Таким образом, хоть и с большим сопротивлением, дошло до меня, что выгодно делать что‑то как следует без напоминания. Да и в конце концов у меня не было смелости противопоставлять себя здесь кому бы то ни было.
— Мама строгая, — сообщил старый Курп, неизвестно почему относившийся ко мне доброжелательно. — Однако смотри! Она пережила здесь пару председателей, два полных состава правления и немало функционеров, а они не были сиротками!
В середине мая всю полноту власти над нами получил Урсын.
— Там, куда я вас забираю, тренируется состав нашего клуба. Мы поселимся рядом. Продуктами нас будут снабжать. Остальное же всё будем обеспечивать себе сами! Никто не знает, откуда я вас набрал. Вы — зародыши! Никаких близких знакомств с мужчинами. Те из вас, которые не удержатся, будут отправлены обратно на родную помойку!
— Даже и поразговаривать нельзя? — решила удостовериться Кукла.
— Разговаривать будешь, когда выучишь хотя бы слов двести на литературном польском языке, и тебе я особенно советую сдерживаться. И сделай что-нибудь с патлами.
— Подумаешь, было бы что, — Кукла собрала волосы с плеч и начала заплетать косу.
— В лагере не должно ничего пропасть!
— А если стырит кто‑то другой, тоже отвечать нам? — испугалась я.
— Нет, не вам.
— Да кто нам поверит?! — я действительно сомневалась. Меня всегда подозревали во лжи. Конечно, я в основном лгала, но иногда случалось и говорить правду. Интересно, что как раз тогда мне больше всего и не верили.
— Повторяю. В лагере начнёте жизнь с чистого листа. У вас нет прошлого. Если не будешь давать повод, никто тебя не заподозрит. И не ходи по чужим палаткам, Куница!
— Да что вы, так вляпаться в рецидив! Я похожа на идиотку?
Я не пошла бы на такую глупость ещё и из‑за Урсына. Той струны, которую он во мне затронул, я не умела назвать. Но как бы там ни было, я не стала над этим задумываться, у меня ещё не было способности к рефлексии. Я знала одно — что не позволю себе ударить лицом в грязь. Однако в моём окружении таких обетов не принято было давать вслух. Чтобы не потерять лицо, не скатиться в низы иерархии. Я сама безжалостно третировала подлиз и льстецов — потенциальных доносчиков.
— Следить за языком, никаких ругательств, никакого жаргона, даже между собой. Кто не уверен в своём красноречии, пусть ограничивается только необходимыми выражениями. За нарушения буду вышвыривать из лагеря! Есть вопросы?
Вопросов не было.
— Идём на склад.
Мы погрузили в фургон оборудование, сильно изношенное предыдущими поколениями зародышей, а на дорогу Урсын позволил нам нарядиться в наши новенькие синие тренировочные костюмы с эмблемой клуба — взлетающей белой крачкой.
На место приехали вскоре после полудня.
И нам явилось Озеро. Над ним, будто сойдя с нашей спортивной формы, в небо были вписаны крачки, и хотя они переговаривались между собой пискливо и раздражённо, можно было почувствовать тишину; вокруг нас простиралась Пуща.
Так я впервые увидела эту страну и уже никогда её не забывала. Нигде лес не зеленее и закаты не краснее, не щедрее серебро полнолуний и нигде так ярко не вспыхивают огоньки светлячков, и нигде так пряно не пахнут дикие гвоздики.
Здесь моя родина. Я поняла это значительно позже, потому что тогда только семечко было брошено в почву. Как будто кто заронил в моё девственное сердце плоды дикой смородины и терновника, и луковички голубых гиацинтов, таких, как их создала природа в первый день творения, костянки малины, не облагороженной рукой человека, и ягоды северной рябины.
— Охренеть, красотища! — с набожным благоговением выдохнула Кукла и, спохватившись, прикрыла рот ладонью. Но Урсын не услышал, он стоял на лесной тропинке, опираясь спиной о фургон, и дарил нам минуты на получение впечатлений.
Сбитые в стайку, мы притихли на берегу, подавленные величием, простирающимся у наших ног. И вдруг взорвалась многоголосая радость. Мы легко подвергались перепадам настроения, которое из нас вырывалось спонтанно и часто претенциозно.
— Тихо! В лесу не кричат. За работу, разбивать лагерь.
Наша палатка с отвесными стенками и крышей, натянутой на дугообразные рёбра, напоминала железнодорожный вагон. Омытая дождями, полинялая от времени, она имела круглые окна из плексигласа и вход на завязках. С раннего утра брезент над нашими головами накалялся под солнцем, работавшим эффективнее любого сигнала к подъёму.
Гимнастика, бег, плавание. С каждым днём упражнений становилось всё больше, трассы становились длиннее. Требовалось умение правильно дышать, распределять силы, концентрироваться. Облитая потом, без дыхания, с отвращением ко всему, я пыталась щадить себя.
— Не филонить, Куница! — Урсын всё видел.
— Не могу больше.
— Можешь. Только не хочешь хотеть, Куница. Спорт — это не только тренированные мышцы, но и психическая подготовка, а прежде всего — воля!
Ничего нового. Заключённые тоже стремятся на волю.
В первую же неделю сбежали две девушки. Одна подалась в Польшу и нашли её только под конец сборов. Вторая вернулась сама через несколько дней. Урсын даже не интересовался их объяснениями, отправил обеих обратно в исправительный дом с глаз долой и от сердца вон. Этим побегом он почувствовал себя оскорблённым до глубины души, хоть и понимал, что беглянки просто не сумели приспособиться к изменившимся условиям жизни и сбежали, не отдавая себе отчёта в последствиях своих действий.
