— Я принёс тебе самоучитель и грамматику, — сообщил Мишель во время одного из очередных визитов. Как оказалось, он еле сумел достать комплект учебников для поляков, для чего пришлось обращаться аж в Польский институт в Париже.
Я взялась за книжки без энтузиазма, однако у меня не было выбора, каждый день как гранит я долбила слова, выражения, идиомы, но во всяком случае это было лучше, чем рассматривать свою висящую ногу, занимало воображение, приглушало беспрестанно тлеющий страх остаться калекой.
Давалось мне плохо. Я умоляла Мишеля доставить мне польские книги.
— Нет. Ты должна учиться французскому, — в этот день он установил проигрыватель с комплектом пластинок с диалогами.
— Шестёрка, стукач, шавка Констана, — я ругалась бессильно, взбешённая и полностью от него зависимая. — Я тебя ненавижу!
Он не обижался, но когда я была не в настроении, ограничивал свои визиты до минимума. Я перестала ругаться, старалась быть милой, лишь бы два раза в неделю услышать понятный человеческий голос, и ковыляла, как на костылях, сквозь меандры иностранного языка. Было мне это тем труднее, что я не знала хорошо и родного. Однако через некоторое время я могла уже самостоятельно прочесть и понять печатные новости, которые появились после моего исчезновения. Почти все газеты сообщали о бегстве польской легкоатлетки, на которую возлагались большие надежды. Выдвигались подозрения о переманивании и сокрытии несовершеннолетней спортсменки до момента юридического урегулирования её пребывания. Перечислялись названия клубов, не обязательно французских, о которых было известно, что они не церемонятся со способами привлечения талантливой молодёжи.
Я представила себе бешенство Урсына, когда он это читал. Он, конечно, поверил. А завистники, без сомнения, обвинят его в недостаточной идеологической работе, как и в других упущениях, чтобы, по крайней мере, лишить его того места, которое они сами неспособны занять.
Я не ощутила и тени злорадства. Я слишком много потеряла, чтобы меня могла забавлять его злость и разочарование, и мне даже было его жаль, потому что он хотя и относился ко мне, как к дикарке и не принимал всерьёз, но вкладывался в меня, дал шанс занять место в жизни и не забыл ничего, чтобы развить мой талант.
Во мне пробудилась надежда. Когда я выздоровею и восстановлю свои навыки, — мечтала я, — я продам себя в такой клуб, а потом с названием, известным за границей, вернусь к Урсыну и в цветах «Крачки» побью всех. Они примут меня. Победителя не судят, как сказал не помню кто.
Я решила добиться намеченного. А тем временем изучала язык.
— Отлично, — хвалил меня Мишель. — У тебя хорошая зрительная и слуховая память, — и каждый раз посвящал несколько минут разговору по‑французски.
Я ожидала его прихода, как праздника.
С расстояния кровати я смотрелась в подслеповатое зеркало и старалась оценить, как я действительно выгляжу, могу ли я нравиться и какой видит меня он. Снова какой‑то «он»! Я не могла разобраться в своих чувствах. Хотя вообще я этого и не хотела. Мишель как бы обесцвечивал далёкого Волка, понемногу отбирал у него жизнь, превращал в тень.
Волк.
У него был свой «полонез», автогонки, девчонки одна краше другой, множество приятелей. Я еле маячила на краю его памяти. Видела его моментами, редко, в основном издалека. Если мне иногда выпадало время выбраться на окраину, где располагалась мотосекция клуба, то Волка как раз и не встречала. Я возвращалась разочарованная, но с чувством облегчения, и обещала себе никогда больше его не искать.
— Не бегай за парнями! — предостерегала Нонна. Сама она поступала наоборот и отталкивала партнёров стараниями получить их благосклонность, не умея скрыть этих самых стараний.
Перед соревнованиями в Ницце Волку опять вспомнилось о моём существовании. Он явился на стадион. Его лицо промелькнуло передо мной очень близко, он стоял, облокотясь на барьер, и внимательно наблюдал, как я бегаю. Он смотрел на меня!
— Привет, Мустела! — подошёл он, когда я закончила тренировку.
— Что ты здесь делаешь? — я не могла поверить, что он ждал меня.
— Хотел посмотреть на твои успехи. Я читал о тебе.
— Да, пописывали там кое‑что, — нехотя сообщила я, в то время как меня распирало от гордости.
— Пойдём вина выпьем, — это даже не было приглашение, а просто констатация намерения.
— Тебе что, действительно не с кем выпить? — я хотела услышать что‑то милое, касающееся меня самой. Не дождалась.
— Не с кем.
— Нас, интернатовских, пускают в бар только во время обеда.
— Да нет, я не стал бы подставлять тебя в Центре. Заскочим в Осаду.
— Заскочим!
Счастье пахнуло вистарией, ветром с реки, пылью лесной дороги, букетом лака, бензина и нагретой кожи, выстилающей внутренность «полонеза», когда по следам Куклы я пролезла через дыру в сетке. Волк ожидал на другой стороне, я так с ним условилась.
— Выглядишь как цивильная девушка!
