— Тебя зовут Драга Драгович, я — твой дядя Слодан, то есть Слободан, Драгович. В случае проверки ты не знаешь французского. Вот, присмотрись и запомни, кто ты и откуда, а фотокарточку мы заменим.
— Я хочу быть по своим собственным документам. Они в порядке, — мне не понравился этот маскарад.
— Хорошо, покажи документы, — Слодан едва на них взглянул и отдал Мартину.
— Я ручаюсь за тебя перед Слоданом; пока ты будешь в «Демуазель», твоё удостоверение останется у меня, — объявил Мартин. Зато Слодан не трудился придумывать повод, чтобы вернуть под замок удостоверение Драги Драгович.
Я и оглянуться не успела, как у меня отобрали свободу. Но я не проронила ни слова. Как будто лишиться документов — обычное дело. Так или иначе — ничего нового. Официальные подтверждения моего существования всегда лежали где-нибудь в депозите. И что? И ничего. Когда припирало, я делала ноги. Здесь же, однако, всё представлялось гораздо хуже. Иностранка, привлекающая внимание плохим знанием языка, обычаев, даже топографии места, без единого близкого человека, без возможности подтвердить свой законный статус разрешением на пребывание, я легко попала бы за решётку.
И прежде, чем я задумалась, почему, моя память показала мне две картины с мансарды Мартина. Только две. Замки дверей, оборудованных цепочкой, и рукоятку у слухового окна в стеклянной крыше. Запоры были простые. Мои глаза не утратили приобретённого опыта. Автоматически регистрировали и накапливали профессиональные детали, как когда‑то на сеансах у Дедушки.
И ещё одно. Золотой цветок в качестве подписи на рисунках, развешанных по стенам мастерской, называется жёлтая кубышка. Кубышка — кличка ценного наводчика Нонны из высшего света. Значит, это Мартин. Насыпали ему перцу на хвост, он смотал удочки из страны и одурачила его Нонна. Теперь он берёт меня в заложники, думая, что нашёл способ получить своё золото. Ну, пусть себя тешит надеждами, я молчала. Я начала учиться жизни. А Слодан, как ни в чём не бывало, объяснял, для чего обряжает меня в чужую личину.
— Здесь дело в налогах. Нам не выгодно платить за тебя налоги и страховые взносы. Я беру тебя только затем, чтобы избавить Мартина от хлопот, и не собираюсь нести убытки. Если я беру людей на работу, то должен с этого что‑то иметь. Близкая родственница, приехавшая погостить, пусть даже и пойманная за мытьём посуды, не является наёмной работницей.
Семья всегда помогает своим, и это эффективный способ уменьшить налоги, конечно, если быть в хороших отношениях с инспектором, а Слодан культивировал доброжелательность влиятельных лиц, вкладывая им непосредственно в руку, что выходило дешевле, чем оплата счетов, выставляемых Республикой.
— У тебя будет стол, постель и две тысячи в месяц. Пятнадцать процентов высчитывает профсоюз.
Я быстро училась жизни. Не спросила, что за союз снимает проценты с неофициальной зарплаты. Мне предстояло это узнать в своё время. Это была преступная группа, которая крышевала проституцию от Форбака{63} до Марселя, а может, и дальше. За ими же навязанную опеку над «Демуазель» они брали постоянную дань, что Слодан учитывал даже в зарплате судомойки.
«Демуазель».
Круглая зала, настоящая цирковая арена с ложами и столиками, расположенными амфитеатром. В центре на небольшом возвышении, вращающемся пьедестале, беспрестанно кто‑то изгибается, извивается или раздевается, и является частью пейзажа, как лимонные деревца в кадках под стенками, и возбуждает интерес не более, чем упомянутые кусты с лакированными листьями и пластиковыми плодами, выглядящими как живые.
Прислуживают девушки, одетые в трусики и скудные лифчики из атласа с прозрачными крылышками — типа стреко́зы. Другие, тоже крылатые, ожидают у бара, облачённые в разноцветные, длинные туники, которые неизвестно как держатся чуть повыше груди. Сквозь лёгкий газ просвечивает нагота, белья никакого не носят.
Они все продаются, хотя те, что в фиговых листиках, называются официантками, а те, что без трусиков — танцовщицами, те, что снимают одежду на вращающейся сцене — артистками, мадам на этаже, следящая за движением в номерах — коридорная, а всё вместе — клуб.
Здесь есть девушки с цветом кожи от эбена через красное дерево, охру и слоновую кость аж до мертвенной белизны. В основном третий мир и Восточная Европа, ни единой француженки. Слодан не берёт на работу местных. С гражданками Республики один головняк. Республика не упустит возможности напомнить о девушках, продающих любовь, с Республикой лучше не связываться, особенно если ты иностранец с сомнительными документами и временным разрешением на пребывание, всегда зависимым от префектуры, да и местные санкюлотки с Пигаль способны по малейшему поводу направить делегацию к мэру, и он с ними считается, ведь они избиратели ничуть не худшие, чем кто‑либо другой.
А эти темнокожие и эти с востока старого континента трясутся над каждой валютной копейкой, они покладисты, послушны и благодаря «профсоюзным» махинациям Слодана их можно безнаказанно эксплуатировать, ведь большинство их здесь нелегально.
