{55}, худшей, не такой ценной, видимо, менее почётной. Значит, в память о дедушке, а немного ещё и потому, что не помешает знать какой‑то славянский язык. В те годы, когда он учился, была мода на Восточную Европу, а Мишель вынес польский из дома, и только отшлифовал его в вузе.
— Польша находится в Средней Европе, — поправляю я. Этому‑то меня научили за два года в сельскохозяйственной школе.
— Какая разница.
— И то верно! Что то́, что то́ на восток от Эйфелевой башни. Эх, амбарный ты долгоносик! — пробуждается во мне солидарность с географически третируемой страной, цвета́ которой я носила на костюме, и я начинаю задумываться, чем бы Мишеля поразить, чего у них нету, но как нарочно в голову лезет только глубокая нищета, которой, конечно, у них нет, хотя на каждом углу они стонут о кризисе, да только такое достижение нашей экономики мне не кажется веским аргументом в пользу моей родины.
Огонь догорает.
— Подложу дров, — Мишель поднимается с кровати, голый, невысокий, гармонично сложенный, и наклоняется к камину. Его будто бы нарисованный углём силуэт чернотой выделяется на фоне огненных отблесков. Он сосредоточенно ворошит жар и так же сосредоточенно укладывает свежее питание для огня. У Мишеля в крови порядок и планирование.
В жизни Мишеля царит образцовый порядок, как в бельевом шкафу белошвейки. Жизнь у Мишеля запрограммирована. Через три года он получит специализацию, через пять — женится на дочери шефа, которая учится в какой‑то необыкновенной швейцарской школе. Через десять лет к Мишелю перейдёт клиника его тестя.
— Любовь со мной ты тоже запланировал?
К моему вопросу он относится очень серьёзно. Он не спит со своими пациентками, — убеждает он меня. Он и сам не знает, почему изменил своим принципам, но я действительно представляю собой исключение.
Но как же, он чего‑то не предусмотрел, не обдумал заранее, и в его зарегулированное существование вкрался беспорядок.
И ещё одно. Мишель не употребляет слова «любовь». Может, так он подчёркивает непродолжительность нашего сближения; во всяком случае то, что он делает со мной на кровати из красного дерева со спинками как алтари, он никогда не называл любовью.
Мне было почти хорошо.
Мишель разрешил велосипед. Я ездила на дюны и смотрела, как живёт море. Я торчала на берегу среди кустиков редкой травы, как забытый пляжный зонтик, непригодный к употреблению, изношенный предмет, выброшенный после сезона.
Я собирала дрова, вынесенные прибоем, и приторачивала к багажнику, проникала также в дровяной сарай имения в Бланьяке. Каждый вечер у меня был живой огонь в архаичном камине, два раза в неделю — ужин и ночь с живым человеком.
— Ты здорова, — объявил Мишель в середине декабря.
Констан сделал мне разрешение на пребывание. В моей стране объявили военное положение.
9
— Сука! — выдавил он, и больше ничего не могло выйти из его горла, душила его злоба. Бросил ножницы в кучку обрезков, в которые методично превратил мои «адидасы».
Кроме обрывков импрегнированной ткани и всего остального, из чего состоят фирменные кроссовки, он не нашёл ничего. Я тоже была разочарована и чувствовала себя как болван, но Мартином овладели ярость и отчаяние. Он чувствовал себя ограбленным, выставленным за дверь, обанкротившимся. Теперь он не напоминал супермена из рекламы, его представительная белозубая улыбка превратилась в хищный оскал.
— Сука!
Я стряхнула с предплечья петлю из ременного шнурка, дала ей опуститься под весом ножа; в тот самый момент, когда ощутила в ладони рукоятку, я парировала удар Мартина. Рукояткой марокканского ножичка из сучковатого оливкового дерева я со всей силы ударила его в руку, целясь в сустав запястья.
Я попала. Его рука обмякла.
— Меня бить нельзя, запомни это себе! — я отпустила защёлку, лезвие выскочило с тихим щелчком. Синий блеск язычка стали, которым можно себя защитить, нарезать хлеб и убить человека.
Лучшая оборона — это нападение, — учил Кардинал. Я сделала шаг вперёд.
— Если ещё раз попробуешь, полосну тебя по бёдрам! — во мне кипела такая же тёмная сила, как когда‑то в камере, хотя он был сильнее, вдвое старше и разозлённый от неудачи.
— Спрячь нож, а то ещё порежешься, — пробормотал он. Вопреки ожиданиям, это прозвучало жалобно, его рука опухала на глазах.
— Предупреждаю, — я нажала на кнопку. Стальное жало с шипением скрылось в глубине рукоятки. Я не подтянула ремешок в рукаве, сложенное «перо» болталось под кистью руки.
— Я ведь не буду драться с тобой, я мог бы... — в его пристальном взгляде была смесь обиды, любопытства и уважения.
— Мог бы, — согласилась я. Не следует унижать людей больше необходимого, когда‑то учила Нонна.
Нонна!