Обычно я ходила в спортивном костюме или в брюках. Сейчас я надела что у меня было самого лучшего. Подарок Нонны. Широкую, узорчатую юбку из хлопчатобумажного кашемира, низкие туфли на едва видимом каблуке и трикотажную блузку каштанового цвета в тон моей шевелюре и узорам юбки. Я ощущала себя элегантной, светской, интересной и немного скованной в наряде, к которому не привыкла.
В кондитерской была «зося»{48}, иначе говоря «жужка», паршивое плодово‑ягодное отечественное вино вкусом как соляная кислота, в закусочной — исключительно «беленькая»{49} и венгерское розовое шампанское. Волк заказал и то, и другое. Карточка с напечатанным меню являла собой образец фантастической литературы, буфет предлагал только два блюда, ливерную колбасу и горящие блинчики. Волк потребовал и то, и другое. Бокалов для вина не нашлось, подали стаканы.
— Волк, выпивки слишком много.
— Не бойся, вернёмся на такси или пешком. Хотя нет, жаль твои шикарные туфельки, — он посмотрел на мои замшевые лодочки.
— Нечего жалеть, — я продолжала не ценить собственную одежду, хотя то, что на мне было надето в данный момент, мне очень нравилось и я держала его на самый торжественный случай. А теперь как раз был самый торжественный случай, и ничего другого не существовало, ни до, ни после.
— Это не «Моэт‑э‑Шандон», — рассмеялся Волк, наполняя мой стакан розовым напитком. Себе налил водки.
— Не будем говорить об этом, это было так давно, — я казалась себе другой, взрослой и хрупкой на своём первом настоящем свидании с Волком. При воспоминании о брутальных подростках и пьяной дурочке, каковыми мы тогда были, мне становилось грустно.
Мы молчали. Разговор не клеился, будто мы не имели общего языка. Я от волнения и страха, чтобы не показаться глупой, он — потому что я для него ничего не значила. Самое большее он дарил меня своего рода снисходительным удивлением, смотрите, мол, какой дикарь, а всё‑таки стала похожей на девушку, а моё присутствие не могло быть даже кусочком пластыря для его проблем, о которых он не упоминал. Я ничего о них не знала, он тоже не был любопытен и ничего не знал обо мне. Потягивал водку и жевал свои думы не менее одинокий со мной, чем я с ним.
— У тебя красивый медальон.
Я носила его на блузке, червонное золото и слоновая кость подчёркивали каштановый тон трикотажа. Я сняла украшение и подала его Волку. Он осмотрел его с интересом.
— Он старинный и ценный, ты знаешь?
— Знаю.
— Откуда он у тебя?
— От матери.
Нет, я не имела намерения врать, не хотела рассказывать неправду, но интерес к медальону сорвал печать и против воли, словно бы что‑то говорило за меня, полилась годами шлифуемая повесть о матери, великой певице, проживающей в Париже, которая не знает о моём существовании.
— Собственно, как твоя фамилия? — с момента нашей встречи на городской свалке прошло более пяти лет, но он так и не знал моей фамилии.
— Варега, а она — Вера Варега. Сейчас её нет во Франции. Работает по контракту в Токио. Вернётся не раньше, чем через год. Но я и так бы к ней не пошла.
В мечтах я становилась известной и любезно её прощала, как равная равную, прославленная прославленную. Я едва не расплакалась, в тот момент моя история была для меня правдивой.
— Ты тоже летишь с нами, Волк? — мне надо было сменить тему, чтобы совсем не завраться до полного стирания границ между действительностью и вымыслом.
— Лечу.
— Я буду держать за тебя кулачки.
— Это не поможет, — он выпил водку залпом и снова наполнил стакан.
— Не бойся сглаза, я от чистого сердца!
— Это не поможет, потому что любовь без взаимности. Я достиг потолка и никогда не стану лучше, у меня нет таланта к вождению. Хорошо, если меня согласятся взять фирменным водителем на завод «Порше». Я должен заработать, потому что хочу построить себе дом над Озером. Собираюсь там жить сам по себе и заниматься тем, что мне нравится. Резьбой по дереву.
— А на что ты будешь жить?
— На доход от резьбы по дереву, от столярки.
— На Миляде?
— На Миляде. Люди узнают и будут приходить, потому что я буду делать то, что человеку всегда нужно. Стулья и столы, и резные дверные коробки, и фризы над ними. Мы с Озера, жили там на протяжении многих поколений, и среди нас были способные плотники и колесники, и изготовители деревянной утвари; вот теперь подошла очередь резчика. Дерево у меня записано в генах.
— Не пей больше, Волк, — я думала, что вместо него говорит «беленькая» в смеси с розовым шампанским.
Мы возвращались не пешком и не на такси, а на «полонезе», а потом вышли в лесу и любили друг друга под ёлками. Пахли весенние заливные луга, река, с берега доносилось токование коростеля, но любовь мне не удалась. Ничего из книжных восторгов и ничего праздничного, только досада и смущение, а этот парень не одарил меня ни нежностью, ни вниманием, ни добрым словом, потому что тогда я была для него заменителем, каким‑то мимолётным суррогатом, да ещё и выступил с претензиями, как будто я его обманула.