— С клиентом — а что ты будешь продавать, Рамона? — спрашивает Пелька, не из любопытства, а для того только, чтобы хоть ненамного задержать спешащую Рамону: потому что Пелька чувствует себя неуютно, не доверяет той старухе за дверью — не выгонит ли она её в отсутствии Рамоны?
— Не знаешь? — Рамона пристально смотрит на девочку.
Пелька не знает.
— Я продаю любовь. А ты спи! — На полные плечи набрасывает пушистую лисицу со стеклянными глазами, держащую в пасти собственную ногу, и тушит свет. Малышка, встав на колени в постели, провожает её взглядом из‑за края ширмы.
Пелька остаётся одна. От лампадки, мерцающей под иконой, исходит мягкий пурпурный свет, который на чёрных глянцевых поверхностях ширмы проявляет сгорбленных птиц на длинных ногах, домики с подвёрнутыми кверху краями крыш, цветы и узкоглазые лица со шпильками, воткнутыми в собранные в пучок волосы на макушках. Таинственно поблёскивают пурпур, золото, кобальт и зелень.
Пелька думает о платной любви.
Она видела любовь Мальвы с Пятнистым, видела на улице собак, над которыми насмехались дети, а те как будто стыдились того, что им приходится терпеть издевательства.
— Ну и чего смеётесь, глупцы! Ведь это — чудо природы, так возникает жизнь! — подбежал воспитатель, приласкал измученных животных и разделил их, потому что у них самих это не получалось.
Старшие девочки Дома, предварительно отогнав младших, шептались по углам о любви, но Пелька не подслушивала — что ещё она могла узнать сверх того, что любовь происходит между двумя существами?
Но как торгуют любовью?
У Пельки продажа ассоциируется с магазином, весами, продавщицей. Тем более что Пелька ещё никогда ничего не покупала сама. Всё, что ей было нужно для жизни, она получала прямо в руки, как миллионер или нищий.
Наконец она засыпает, а когда пробуждается, всё так же пурпурно мерцает лампадка под образом Святого семейства, но что‑то происходит в части за ширмой, и что‑то происходит с другой стороны тяжёлой портьеры. Кухня борется, дёргается, тяжело дышит и шепчет. Кухня разговаривает, плачет, ругается, звенит стеклом и опять утихает.
Рамона продаёт любовь, — думает Пелька и плывёт в лодочке сна над временем платных девочек, заснувших детей, пьяниц, милиционеров, перепуганных стариков, бродячих кошек, воров, одиноких женщин и печальных мужчин.
Когда Пелька снова открывает глаза, лампадка горит всё так же, но уже нет чёрной ширмы с горбатыми птицами, а занавес из бордового плюша сдвинут в сторону. И Пелька видит большую, полутёмную комнату с высоким окном, сквозь которое едва проступает поделённый на квадраты переплёта свет и непонятно, то ли светает, то ли смеркается. Через открытую форточку дуновение ветра колышет гардину, разрежает запахи комнаты и смешивает их с уличными.
— Уже выспалась? — удивляется женщина в халате и с накрученными на бигуди волосами. У неё немного отёчное лицо, глубокие тени под глазами и морщинистый подбородок. — Не узнаёшь меня? Я без макияжа, а это меняет, — не столько Пельке объясняет свой вид, сколько успокаивает себя.
— Рамона! Ты одна?
— Люська уже пошла домой. Шабаш. Сейчас должна прийти Зыза. В три закрывают её забегаловку. Поедим горячего. Нам причитается, — говорит Рамона и поправляет нарядные подушечки на укрытом покрывалом топчане, который ночью отделяла бархатная портьера. Зато постель Рамоны выглядит совершенно не так, как ночью, и приготовлена для сна.
Появляется Зыза с огромной раздувшейся сумкой через плечо и эмалированным бидоном в руке. Пелька заметила, что женщина вошла не с той стороны кухни, что Рамона с Пелькой прошлым вечером. В таком случае, куда подевалась та дверь? Ага, её закрывает ширма.
— Как дела, малая? — осведомляется Зыза, но неизвестно, обращается она к Пельке или к Рамоне, потому что её взгляд направлен в разные стороны: один глаз сильно косит на сторону и Пельке любопытно, что она видит этим независимым глазом.