В воскресенье после обеда, в ожидании фильма по телевизору, девчонки, схоронившись за книжным шкафом, перекидывались в «очко», в «тысячу» или в «дурака». Немногочисленные оставшиеся на виду клевали носом над «китайцем» или другой приличной настольной игрой, одна лишь Кукла осталась возле экрана. Она, если только у неё было время, смотрела все передачи подряд. Вылавливала учёные слова, сведения, которыми можно блеснуть, образы жизни и моды.
Я спустилась в прачечную, чтобы перед фильмом успеть с постирушками, которые должна была сделать ещё в субботу. У каждой из нас была корзина для грязного белья, и каждый понедельник Мама проверяла, пусты ли они, а чистые вещи — на полках.
— Куница, тут пела одна артистка по имени Вера Варега! — вбежала в полуподвал Кукла.
— Отвянь, — опасаясь насмешек, я здесь не хвалилась своим необычным происхождением, хотя и не раз тяжко переживала эту свою сдержанность.
— Я серьёзно. Показывали её разодетой по‑японски в роли мадам Батерфляк или как‑то в этом роде.
Передачу об известной певице видела также Мама. Она вообще была любопытна, а совпадение фамилий девчонки‑подкидыша и оперной певицы с мировым именем доставило ей пищу для размышлений.
— Вера Варега: может, какая‑то твоя родственница, — заметила она за ужином.
— Моя мать, — призналась я без задней мысли.
Это известие не произвело на неё впечатления. Она смачно жевала кусок колбасы, поджаренной с луком. Поскольку она сама не разрешала нам говорить с набитым ртом, я понимала, что она должна служить нам в этом примером; поэтому я ждала, покуда она проглотит, но и тогда она ничего не сказала. А девчата уже начинали заговорщицки подталкивать друг друга и корчить рожицы.
— Вы, наверно, не верите, потому что я подкидыш, — я продолжала своё под влиянием чувства, с которым не могла справиться.
В «Крачке» нас никогда не попрекали «неправильными» биографиями, хотя, разумеется, знали о нас всё.
— Какое это теперь имеет значение? У тебя впереди будущее, Куница. Ты уже ни от кого ни в чём не зависишь, но матери не осуждай, кем бы она ни была. Не известно, что ей довелось пережить, прежде чем она тебя бросила.
— Меня не мать бросила.
— А кто же тогда?
И тут как будто не я, а что‑то вместо меня начало говорить. Полился рассказ, который я много раз себе пересказывала, каждый раз внося в него улучшения, произнося его как молитву, когда бывало мне плохо, когда наваливалась грусть, когда одолевала тоска по той, которую я могла себе представить только в виде дамы с английскими локонами, в старинном платье, с цветами в волосах и в декольте.
На крыльце Дома положила меня плохая няня. Матери, вернувшейся из‑за границы, сообщила, что я умерла. Я опустила только пелёнку из дамастовой скатерти и пуховую куртку, чтобы не спровоцировать насмешек: потому что за это меня начинали дразнить ещё в раннем детстве.
— Медальон с её портретом у меня есть на воле!
— Здесь ты тоже на воле. Спокойной ночи.
Снова с необычайной силой отозвалась потребность отыскать правду о моём происхождении, как и злость на тех из дома под Констанцином, откуда аж до сих пор не пришло ни единого знака памяти.
Пусть Нонна вернёт медальон. Я сама займусь определением личности дамы с изображения, помещённого внутрь золотой ракушки. И Мама тогда увидит, так ли уж я ошибаюсь. И я должна отыскать женщину, которая поёт в своё удовольствие в телевизоре, разодетая по‑японски, как так и надо, совершенно не заботясь о том, что где‑то мыкается её ребёнок.
Я уселась за письмо. Оно должно было получиться жгучим, потому что тоска по никогда не виденной растворялась и смешивалась с претензиями к Нонне и Дедушке. Они все от меня отреклись.
Борясь с писаным словом, я вспомнила о нежелании Нонны решать вопрос о женщине в медальоне. А может быть, они оба с Дедушкой любят меня и боятся меня потерять. Не хотят, чтобы я отыскала свою нерадивую мать, и не желают способствовать поискам женщины, которая, хоть для меня и не сделала ничего, могла бы у них меня отобрать. Быть может, поэтому они не дают о себе знать, решили переждать.
Наконец мне стал ясен мотив их поведения. Я в этом себя убедила. И написала Нонне тёплое письмо. Я сообщила, что со мной происходит, какие у меня перспективы. Наверняка в первой и второй исправиловке им было трудно видеться со мной, оправдывала я дополнительно отсутствие внимания с их стороны. Я просила передать мне медальон, однако не вспоминала об их обещании отыскать Даму‑с‑Камелиями. Свидания только по воскресеньям — сообщила я под конец печатной мазнёй с множеством восклицательных знаков!
Письмо вызвало приход Нонны.
Праздничным утром она приехала на новом, прекрасном автомобиле, возбудив интерес на проходной и благосклонность Мамы. Выглядела так, будто прибыла с визитом в приличное общество, а не «навестить сироток», как выражался педель в отношении появляющихся время от времени на его дежурстве пропитых рож, пышущих перегаром и независимо от половой принадлежности хрипящих шнапс‑баритоном.
