— А ты взволнован!
— Немного, как раз поругался с четвёртой мамой.
— А что с первой?
— У неё даже на скандалы со мной нету времени. Как осталась одна, тратит жизнь на уничтожение папы и разочарования, потому что не может ему ничего серьёзного сделать.
— Почему не может? — по собственному опыту я знала, насколько трудно бывает помочь и насколько легко — навредить.
— Потому что с ней никто не считается. Выпала из обоймы, утратила влияние. Постаревшая, неинтересная, занудливая и глупая.
— А почему разошлись?
— Ходила налево, а папа хотели жену верную и представительную.
— Нашёл такую?
— И не одну. Я же говорил, теперь у меня мамочка номер четыре. Однако мне кажется, что место снова освободится, только в этот раз не из‑за меня, а из‑за стульчика папы.
— Какого стульчика?
— Такого, который шатается. Когда его заберут у него из‑под задницы, то его выпнут и из вашего Опекунского совета, вот тогда и жена от него уйдёт.
— Сучка!
— Меня радует наше единодушие! — улыбнулся он невесело. — Ну а пока мой старик ещё что‑то значит, воспользуемся и закажем себе кормёжку. Идём!
За люпиновым полем, на зелёном пригорке с видом на Озеро, примыкая тылом к лесу располагалась дворянская усадьба. Да, дворянская усадьба! Похожую я видела на старой гравюре, висевшей в холле бунгало в нашем центре.
Только дом на возвышении за полями был новый. Ещё не совсем потемнели лиственничные брёвна, из которых он был построен. Прямоугольный в плане, с крыльцом посредине, имел мансарды под покатой кровлей, крытой гонтом, и резные наличники. Красивый, благодаря гармонии между пропорциями, строительным материалом и окружающей местностью.
Он мне нравился, хотя тогда я не задумывалась над этим и не смогла бы сказать, почему именно. Также я не задумывалась над его назначением, когда проходила мимо него по дороге из лагеря на вырубки, красные от земляники, куда нам разрешали ходить в свободное время, выделяемое нам скупо, как в аптеке.
— Лесной ресторан?
— Дом воеводы.
— Одного ему мало, должен иметь два? — удивилась я искренне.
Нет, у меня не вызывал возмущения уровень благосостояния людей, которых Нонна называла «истеблишментом», среди которых тогда было множество патриотов из правительства, комбинаторов, оборотистых ловкачей, воров, взяточников и мошенников, прикрывающихся отечеством, как Нонна абажурами, — всей той фауны, которая, как вредоносные микроорганизмы, концентрируется во множестве в нездоровых условиях.
— Этот представительский, а дом под Миколашей частный, — сообщил Волк.
Час пути от усадьбы по направлению на юг — и в месте, красивей которого и сам господь бог бы не выбрал, на берегу Озера показались семь нарочито грубо сработанных изб, тоже из лиственницы и под гонтом, на высоких цоколях, облицованных диким камнем, с саунами, коптильнями и подземными гаражами. Дома, построенные на склоне, имеющем статус охраняемого природного резервата, что явствовало из официальной таблички с изображением белого орла, приделанной к каменному столбу, принадлежали местной элите. Один из них находился в собственности воеводы.
— Приехал бульдозер, сделал выемку на склоне, построили дачи, — пожал плечами Волк. — И только тогда вспомнили об охране природы. Окрестности Озера признали ландшафтным заповедником, чтобы никто другой не смел здесь раскапывать ледниковую морену и строить себе уютные домики. Зато они управляют от имени народа и для народа. А народ в Миколаше их проклинает и ненавидит, потому что стройки высоких господ выбрали и без того мизерные квоты на цемент, а трухлявые холопские лачуги как разваливались, так и разваливаются.
Я тогда не вполне понимала иронию, не улавливала переносного смысла высказываний, но я поняла сарказм Волка, хотя и не знала, какое ему до всего этого дело и почему он говорит об этом именно мне.
— Ну а нам‑то что? Давай ближе к делу, — предложила я на всякий случай.
— Действительно. Ведь я пригласил тебя на кормёжку! — он рассмеялся и словно подумал, что о возвышенных материях толкует с необразованной сявкой.
— А дворянская усадьба им зачем?
— Там они кутили за государственный счёт.
— Ух ты, а мы тоже кутить будем?
— Не совсем. Повеяло демократией и теперь там дом отдыха выходного дня для членов правительства.
— Почему? — мне всегда везло появляться к столу, накрытому для других, или приходить к шапочному разбору.
— Чтобы не дразнить общество, которое и так уже разозлённое и в открытую говорит, что из‑за подобных господских закидонов людям уже есть нечего.
— Ты держишься с ними?
— Я ни с кем не держусь. Что на тех мне плевать, что на этих.
— Ты, Волк, как сыр в масле катаешься: если твоему папе обломится, так и тебе тоже обломится.
— Да пошёл бы он к чёрту!
— Ты так говоришь, как будто был бы рад этому и действительно этого хочешь.
— Я уж и сам не знаю, чего я хочу. Я и жалею, и хочу, чтобы всё это провалилось в тартарары, чтобы я наконец был собой, а не сыном такого‑то.
Внутри дворянской усадьбы было тенисто, чисто и фешенебельно.