Она говорила мне идти на улицу Клиньянкур? Не говорила! Тогда зачем я пошла? Потому что я никогда не была самостоятельна, подсознательно искала поддержки, особенно здесь, брошенная в чужестранную стихию. Я никогда не существовала как нормальный человек. С пелёнок за меня думали и решали, хорошо или плохо, однако давали мне всё готовое, взамен требуя послушания и соблюдения правил таких, сяких и вот таких, всегда определяющих мои поступки. Но даже и не отдавая себе в этом отчёта, я искала опору. А ведь Нонна недвусмысленно говорила об отправке кроссовок по почте, если Мартин не явится в гостиницу в Ницце.
Была и другая причина. Мне хотелось увидеть ту радость, когда я принесу, казалось бы, безвозвратно утраченный хабар. Во мне всё ещё сидела та самая собачка, ненасытная на похвалу и ласку.
— Я была бы больная на голову, чтобы тебя искать, Мартин, если бы я прикарманила цацки. На аркане меня никто не тащил, ты бы сам бы меня никогда не нашёл. Да и чёрт побери, почему ты не явился, как было условлено?
— Вынужденная посадка.
Вот уж повезло так повезло. Этого никто не мог предвидеть. Неисправность самолёта. Машина села под угрозой катастрофы в аэропорту Западного Берлина. Формальности длились сутки, вторые ушли у Мартина на путь с пересадками до Ниццы. Он ещё из Германии не выехал, когда я гналась по Английскому бульвару за кем‑то на него похожим или только похоже одетым.
— Ты уверена, что в Бланьяке тебе вернули те самые «адидасы»?
— Да ты сам был в этом уверен, пока их не распотрошил.
— Я уже ничего не понимаю!
Ничего страшного. Зато я начала понимать. В эти кроссовки никогда ничего не вкладывали. С Мартином Нонна провернула фокус, известный ловкачам и мошенникам. Она в совершенстве владела приёмами аферистов, когда‑то выступала и в этой профессии, о чём не имел понятия салонный урка.
После того, как ценности были тщательно спрятаны в толстых подошвах, на глазах Мартина она подменила фаршированные каратами кроссы другими, такими же точно, но без ценного содержимого. Именно поэтому она так уверенно убеждала меня в абсолютной безопасности пересечения с ними границы. Да и почте доверить такие вещички можно было совершенно спокойно. Она не могла предусмотреть лишь опоздания Мартина, происшествия со мной, а главное, того, что я ни с того ни с сего двинусь по адресу, по которому меня никто не посылал. Глупая, глупая Пелька!
— Это Нонна сказала тебе привезти кроссовки, если я их не заберу в Ницце?
— Да. Поэтому на всякий случай дала мне координаты на Клиньянкур, — подстраиваю смысл поручения Нонны под новые обстоятельства, чтобы, насколько возможно, отвести от неё подозрения.
— Как ты думала добираться до Парижа?
— Мы должны были заехать сюда после соревнований.
— Мне об этом ничего не известно.
— Нам обещали день на посещение Парижа и возвращение домой ночным самолётом, — я лгу как по писанному.
— Если не в Варшаве и не в Бланьяке, тебе подменили кроссовки в дороге, третьего не дано. Как ты сюда добиралась?
— На перекладных.
Мишель отвёз меня на вокзал в Ницце.
— Спасибо за всё, Мишель, — я распрощалась с ним перед павильоном зала ожидания и, укрытая за дверным стеклом, смотрела без грусти, пока плотная масса непрестанно движущейся хромированной жести не поглотила его автомобиль, пока не исчезли из моей жизни ещё один человек, город, пейзаж.
Я начала жить за свой собственный счёт.
Возле кассы я продала билет до Парижа. Чистый доход. Стоимость поездки оплатил Констан.
Оказии долго ждать не пришлось. Турист. По дороге начал пускать слюни и клеиться. Обещал молочные реки на первом привале за Ниццей. Остановился в маленьком, тихом после сезона местечке.
Ванс.
Он хотел его изучить с бедекером в руке и, не спрашивая моего мнения, на ещё худшем, чем у меня, французском языке объявил, что сначала осмотрим достопримечательности, а потом он заберёт меня в гостиницу, где мы будем делать фики‑фик.
— Ты немытый кнуряка и получил бы по морде, да боюсь, свидетелей много, поэтому просто очищу тебя от наличности, — проговаривала я по‑польски, ласково и с улыбкой, пока обрабатывала его карманы. — Это у нас называют «форсировать преграду» или «промерить долину», бай‑бай, котёночек, — покинула я его на пороге случайной кафешки.
Свиток банкнот я воткнула в карман, увесистый бумажник с документами опустила в мусорный ящик в ближайшей подворотне. Чтобы замести следы, покружила улочками, помнящими раннее средневековье, и зашла в первую попавшуюся винную лавку. Мне необходимо было посмотреться в зеркало. Я хотела проверить, действительно ли я такая красивая, такая раскованная, что первый же хрен с горы сразу готов показать мне достопримечательности и даже оплатить мой обед. Однако зеркало не прояснило ничего. Да, без изнурительных тренировок я перестала состоять исключительно из мышц и сухожилий, набрала немного тела, волосы имела здоровые и блестящие, кожу гладкую, но не выглядела похожей ни на шалаву, ни на королеву красоты.
Я выпила стакан сидра и пошла дальше.