на этом заседании в качестве свидетеля уже характеризует её с лучшей стороны.
— Я люблю этого ребёнка, высокий суд! — кричит в слезах Нонна, завершая игру перед единственным благодарным зрителем — Куницей.
— Я никогда не брала чужого, Нонна! — кричит Куница.
Этим она сообщает подруге о своей неустанной борьбе, о неутраченной верности, когда по требованию суда та покидает зал. А женщине в чёрной тоге не позавидуешь — она потрясена твёрдостью Куницы и должна принять нелёгкое решение.
Нонну нельзя ни в чём обвинить, нельзя и отдать Куницу под её опеку, хотя для несчастной Куницы Нонна — единственная отрада в мире. Выбрать следует наименьшее зло. Исправительный дом.
У Куницы извращённая система ценностей; собственно говоря, система ценностей Куницы не человеческая, а собачья. Пёс тоже всей душой привязывается к вожаку и слепо ему предан, а его мораль и поступки не оказывают на эту преданность никакого влияния, то есть псу всё равно, чем занимается его хозяин и какого мнения о его хозяине окружающие.
Куница не видит в этом ничего необычного.
5
— Я Куница!
— Ты — Пелагия Варега.
— Ненавижу это имя! — моё оформление в колонии началось с безнадёжного препирательства о том, как меня называть.
— Почему?
— У меня на него аллергия, — находясь в Отделении в ожидании судебного заседания, я вдоволь наслушалась об аллергиях, фобиях, комплексах, девиациях, извращениях как от сокамерниц, так и от персонала. Не экономя специализированных терминов мытарили меня в поисках вчерашнего дня, или потерянного винтика, без которого весь механизм работал наоборот.
И теперь на основе полученных там знаний я наивно пыталась расположить к себе пани психолога и отстоять своё прозвище, предмет моей гордости.
— У тебя извращённая система ценностей, Пелька.
Мне было всё равно, но ей мешала эта гордость. Называла её низким устремлением, в отличие от благородного. Моя привязанность к содержанию поступков, отождествляемых мной с носительницей выбранного мною для себя прозвища, является одобрением ложной славы, — убеждала она меня, из каковых убеждений я едва понимала с пятого на десятое.
— Никто не сможет меня упрекнуть, что я плохо делала свою работу, — возмутилась я.
Привязанность к Кунице должна отражать моё извращённое понимание, а если его исправить, то я пересмотрю своё поведение и отброшу символ падения.
Я не собиралась ничего пересматривать, но торговаться я перестала. Плетью обуха не перешибёшь. А лезть на рожон я опасалась.
Из тепличной, насыщенной похвалами атмосферы в доме Нонны я попала в холод безличных правил, приказов и строгой дисциплины, насаждаемой администрацией с одной стороны, и подкрепляемой неписанным кодексом варварских обычаев коллектива — с другой.
Здесь каждый был сам за себя. Если мне следовало выжить и не дать себя загнобить, мне должны были понадобиться все мои силы и способности. Я не могла себе позволить долго раздумывать, быть апатичной, пассивной и пререкаться с персоналом.
Я скоропостижно повзрослела.
Мне пришлось общаться главным образом с более старшими, чем я, девушками, потому что разделение здесь проводилось не по возрасту, а по делам, по степени опасности для общества, как выражается юриспруденция. И мои сорок восемь доказанных проникновений распределились между грабежом, дерзкими кражами и тяжёлыми случаями нарушения общественного порядка. А из‑за нехватки свободного места, даже в спальнях пришлось разместить заключённых разного возраста.
Однако эти великовозрастные девчата, как правило пухлые, как сдобная выпечка, незнакомые даже с обычной гимнастикой, проигрывали мне. Хотя худая и невысокая, я была ловчее их, с более быстрой реакцией, более решительная. Стоило меня зацепить, и я без жалости расписывала табло.
Они здесь, за редкими исключениями, очень заботились о своей красоте, даже во время драки оберегали своё лицо, в то время как я совсем не боялась получить синяк под глазом или рассечение брови.
Я не была самой жестокой. Бывали у нас и оторванные уши, переломанные носы, порезы бритвенным лезвием и удары кастетом. Пока я сюда не попала, я имела прянично‑карамельное представление об условиях жизни в исправительном доме.
— Суд не является инструментом мести общества по отношению к индивиду, — заявила судья под конец судебного заседания и определила для меня совершеннолетие за решёткой.
Таким образом общество выбросило меня из головы на несколько лет, а для меня так и пропало вовсе. Я не чувствовала с ним никакой связи, и её не могли наладить часы общественного воспитания в исправиловке. Исправительная колония — это исправительная колония и последнее место, в котором может воспылать любовь к человечеству.
И с ненавистью не лечат.
