— Откуда он у тебя? — никакого волнения на её гладком, красивом, ненастоящем лице.
— Я вам говорила.
— У меня его украли. Очень давно. Разумеется, тебя тогда ещё могло не быть на свете. Это ты вложила внутрь мою фотографию?
— Нет. Она была там, сколько я себя помню.
— Но тогда кто это сделал?
— Моя мама! Оставила свой портрет, чтобы я в будущем знала, как она выглядела.
— Но милая моя, я вовсе не твоя мама! И моя фамилия совершенно другая. «Варега» — это сценический псевдоним, — объясняет она, но уже другим тоном, как бы оправдываясь за доставленное разочарование.
Удар между глаз! Умирает надежда. Но я всё же верила!? Я и сама не была точно уверена, приходится ли мне эта женщина самым близким мне человеком. Однако между неуверенностью и утратой всех иллюзий — огромная разница. Дрожит и расплывается образ Веры, сидящей со злосчастным украшением в ладони, моим единственным наследством, гордостью и драгоценностью, неизмеримой в каратах. Я чувствую, как по лицу струится что‑то мокрое, и только тогда до меня доходит, что я плачу. И я обозлилась.
— Извините, я сейчас возьму себя в руки.
— Тебе не надо стесняться этих слез, — говорит она как‑то мягко и подаёт носовой платок.
— Где у вас украли медальон? — тень предчувствия гаснет, прежде чем я сумела его осознать.
— В «Бристоле», варшавском отеле. Тогда, через много лет после моего выезда из страны, меня пригласили впервые. Я была уже знаменита. Выступала на больших сценах по всему миру, когда на меня наконец обратили внимание и соотечественники. Я тогда пела «Гальку», «Аиду» и «Травиату», правда, мама?
Втиснутая в кресло с высокой спинкой, кажущаяся задремавшей старая женщина приподнимает птичьи веки:
— Правда. В шестьдесят пятом году, Веросик. Пропала бижутерия, моя пуховая накидка — помнишь, ты купила её в Швейцарии за год до того. Украли даже вырезки с рецензиями, они лежали в чемодане, в крокодиловой папке, они наверное думали, что это такой большой кошелёк для бумажных денег. Даже скатерть из апартаментов им для чего‑то понадобилась. Однако воров так и не поймали. Нам только компенсацию адвокат выторговал, хотя она даже и половины ущерба не погасила, — вспоминает пожилая госпожа и снова прикрывает глаза.
У неё тёмная юбка, достающая до земли, с нашитыми тремя полосками бархата, просторная блузка из узорчатого перкаля навыпуск, сердак, отороченный барашком, нитка кораллов на тонкой шее и сухое, как бы закопчённое лицо старой индеанки под кашемировым платком вокруг головы.
Она выглядит, как предмет интерьера кабинета для упражнений, отрезанного от мира пробковой изоляцией, с пианино и большим зеркалом во всю стену, полного шкафов, золочёных цветочных ваз, засушенных букетов за стеклом, разноязыких афиш, фотографий и других свидетельств победного шествия дивы по мировым театральным и оперным сценам.
— Пусть она остаётся, Веросик, будет жить со мной, — снова поднимаются веки старой птицы.
В доме три комнаты с гардеробом и ванной на втором, салон, вышеупомянутая комната репетиций, холл, купальня на первом этаже, а при кухне — помещение для прислуги, занимаемое пожилой госпожой. Входят туда прямо из сада. Одна комната с нишей. Главное место в ней занимает кровать под домотканым покрывалом, со стопкой подушек в белых наволочках с вязаными вставками. Крестьянская кровать, застланная перинами из приданого, которые старшая госпожа притащила из богом забытой келецкой{76} деревни под Париж, когда уже знаменитая и обустроенная дочь забрала её к себе.
До сего дня эта кровать является украшением и не имеет цены, потому что мать Веры хоть и разменяла восьмой десяток, но всё‑таки помнит, как пасла небольшое стадо гусей, как ощипывала их осенью и весной, выдергивала и собирала перо, и сколько птицы ей нужно было продать, чтобы купить материи для набивки. До сих пор трясётся над ними ещё и потому, что это последний и единственный осколок её молодости, её родного дома и её деревни в свентокшиских предгорьях{77}.