С другой стороны, он не очень‑то мог себе позволить как‑то смягчить правила. Дисциплина и страх перед возвращением под замок держали нас в рамках, пока в нас не дозрело осознание неповторимости предоставленного нам шанса.
Больше не убегал никто.
Мне самый трудный период помогло пережить Озеро. Гладкое, в зелёной кроне отражённого в нём леса, разъярённое штормом, несущее оторванные водоросли на гребнях уставшей волны, свинцовое в непогоду и красное от заходящего солнца.
И Лебедь. Он приплывал вечерами, скользя по воде как фантом, без единого звука. Не попрошайничал, не просил — собирал дань. Он был здесь господином, а когда со мной подружился, стал обращаться со мной как с равной. От него я училась достоинству.
И дежурства, во время которых каждая из нас по очереди занималась кухней. Отдых от постоянного присутствия остальных. Наконец‑то никто надо мной не висел, не приказывал, не контролировал ни единым глазом. Это было ново.
Я слушала тишину лагеря, тишину в себе и шум ветерана, котла, закопчённого пламенем по самую крышку. Сажа бесчисленных готовок образовала на нём сплошную блестящую глазурь.
И настоящий костёр каждый вечер. Близкий, как Лебедь и Озеро.
— Сначала ты‑ы, а потом кокаи‑ин, слезу вышиба‑ает, когда тебя вспомина‑аю... — я проникновенно блеяла то, что знала лучшего, в честь первого костра.
Эта песенка с ярлыком «ретро», модная тогда во всех исправиловках, имела, на мой взгляд, только плюсы: цензурная, не порицаемая, как песни блатные, хотя и не поощряемая, как песни приличные, администрацией исправительного дома для несовершеннолетних; у неё была ещё и дополнительная ценность — переносила меня в другую, прекрасную, жизнь.
Я становилась роковой женщиной. Соблазнительная дама в майке, с гладкими волосами, спускающимися по бокам головы и ровно обрезанными над бровями, не с той лошадиной гривой, о которую я ломала расчёски. Я смотрела неотразимым взглядом очей, вытянутых к вискам, мои длинные ноги были облечены в шёлковые чулки телесного цвета, а обуты тоже в телесного цвета остроносые туфли с тонкими ремешками, застегивающимися на пуговицы, я курила «Кармен» или что‑то вообще высшего качества, и лучше всех в исправиловке танцевала шимми, естественно, с Волком в серебристом костюме. Магды никогда не существовало. Теперь пришла очередь шимми над Озером, печенья для лебедя и амнистии для всех.
Волка я увидела неожиданно. Он был одет не в парчовый смокинг, а в плавки. На плече нёс весло. Его тело блестело, как полированная медь. Он был красивый. Он был один.
Он вынырнул из оврага, каменистым жёлобом пересекающего крутой склон — освобождённое от деревьев место, по которому когда‑то сваливали в Озеро брёвна для лесосплава.
Это место было окружено лесом, а на крутом берегу старую вырубку распахали. Поле горело жёлтым люпином, воздух над ним дрожал, словно раскалённый множеством золотистых огоньков. Охлаждало соседство белой гречихи, подёрнутой бледно‑розовым, а он шёл ко мне через цветущие травы. Пахло дикой мятой, гречихой, дудником и живицей, нагретой на солнце.
Волк поприветствовал меня, как будто мы расстались вчера.
— Я слышала о вашей свадьбе, — весть о событии, от участия в котором отстранили только взбунтовавшуюся спальню, дошла и до моего второго места заключения.
— Это был самый простой способ вытащить Магду. Я был обязан помочь: её закрыли из‑за меня.
— Может, и меня вытащишь? — я почувствовала горечь. И действительно: в тот раз, когда я была с ними, я надрызгалась в стельку, сбежала с места событий и заснула на середине дороги, но ведь он был на пять лет меня старше и это именно он вливал в меня водку, чтобы помеха быстрее заснула. Так почему же он подумал только о Магде, а обо мне нет?
— Держись Урсына, это твой большой шанс!
— Откуда ты знаешь, что я тренируюсь у Урсына?
— Я член мотоклуба «Крачки». Поэтому в курсе некоторых вещей.
— Ну так у твоего папы тоже положение ого‑го.
— Да. Причём в вашем же Опекунском совете.
— Фигасе, кто же это?
— Тот, что больше всех разглагольствует о гуманизме и варварстве мест заключения для несовершеннолетних.
— Почему я никогда не видела тебя в нашем центре?
— Я выезжал за границу.
— На соревнования?
— Да. И немного бродяжил.
— Везёт же тебе. Это Урсын тебя пристроил?
— Урсын никого не может пристроить, даже самого себя. И меня он не учил, потому что в этом не разбирается. Я — гениальный самоучка! Когда мне было десять лет, я разбил первый автомобиль, то есть «Мирафиори» отца, в одиннадцатилетнем возрасте пустил по ветру первую дачу, из‑за чего от нас ушла вторая мама; когда мне исполнилось тринадцать, по пьяному делу я разрядил папин штуцер в приятеля, в четырнадцать — выставил хату двоюродной типа сестры и свою собственную, из‑за чего вроде бы от нас ушла третья мама прямо в объятия лучшего друга папы, который был выше по должности и имел бо́льшую дачу, бо́льшую лысину и бо́льший автомобиль, и больше «зелёных» на чёрный день.