Чтобы принять некие нормы, сначала их нужно понять. А понимание обеспечивается языком. Передача какой‑либо идеи требует определённого минимума слов и понятий, уже известных учащему и учащемуся. Поведенческие основы нельзя передать, скажем, покашливанием или парой‑тройкой имён существительных и глаголов, по‑простому определяющих органы деторождения и дефекации.
Мы были особым племенем, лишённым духовной культуры и говорящим на каком‑то вырожденном наречии. Чтобы установить с нами духовную связь, сначала нужно было пробудить в нас желание, чтобы мы захотели захотеть научиться сознательности и основам общепринятого языка, родной речи. И только тогда можно было думать об искоренении вредных привычек.
А чтобы дело завершилось удачно, нужно было ещё убедить нас или создать сильную мотивацию, чтобы мы поняли, во имя чего мы должны отказаться от ничем не ограниченных импульсов и инстинктов и добровольно терпеть неудобства приказов и этических норм.
Но кто этим должен был заниматься?
Дело для титанов сердца, интеллекта, воли. Такие вообще встречаются редко, и не приходят работать в учреждения исполнения наказаний.
Из лирики часов воспитания, воспринимаемой как гудение электрических проводов, мы возвращались в настоящую жизнь, в переполненную спальню, в закон отбросов общества.
Нравственность, этика?
Идти на дело, не ожидая от него прибыли — глупо; дёшево отдаваться — стыдно; не уметь отбрехаться — растяпа; не унизить кого‑то, если ты более сильный — значит, слабак.
Если я собиралась не дать себя растоптать, опустить на самое дно, превратить в законченное ничтожество, которым все помыкают, мне было необходимо завоевать уважение. Чтобы иметь возможность не подстраиваться под остальных, а самой устанавливать законы, нужно занять соответствующее место в иерархии.
В нашем аду были ещё круги, и никогда прежде я не сталкивалась с таким разделением и ревностным соблюдением кастовых различий, с таким издевательством по отношению к более слабым, с унижением и презрением по отношению к приниженным. Должны были существовать худшие, чтобы на их фоне можно было заметить лучших.
Серьёзность моих преступлений, суровый приговор выводили меня в лучшие. Неказистость телосложения и незнание тюремных порядков сдвигали меня к приниженным.
На первое время мне было достаточно славы отмычки, для которой не существует ни замков, ни запоров. Её принесла из Отделения девушка, раньше меня доставленная сюда.
— Ты выставила пятьдесят хат? — в первый же вечер в спальне спросила у меня Ножка. Пятнадцать лет, разбои, тяжкие телесные повреждения, работа приманкой у воровской шайки; пинала лежачих как раз в самое слабое место — отсюда её прозвище.
— Угу, — неравная борьба с машиной судопроизводства, месяцы напряжения измотали меня, так что я даже не имела желания хвастаться, что судейские не смогли доказать ещё двести случаев, а о золотых пуговицах на мужском пальто не знали даже сами потерпевшие, потому что не внесли их в список пропавших ценных вещей.
На пару дней она оставила меня в покое.
— Ты глоталась?{21} — решила она взять меня в оборот вечером, после воскресного телевизора. Я уже знала о её известном ударе, верховодстве в спальне и о её любовнице, Крольчонке.
— Ради кого мне дырявить собственное горло проволокой или ещё какой гадостью? Не будь дурочкой. Ты же не втёрла бы себе в глаза толчёное стекло, правда? Вот, а бывают такие, которые себе втирают. Но тебе ведь важно иметь томный взгляд, как и мне важно сохранить в целости потроха, потому что это единственное, что у меня есть.
— И не коцалась?{22}
— Нет, и не собираюсь.
— Ты должна.
— Отвали, а?
Подобное принуждение было мне отвратительно. Работа у Нонны была не лучше и не хуже другой, служила источником средств к существованию, своеобразно определяла жизнь, ну и на этом всё. Брутальная идеология молодёжи, получившая распространение в последнее время, не захватила меня в период, когда ради того, чтобы получить поощрение, я готова была слушаться каждого.
Теперь моё самолюбие подкреплялось молодецкой легендой, дополненной высшим признанием со стороны суда, и кличкой, как паспортной табличкой ценного прибора, на которой выгравированы его технические характеристики. Я была переполнена гордостью и инстинктивно не хотела калечиться. Полагала, что могу себе позволить не считаться с авторитетностью наличия шрамов на теле.
— Ночник, подай чинку!
Не ожидала, что Ночник, одна из самых приниженных, достанет из тайника обломок бритвенного лезвия. За долю секунды между испугом и решимостью загнанной в угол крысы я поняла: если сейчас поддамся или они порежут меня насильно, мне конец. Я стану одной из гонимых, под соответственно унизительной кличкой, каким-нибудь Уриналом или Ссаниной, и останусь такой на всё время, которое мне определил суд. Уж лучше подохнуть.
Собрав в комок отчаянную решимость, я сорвала с ноги туфлю и ударила каблуком в голень Ножки.