В придорожном киоске купила марокканский «пружинник» с рукояткой из оливкового дерева, и ременной шнурок, на котором он был бы всегда под рукой, спрятанный в рукаве. Можно им резать хлеб, рукояткой пользоваться как кастетом, можно убить человека.
Передо мной лежали почти девятьсот километров неизвестной мне La Route Nationale sept{56}.
Я была недовольна собой.
Из‑за сомнительной наживы я, не раздумывая, поставила на карту так тяжело мне доставшуюся свободу. Могли ведь эти «промеры долины» не получиться, у меня не было опыта в ремесле карманника. Ну и кто я такая? Я чувствовала к себе отвращение, и это было удивительнее всего. Впервые в жизни меня грызла совесть за присвоение чужой собственности, и не только потому, что пассажир, конечно, уже очухался и заявил куда надо, а городок невелик, населения мало, туристов практически нет, потому что не сезон, так что первая же незнакомка и окажется под подозрением.
Я скрылась из виду. Пошла на кладбище.
Наткнулась на могилу польского писателя. Фамилия его была Гомбрович. Не слышала о таком. Судя по элегантному надгробию и свежим цветам, несмотря на зимнее время, что‑то он из себя представлял. Как только снова дорвусь до библиотеки, немедленно с ним познакомлюсь.
Я присела отдохнуть в храме.
В старом кафедральном соборе Ванса, древнейшая часть которого относится к одиннадцатому веку, имена созидателей — Руо, Кутюрье и Бони — сохранились вместе с их произведениями — витражами.
Труд, искусство и след на земле. В камне, в архитектуре, в чуде цветного стекла, собранного в образы искусством и свинцовой рамой; кистью, как Матисс в La Chapelle du Rosaire{57}, пером, как писатель Гомбрович — люди работают на бессмертие.
— Отец, помолитесь за меня за упокой души блаженной памяти Витольда, литератора из моей страны, — под сенью романского собора я сунула нищему свиток украденных денег и поклялась больше никогда не зарабатывать воровством.
Я перестала искушать судьбу, покинула Ванс.
В сумерках добралась до бистро на автозаправочной станции при выезде из городка на La Route Nationale sept. Целый день с самого утра у меня маковой росинки во рту не было. Заказала картофель фри и кофе без места. Стоя, у прилавка, обитого жестью, это стоило дешевле, чем за столиком.
— Ты, наверное, хочешь куда‑то ехать, далеко? — расшифровала меня женщина с той стороны стойки.
— Париж.
— Свет не ближний! Подожди дальнобойщиков, они едут ночью, когда движение меньше. Они гоняют на далёкие расстояния, с ними будешь быстрее и безопаснее, чем на любой легковушке. Я знаю многих из них, замовлю о тебе словечко. Можешь прилечь на топчан и вздремнуть. Это бесплатно. Я вижу, что у тебя нет денег, иначе ты заказала бы бифштекс и салат, а не голый картофель фри.
Меня разбудили голоса и звон посуды. Была почти полночь, несколько мужчин сидели возле прилавка и за столиками, с шипением жарилось мясо, пахло свежесваренным кофе.
— Бонисаль тебя заберёт, тебе повезло: он едет прямо в Париж.
«Бонисаль» — так звучало в произношении барменши имя Бронислав. Его цена была умеренной — речь не шла о деньгах. Во время езды ночью я не буду спать и прослежу, чтобы он не заснул за рулём, а по прибытии на место помогу вымыть машину.
Машину! Чудовище с прицепом. Грузоподъёмность пятьдесят тонн, двойные колёса почти с меня высотой и эмблемы «Пэкаэса»{58}. Я не верила своим глазам. Ведь это же был польский TIR{59}, колесящий по дорогам Европы. По всему пути доставлял и принимал на доставку грузы. Следовал из Италии через Париж и Германию в Варшаву.
Я сидела в высокой кабине рядом с паном Брониславом и представляла себе, что возвращаюсь на родину, и моё сердце сжималось аж до боли.
— Фонтенбло! В тысяча восемьсот четырнадцатом году здесь отрёкся от престола Наполеон Бонапарт, — сообщил пан Бронислав на рассвете после второй ночи езды.
— Хорошо вам, ездите по свету и набираетесь знаний.
— Я никогда даже не останавливался в Фонтенбло.
На протяжении всей трассы длиной несколько тысяч километров у него не было времени на знакомство с достопримечательностями. В его жёстком графике, обусловленном взысканиями, не было места для остановок, кроме как для погрузки, выгрузки и заправки, с одновременным там же сном. Однако этот современный кочевник знал так много о странах, через которые проезжал, потому что читал и сопоставлял полученные знания с видами мест, проносящихся за широким окном кабины.
TIR катился по шоссе Autoroute du Sud{60}, миновал университетский городок и вскоре под колёсами уже расстилался широкий бульвар.
Распай! Я была в Париже.
Я помогла вымыть колосса. Пан Бронислав, не пользуясь механической автомойкой и обслуживая себя сам, платил меньше и экономил немного франков.
