Это было счастье. Это было большое счастье. Меня сравнили с Той славной, прекрасной, которая никогда ничего не украла и не попала в исправительный дом, и никогда не совершила ни одного взлома, никогда не стояла на шухере, а только всегда шла своей дорогой.
— У тебя есть талант, однако не задирай нос, — сообщил Урсын, когда нас оставили подкреплённые скромными бутербродами гости.
— Да мне куда зазнаваться, без вас и так я ничто, — завиляла хвостиком моя внутренняя собачка. Она у меня долго жила, ещё и теперь иногда подаёт голос.
Первые настоящие соревнования. Отборочные перед спартакиадой юниоров. Пустой стадион, четвероразрядная команда и четвероразрядные обозреватели, подвизавшиеся в ремесле авторов пяти строк в неделю на последней странице. Спортивного и двух ежедневных изданий, региональных и столичных. Стояли в коридоре, ведущем к раздевалке.
— Какие костюмы у «Крачки»? — зевнул региональный.
— Это не костюмы, это неглиже, — блеснул остроумием столичный.
— А вы сявота несчастная, — бросила я, проходя мимо. Они обернулись все трое, не особенно понимая, откуда доносится сценический шёпот.
На пустых трибунах — как стайка куропаток, группка поддерживающей нас общественности, и в числе приглашённых — директор сельскохозяйственной школы и моя учительница, председатель гминного кооператива и мэр Осады — благодаря им на наши карточки Мама получала мясо, а не хляки — также Генри Гоншор, наш даритель, как он себя называл на застывшем несколько столетий назад польском языке, и богатая Дама из Канады, коллекционирующая положительные эмоции.
Первый успех!
Он искрился, как «Моэт‑э‑Шандон», вкус которого я испытала у Зызы и Рамоны. На сто метров я установила новый рекорд Польши среди девушек, на долю секунды опередив самую лучшую. Результаты не регистрировались официально, однако лучшее время в стране было за мной!
— Спасибо, Мустела, — Урсын подал мне костюм и накинул на плечи одеяло. Действительно взволнованный, он больше не сказал ничего, только пожал мне руку. Я впервые видела его таким. Бросилась ему на шею, он снова стал для меня самым близким человеком.
Нас обступили обозреватели. С них моментально слетело напускное достоинство опытных журналистов, рафинированных профессионалов, по недоразумению попавших на самое дно столичного клуба.
— Это сенсация, бомба! Как её зовут? Мустела? Это имя или фамилия?
— Мустела и всё, — я решила не ждать, что ответит Урсын.
Газеты написали обо мне, а спортивная даже на первой странице и с напечатанным жирным шрифтом заголовком «Мустела» под фотографией Куклы. Что‑то у них там перепуталось в редакции, но скорее всего, у репортёра. Все трое они пялились на неё, как телята, и хоть обычно не лезли за словом в карман, затянуло у них языки в одно место, когда Кукла засияла золотой россыпью, брызнувшей во все стороны из‑под стянутой шапочки.
Ей не нужно было ничего говорить, достаточно было того, что она просто шла в светло‑голубом спортивном костюме, стройная и длинноногая, но всё же везде, где надо, выпуклая.
Теперь она скалила с первой страницы газеты свои ровные, будто искусственные, зубы, а меня грызла горечь. Даже в сельскохозяйственной школе все поздравляли Куклу, а ведь она и без этого светилась как ангел на рождественской ёлке, и ни один мужчина от пятнадцати до ста лет не проходил мимо неё безразлично. Единственным утешением оставался факт, что на плохой газетной бумаге даже она потеряла в красоте.
Я, собственно, не понимала, почему я везде показываюсь с Куклой. Рядом с ней не было шансов, человек серел и безобразился на глазах. Она была плохим фоном для обычной девушки. На меня рядом с ней никто не обращал внимания. Но я её любила. Нельзя винить цветы в том, что они цветут, или яблоки в том, что они румяные.
Телевидение предложило взять у меня интервью.
Урсын сильно сопротивлялся, но репортёр настаивал, да и я тоже стремилась воспользоваться своим успехом сполна, а не находиться в подвешенном состоянии.
— Почему я должна страдать из‑за того, что кто‑то перепутал фотографии? — убеждала я Урсына.
— Ну чёрт с тобой. Но постарайся всё‑таки не выглядеть как сиротка! — в этом было всё дело. В его интерпретации этот эвфемизм прозвучал издевательски, напомнил мне о моём криминальном прошлом.
Я готовилась к интервью, предоставленная сама себе, перед зеркалом отрабатывала внешний вид и правильное произношение, хотя я уже не слишком отличалась от среднестатистических учениц общеобразовательной школы и знала, что сначала интервью будет записано на плёнку, а потом урезано в соответствии со вкусом, волей и руководящим положением репортёра.
— В действительности ты выглядишь совершенно иначе, чем на фотографиях, — журналист окидывал меня взглядом с явным разочарованием.
— Это влияние объектива. Я очень фотогенична, — скромно пояснила я.
Он посмотрел на меня мрачно, подозрительно и с неохотой, и стал что‑то мямлить о выборе темы.
— Тема сейчас в бассейне под надзором инструктора, и я не советовала бы вам её выбирать, — прояснила я ситуацию. — Так вы берёте у меня это ваше интервью, или нет?