Нас практически никто не навещал. Иногда появлялся кто-нибудь такой, как отец Кинги. Расчувствовавшись от алкоголя между очередными бутылками, вспоминал о ребёнке, но, как только приволакивал своё тело, ему снова хотелось выпить и он требовал от дочери денег на водку. Его выпроваживали, а если он упирался, вахтёр звонил на пост милиции в Осаде.
Несмотря на демократизацию, «Крачка» оставалась режимным объектом. Дорогостоящий инвентарь, расположенный по большой площади, требовал круглосуточного присмотра. Свободный доступ на территорию был только у членов клуба, которые могли проводить с собой посетителей без предварительного согласования. Обо всём же, что касалось нас, в отсутствие Урсына принимала решение Мама.
Нонна ждала в холле административного корпуса с коробкой в фирменной упаковке от Бликле и согласием Мамы на посещение вместе со мной кондитерской в Осаде, где пирожные напоминали по вкусу столярный клей, кремы — застывающий гипс, а пончиками можно было играть в бильярд. Забегаловка имела одно преимущество — давала нам ощущение свободы.
— Я уезжала. Искала тебя, когда вернулась, но за то время, видно, ужесточились правила в исправиловках: расспрашивали, кто, что, зачем и почему, если я не член семьи, и так и не сказали, где тебя держат. Так же точно мытарила меня здесь эта толстая в золоте.
— Мама.
— Смотри, я ей сказала то же самое, что и судейским на заседании по твоему делу. Детей у меня нет, взяла на воспитание беспризорного ребёнка, и хоть он и пошёл по кривой дорожке, я его не могу бросить, потому что чувствую себя ответственной за него. Годится?
— А то.
— Вот твоё наследство, — она подала медальон, завёрнутый в папиросную бумагу.
— Не потеряю, не переживай, — уверила я, не желая замечать обиды, скрытой в скупых словах и жестах.
— Твоё дело, твоя головная боль. А теперь слушай внимательно! Дедушка выполнил своё обещание. У гастролёрши с портрета фамилия такая же, как и у тебя — Варега, а зовут её Вера, только пишется по‑иностранному, через V {31}. Сейчас она в Японии по долгосрочному контракту. На твоей иллюстрации она в наряде для представления «Травиата», как, если ты помнишь, сразу определил Адам. Сама она родом отсюда, но выпорхнула во Францию и с тех пор в Польше не появляется, ездит по другим странам. Тебя нашли в шестьдесят пятом, она уехала из страны в пятьдесят шестом, за целых девять лет до того, как ты родилась. Вот и кумекай теперь — может она быть твоей матерью?!
Меня ударило чувство тяжёлой утраты, разочарования, которое болело как рана, и злости на Нонну за лишение меня надежды. Мне захотелось плакать.
— А кто дал медальон из золота?
— Может, даже и мать.
— Откуда она взяла такую дорогую вещь?
— А откуда мы брали ценные вещи? Не только певица может обеспечить своего ребёнка.
— Кто положил в середину портрет артистки, и записал у меня на руке её фамилию?
— Откуда мне знать? Может, какая-нибудь нянечка из детдома вырезала первый попавшийся фотоснимок. Случай. Приглянулась именно эта, а не другая физиономия.
— Зачем она это сделала?
— Я не гадалка, и у меня не хватает терпения думать над такими вопросами. Ты пишешь, что хочешь меня увидеть, а как только я всё бросаю и приезжаю, ты суёшь мне под нос газетную фотографию какой‑то незнакомой бабы.
Уже только для того, чтобы сохранить лицо, медальон с изображением дамы я показала Маме.
— Да ведь это вырезка из газеты, — констатировала она как и все остальные до неё, и проверила пробу золотого изделия.
— Вид бумаги ничего не меняет.
— Не тешь себя сказками, Куница. Если даже она тебя родила, и на протяжении пятнадцати лет твоей жизни не дала о себе знать хоть бы словом, то тем более не признает девчонку из исправительного дома. Не строй себе иллюзий. Сначала выйди в люди, а уж потом, если не перегоришь, стартуй к ней. Учись, тренируйся, бей рекорды. Совсем по‑иному будет говорить знаменитая певица со знаменитой легкоатлеткой, чем с осуждённой, условно освобождённой на время.
После подготовительного курса никого не отсеяли. Мы приступили к прохождению нормального курса наук в первом классе общеобразовательной школы со специализацией в полеводстве. И катастрофа. «Неудовлетворительно» по польскому. Приговор. Более суровый, чем судебный, который для меня был, говоря по правде, почти безразличен. Подумаешь, ещё один Дом, только с добавлением «исправительный». Строгости везде практически одинаковы, тем более что тогда я не отдавала себе отчёта, как на самом деле живётся в исправительном учреждении.
Приговор, полученный здесь — небольшая пометка, «неуд» на полях моей ученической тетради, — вычёркивал меня навсегда. Сбрасывал на дно, потому что только здесь по‑хорошему проявилось осознание убожества моего прежнего существования.