На улице Клиньянкур открыла двери чистенькая старушка с головой в мелких кудряшках. Нет, ей ничего не известно о том, когда будет месье Ольховяк. Нет, она не знает, где он живёт, но да, приходит сюда забрать почту и вообще. Я могу у неё подождать, пока он появится, могу спать за двадцать франков в сутки.
— Ты нигде не получишь ночлега за такие деньги, — заверила она.
Я жила в заставленной тяжёлой мебелью комнате с узким окном, выходящим на мусорник в тёмном холодном дворике.
Она постелила мне на топчане.
Едва я заснула, как пришёл Мартин. Он так обрадовался, что заплатил за мой ночлег.
— Ходишь в этих «адидасах»! — он уже не разрешил мне их обуть, отобрал и нежно прижал их к себе. Если бы у меня не было кроссовок на смену, он наверняка позволил бы мне сесть в такси босой.
Он жил в пригороде Сент‑Антуан{61}.
В мастерской под стеклянной крышей на мольберте начатая абстракция, рисованная пламенем свечи. По углам — картины на алюминии, картины вырезанные и ещё какие‑то, выполненные в непонятных техниках. По стенам густо развешаны эскизы, чёрно‑белые гравюры и цикл акварелей, выглядящих как проекты иллюстраций. На каждом рисунке вместо подписи в нижней части — жёлтый цветок с плоскими листьями.
Я знала такие цветы. У нетронутых берегов они украшали Озеро. На их плавающих листьях, как на плотах, отдыхали стрекозы. Их название наводит на мысль о глубинах, преодолеваемых стеблем{62}, прежде чем он покажет солнцу и насекомым свой золотой глаз.
Однако я не могла вспомнить их названия.
— Ты знаешь кого-нибудь в Париже?
— Нет.
— Нужно тебя как‑то устроить, найти тебе работу, — забеспокоился Мартин, когда остыл от бешенства после случая с пустыми кроссовками.
Неготовность к самостоятельной жизни опять вышла мне боком. Без всякой задней мысли, да что там — с благодарностью я приняла его помощь, не задумываясь, с чего это вдруг он мной занялся.
— Ты здесь не можешь остаться, я сам здесь в гостях, — Мартин позаботился о моём проживании и отвёз к старухе в кудряшках. Уже не на такси — на метро, и не торопился с оплатой самого дешёвого в Париже ночлега, а только удостоверился, есть ли у меня деньги.
Не подавал признаков жизни на протяжении недели.
— Я устроил тебя судомойкой в ночной клуб, — сообщил, когда снова появился.
— Пусть будет судомойка.
— Не очень подходит? Тогда почему же сама не нашла ничего лучшего?! — его поразила моя сдержанность, он ожидал ярко выраженной благодарности.
— Ты знаешь, я не искала.
Он предоставил меня самой себе, чтобы я сделалась более мягкой, наконец дошло до меня. С работой было тогда очень сложно, и совсем не имела никаких шансов иностранка, без знакомств, сертификатов и рекомендаций, к тому же плохо владеющая языком. О чём я не имела понятия, потому что на протяжении всей недели ни разу не спрашивала о работе. Продукт Домов, я ждала, пока Мартин устроит, если уж обещал. Никакого беспокойства. До этих пор в моей жизни всегда находился кто‑то, кто для меня в конце концов всё устраивал; почему же теперь должно быть иначе?
— Ты вообще нормальная?! — у Мартина не укладывалось в голове, что я, вместо того чтобы не находить себе места от беспокойства, не имеющая представления об отсутствии перспектив, слонялась по городу без дела как какой-нибудь валютный турист со счётом в банке, свалив на него хлопоты о моём завтра.
Был уже вечер, когда мы вышли из метро на площади Пигаль. Квартал готовился принимать вторую смену. Дневные бабочки уже пошабашили, ночные ещё не вышли на промысел; примерно то же было и с заведениями.
«Demoiselle» — светилась над входом золотистая надпись из неоновых трубок. Возле каждой литеры «l» трепетала пара продолговатых крылышек. Demoiselle означает как «барышню», так и «стрекозу».
В тесном, претенциозно обставленном кабинете нас принял смуглый как араб отуречившийся черногорец Слодан, одетый в смокинг с широким атласным поясом вместо жилетки. Выглядел как стенд достижений ювелирного мастерства. Носил золотую серьгу и золотые зубы, золотые запонки, массивный золотой браслет, который при каждом движении позвякивал на запястье пониже подтянутого манжета, золотой перстень‑печатку с крупной золотой монетой на месте печатки и бриллиантовые пуговицы на снежно‑белой манишке.
Создавалось впечатление, что его только что вынули из футляра, но, как мне предстояло убедиться, в четыре часа утра он выглядел точно так же. Ни пылинки на чёрном крепе, ни складки на безупречном поплине. Невероятно. Не имею понятия, как это ему удавалось.
— Будешь моей родственницей, — Слодан достал из железного сейфа металлическую коробку, порылся в ней и как фокусник вынул из кучи разнообразного хлама удостоверение личности.