— Сначала стадион. Прошу к машине, — наконец он решился заняться тем, для чего его прислали. Перед бассейном мы встретили Урсына. Он ждал нас, а Кукле, как я узнала позднее, он строго‑настрого запретил высовывать нос.
Я на беговой дорожке, под табло с результатами, я в костюме с эмблемой клуба и я с Урсыном. А журналист хотел, чтобы я улыбалась. Я не могла, взбешённая и раздосадованная. Он совершенно отбил у меня радость попадания в телевизор.
— Кто является твоим идеалом? — пробубнил он очередной вопрос после серии «кем?», «чем?», «о чём?».
— Эратосфен.
— Понимаю. Тебя интересуют спортсмены античности.
— Это не спортсмен, а великий библиотекарь Александрии. Под его присмотром находилось полмиллиона свитков. Это такие древние книги. А когда начал слепнуть, довёл себя до голодной смерти, потому что жизнью для него было чтение, — вежливо рассказала я. Тогда я зачитывалась энциклопедией Оргельбранда{36} в кожаном переплёте, оставшейся в школьной библиотеке со времён магнатов, и недавно как раз проработала букву «Э».
Интервью не попало на телеэкраны. Вероятно, я всё ещё была слишком мало отёсана, как донесли правлению «Крачки» по неофициальным каналам. Показали только несколько фотографий с беговой дорожки с комментариями этого несчастного оболтуса.
— Восстановила против себя журналиста, разумница, — Урсын рассмеялся в кулак и сказал мне без злости: — В следующий раз так не делай. Люди никогда не прощают другим собственного невежества.
Больше не повторилась история с заменой фотографий, но каждый журналист, которому Кукла попадалась на глаза, фотографировал её, а потом привозил увеличенные фотоснимки. Как правило, их принимал Урсын, приказав Кукле исчезнуть. Каждый второй приглашал её в фотомодели или в артистки.
— Я свяжусь с вами, как только закончу сельскохозяйственную школу, — вежливо обещала она. Потому что Кукла тоже изменилась. Перестала раскрывать свою душу. Приобрела сдержанность и хорошие манеры. У неё не было влечения к печатному слову. Она проявляла другие способности, все знания воспринимала на слух.
В газетах, однако, её фотографий не размещали. На стадионах Кукле не везло. Урсын упрекал её в лености и грозил отправкой назад за решётку, убеждённый, что Кукла филонит. Бесился и не понимал, что происходит, потому что результаты она раньше давала очень хорошие и на тренировках показывала умение, достойное призовых мест. А теперь выступать стала хуже, чем год назад.
Кукла скрывала страх. После того, как одна из наших девчонок во время прыжка с трамплина свернула себе шею и отъехала на машине, в Кукле что‑то сломалось.
Она исчезала по вечерам и возвращалась под утро. Я оставляла для неё открытыми двери и окно в душевой. Она выбиралась наружу по тонкой колонне, а для возвращения приставляла шест с поперечинами, укрываемый под забором в гуще вьющихся растений. Но я боялась за неё и за себя.
Без разрешения нам запрещалось после девяти вечера покидать интернат, а территорию Центра даже и днём. Кукла выбиралась сквозь отверстие в сетке, которое сама проделала специальными ножницами.
— Кукла, если тебя поймают, тебе конец!
— Не беспокойся. Пешком я выбираюсь только за дырку в ограждении, и через окно тоже уже не буду лазить. У меня дубликат — она показала мне ключ от тех «мебельных» ворот бунгало.
Происходила какая‑то игра между тренером и Куклой. Она походила на пикировку врагов, но Кукла всегда проявляла к нему уважение, особенно в присутствии других девушек, а он своим хамством будто нарочно её провоцировал. Она только смотрела на него вызывающе, что бесило его ещё больше. Он был похож на захлёбывающегося собственным бессилием злобного пса за забором.
— Мне уже не надо дрожать перед Урсыном. Я не собираюсь из кожи вон лезть ради его результатов, — сообщила она мне, готовясь к очередной ночной вылазке.
— Предпочитаешь подставлять задницу. Я тебе не враг, но это тоже гарантия так себе.
Я не осуждала её за то, что она пустилась в загул, меня бесило, что она не говорит мне, куда и с кем ходит.
— Помолчи. Я не хочу оставаться шалавой, я уже ею была и знаю, каково это. Но чтобы не идти в шалавы, мне сейчас надо продать себя. Такова жизнь. C’est la vie, как говорят французы. Весной будет отбор, кто его пройдёт, поедет на соревнования в Ниццу. Я поеду наверняка. Больше ничего не могу тебе сказать. Только никому ни гу‑гу, потому что навредишь мне и себе. Кстати, я видела Волка. Он вспоминал о тебе.
— И что сказал?
— Что у тебя талант, и кто бы мог о тебе такое подумать.
— Амбарный долгоносик!
— Не заводись, он хорошо о тебе отзывался.
С того первого лета над Озером я видела Волка редко и нерегулярно. Он меня не избегал даже, а просто не замечал. Кол в плетне интересовал его больше, чем моё существование. Но сейчас, когда он на меня наткнулся, он не отделался, как раньше, дежурным приветствием.