Я провожу ночи на два этажа ниже залы стрекоз.
Тесный подвал под кухней, клубы пара, бак для отходов. Беспрестанный визг лифтов, один из которых спускает грязную, а его брат‑близнец — отправляет наверх чистую посуду. Бункер для стекла, бункер для фаянса, отделение для столовых приборов. Сток в каменном полу и деревянная решётка под ноги, как остров, заливаемый помоями, когда под конец ночи засоряется водослив.
Отсчитываю движения, два круговых мазка губкой — блюдо, один — чашка, один — тарелка. Здесь нет никаких машин, я дешевле, чем автомат для мойки посуды. Утром, когда валишься на кровать в чердачной каморке, под веками закрывшихся глаз назойливо проявляются бесконечные горы, башни, пирамиды посуды. Засыпаю с мечтой о понедельнике. По понедельникам «Демуазель» закрыта, у всех работников выходной.
Через несколько недель я уже не могу, под утро я едва держусь на ногах из‑за усталости и духоты. Послать всё к чёрту и сделать ноги из этой могилы, сочащейся влагой по облезлым стенам, но не хватает смелости стать бездомной в чужом городе. Затем приходит отупение. Мою, сплю, ем. Есть только подвал и чердак, вырезанные из мира, и я вообще не уверена, что вне их пределов что‑то ещё существует. Наконец я привыкаю.
Я живу!
Вокруг меня Париж, достаточно спуститься на четыре этажа, осознаю я в день, которого уже не просыпаю. Сформировался режим, в пределах которого несколько часов дня принадлежат только мне. В первый полдень моего нового состояния я погружаюсь в город, а он ошеломляет меня изобилием, даже избытком вещей, вываливающихся аж на улицу.
Обнаруживаю в себе ненасытную жажду обладания. Хочу иметь эти роскошные прекрасные предметы сейчас же, много, все!
Я не должна тратить деньги, полученные от Констана. У меня их немного, хотя я уже пополнила запас двумя своими зарплатами. Кто знает, что может случиться — но это всего лишь остатки рассудка. Во всяком случае, я не обязана сейчас покупать, обманываю я себя, я только примерю эту бархатную курточку и эти ажурные туфельки, и эти высокие сапожки, и вон те кожаные брючки.
Захожу в первый магазин и теряюсь. Становлюсь центром внимания нескольких улыбчивых, доброжелательных и терпеливых сотрудниц, в которых я едва распознаю продавщиц — настолько они элегантны и ухоженны. Моё стремление приобрести и их мастерство продавать сплетаются в неразрываемое кольцо. Я не способна себе отказать. Есть все размеры, все цвета и все фасоны. Растёт гора разных разностей как раз на меня, сидящих на мне как влитые, идущих к лицу!
Сотрудницы принимают живое участие в моём выборе, у меня не хватило бы ни духу, ни отваги ничего не купить, страшно подумать, чтобы пропало столько стараний и хорошего отношения, дружелюбия и профессионализма.
Возвращаюсь в свой отсек на чердаке с ворохом сумок и коробок.
Распаковываю это всё, на кровати громоздится куча тряпья, и пробуждаюсь от погони за шмотками. Смотрю на гору барахла, купленного без смысла, на которое я потратила половину имевшихся у меня денег. И зачем оно мне? Куда в ноябре я одену сандалии и куда я пойду в лёгком индийском кашемире до пят, простроченном металлической нитью?
Глупая Пелька!
Чего я, собственно, хочу? Переждать срок заключения, вернуться на соревнования в «Крачку» и на Озеро. Нельзя выбрасывать деньги на ерунду! Тяжело и болезненно я учусь экономии, организованности и предусмотрительности. Внедряю в свою жизнь порядок, систематичность, точно как в тренировочном лагере. Покупаю план города, открываю для себя польскую библиотеку на острове Ситэ и Булонский лес. Каждый день много читаю, учу язык и немного бегаю. Наконец заявляюсь в легкоатлетический клуб, адрес которого нашла в справочнике. Говорю, как есть. Утратила форму после аварии, хочу её снова приобрести.
Медосмотр, рентген, приговор. Не гожусь для спорта высоких достижений.
Утрачена цель, небо сжалось в овчинку, потемнело в глазах. А ведь я знала, но не верила. Лежу на кровати, смотрю в потолок, размышляю. Возвращаться? Какая в конце концов разница, где мыть посуду, если уже никогда мне не надеть костюма с эмблемой «Крачки»? И как отнесутся к моему исчезновению из Ниццы и к бумагам от Констана? Что могло бы сойти прославленной чемпионке, того не простят судомойке.
И всё‑таки я хочу вернуться.
Как и все здесь в «Демуазель». Каждая приехала только на какое‑то время. Заработать, приодеться, накопить на жильё, на кусочек земли, на приданое. Но возвращаются немногие. Исключения. Остальные истрёпываются и привыкают. Работа в ночном клубе уничтожает их прежде, чем у них накопится необходимая сумма. Особенно сейчас, когда и на Пигаль ощущается кризис. Страх навалился на девушек. Слодан сокращает штаты, увольняет по одиночке, неожиданно, по малейшему поводу, реальному или надуманному.