— Забодай меня блоха, у нас точно такая же! — неизвестно почему меня обрадовал вид керамической стенки в столовой. Белая плитка в тёмно‑синие ветряки, бурное море и гонимые штормом барки под раздутыми парусами.
— Голландская глазурь пошла в Польше по специальному списку как уценённое Опочно третьего сорта.
— Давно ты у нас не был, Милош! — к буфету подошла девушка, и так я впервые услышала имя Волка. Оно мне очень понравилось.
Мы получили по куску ряпушки, свекольник с орехами на хлебном квасе, жареное мясо и клубничное мороженое. За окном осыпа́лась в мох перезрелая земляника.
— Чем занимается Магда? — я искала глазами обручальное кольцо на побуревших от загара пальцах Волка. Не нашла. Это могло ничего не значить, просто он его не носил, но моё сердце подпрыгнуло и застряло в горле.
— Не знаю.
— Не шути, Волк.
— Я серьёзно. Мы развелись и она исчезла из моего поля зрения.
Я онемела от восторга.
Счастье пахло жёлтым люпином, земляникой, мятой и нагретой на солнце живицей, как Дома́ — прокисшим молоком, бездомность — гниющим мусором, исправиловка — гороховым супом и средствами дезинфекции, жизнь у Нонны — хвоей банного экстракта, а интернат тренировочной базы «Крачки» — мылом «Пальмолив».
— Пойдём, — Волк посмотрел на запястье. На плоском прямоугольнике с чёрным экраном выскакивали цифры из палочек. Я первый раз наблюдала вблизи электронные часы. Из висящего на шее мешочка, похожего на ладанку, он вытащил банкноту, свёрнутую в тугую трубочку, и оставил на столе.
— Где ты живёшь? — мы вышли на солнце.
— На Миляде, это заливчик на той стороне Озера. Луг от моего дедушки, — он сделал неопределённый жест и взял своё весло, прислонённое к крыльцу.
— Подожди, я иду в твою сторону, хочу ещё попастись на землянике, — ни на какую землянику у меня уже не было времени, но я хотела ещё немного с ним побыть и не верила, что он может со мной расстаться вот так, без продолжения.
Волк задержался около могилы на перекрёстке лесных дорог. Под охраной двух молодых лиственниц лежала плита и стоял обелиск с надписью:
Героям январского восстания 1863 года
и кровопролитной борьбы с войсками царизма,
а также сорока солдатам Красной Армии,
погибшим в войне с фашизмом в 1944 году.
— Ты проходишь мимо истории, Куница! Смотри, у тогдашнего поколения поляков были тёрки с русскими, но правнуки тех и других полегли за общее дело. Вот эта дорога ведёт к деревне Красный Крест, названной так в память о наполеоновском лазарете, который там располагался, когда армия императора шла на Москву. Красный Крест уничтожили немцы во Вторую Мировую. Из более чем трёхсот жителей уцелело четырнадцать. Люди поставили памятник, посадили деревья и приносят цветы. Огородили его цепью на столбиках. Теперь цепь украли, потому что в продаже таких нет. Героям всё равно, а в хозяйстве такое приобретение никогда лишним не будет. Тоже история, только дня сегодняшнего.
— Откуда ты всё это знаешь? — я почувствовала себя подавленной огромностью его знания.
— Мой дедушка был одним из тех, кто выжил.
— Мне нужно идти. Мы ещё увидимся, Волк?
— Наверняка. Бывай здорова! — он пошёл сквозь цветущие травы, вскоре его закрыл лес, он не обернулся ни разу.
Но я его больше не встретила.
Мне захотелось помочь случаю и поплыть на Миляду. Но мне было нечем. Наши лодки стояли вдоль берега в ряд, нанизанные на цепь, запиравшуюся на замок. Ключ носил Урсын, который лично выдавал плавсредства.
Неожиданно мне помогла раздобыть лодку страсть рыбаков к выпивке.
— Охуенная погодка сегодня, не так ли? — донеслась по воде куртуазная беседа милиционера на моторной лодке с рыбаком на катере местного госхоза.
— Я ебал такую погоду, не клюёт же ж нихуя, — жаловался рыбак.
— Ой не пизди, ты просто стараться не хочешь, ёба!
— Я ебал такую погоду, нахуй! — горячился рыбак.
В какой‑то из дней недели, обычно в субботу, патруль взимал с рыбаков дань красной рыбой, а за это не замечал, что те присваивают часть улова и никогда не бывают трезвыми.
Так и теперь: уладив дела, милицейский проныра исчез на горизонте, а рыбаки причалили к нашему берегу. И открылось движение! Она — Рыба — очаровывала всех. Лесная тропинка и бухточка, в которую зашли рыбаки, зазвенели именами разновидностей пресноводных созданий, большинству известных уже лишь по картинкам — угорь, щука, ряпушка!
— Ебать, менять будем на водку, бля! Иначе никак, бля! Денег у меня и так дохуя, бля! Принцесс могу снимать, бля! — разглагольствовал кормчий, демонстрируя пачку засаленных банкнот каждому, кто хотел видеть.
Резкий гул возмущения был ответом. Водка стоила дорого и её было трудно достать, особенно в субботу на Озере. До ближайшей наливайки, что в Миколаше, было более десяти километров. Люди промеж себя говорили: — Алкаши, воры! Мало того, что государственную рыбу тянут себе в карман, так ещё и дерут за неё, будто налоги платят, закона на них нет!