Она старая, мудрая и гордая. Родила соловья.
По вечерам она и её дочь беседуют на застеклённой веранде, густо увитой растениями. Привыкшие к одиночеству, они не помнят о моём существовании: сквозь приоткрытые оконные створки их голоса свободно доносятся до меня.
Старшая госпожа вообще мало спит и укладывается поздно. Вера, придя с выступления, сначала снимает в себе напряжение. Работает тяжело, её пожирает беспрестанная борьба за то, чтобы удержаться в числе первых, каждый раз оставляет на сцене часть своей жизни.
— Девчонка справляется как положено, — рапортует старшая госпожа. — Жакет смастерила из двух износившихся. Я специально новой материи не дала, чтобы увидеть, какая из неё швея, и у неё получилась довольно приличная «кофточка» — так она называет свои широкие блузки с длинными рукавами из узорчатого перкаля и сатина.
— Хорошо, если умеет шить, — зевает Вера, думая о чём‑то другом.
— Дай ей что-нибудь из своих старых тряпок, пусть тренируется, а то столько на одежду расходуешь.
Они обе экономные, мелочные и очень ценят вещи. Старшая госпожа охраняет имущество дочери и защищает её интересы, как когда‑то свой убогий надел и дом, крытый соломой, крытый лучше всех в ближайшей округе, о чём не перестаёт вспоминать до сих пор. Эта забота о нажитом наполняет её энергией и является, видимо, основным её источником поддержания сил, в таком преклонном‑то возрасте.
Сначала мои обязанности не определены.
— Мама сама ходит на базар за покупками, она бы не поняла, если бы я оплачивала доставку, — сообщает мне Вера. — И не признаёт автомобилей.
— Я тоже не умею водить.
— Тебе надо научиться, при парижских расстояниях это необходимо.
На близкий рынок мы выбираемся каждый день. Старшая госпожа снисходительно, как королева, принимает поклоны продавцов. Для неё это прогулка и общественная жизнь, и вкус успешности.
Мы погружаемся в суету.
Гомон, феерия красок и волны запахов. Салат французский, китайский, похожий на листья одуванчиков, belle dame — прекрасная дама, то есть серебристая лебеда, спаржа и самые разные стебли, корневища, клубни, которых я никогда в жизни не видела.
Фрукты из Франции и со всего мира. Яблоки из Нормандии и африканские ананасы с зелёным вихром, лоснящиеся авокадо рядом с сочными дынями. Греческие оливки прямо из бочки, налитые солнцем помидоры с Мальорки.
И дары моря. Пирамиды морских ежей, креветок, раковых шеек, ракушек из Лангедока, выращенных на морских мелководьях; розовые крабы, обложенные водорослями, лангусты как чудовища из ночного кошмара.
Ветчина вестфальская, из Шварцвальда, из Йорка, парижская, пармская, из Пьемонта, сухие копчёности, салями из Оверни. Свинина и говядина в разделении по сортам, туши бараньи и ягнячьи, птица фаршированная орехами, сливами, дольками апельсина и целые горы мелких птиц, каждая из которых обёрнута в ломтик сала.
Я следую за пожилой госпожой, сейчас я не только носильщик, ежедневные покупки не тяжелы, более крупная закупка происходит один раз в две недели; шествуя так за ней и помещая в сумку отобранные ею припасы, я подчёркиваю её статус госпожи, имеющей постоянную служанку. Одна из немногих радостей скромной производительницы, всю свою жизнь работавшей у других и для которой изобилие наступило слишком поздно.
До этого времени старшую госпожу сопровождала только раз в десять дней — когда, ясное дело, было необходимо носить — приходящая каталонка, которой платили за время. Теперь её заработок уменьшился ещё больше, когда старшая госпожа доверила мне уборку в комнатах.
Я получила тысячу франков помесячно, могла их откладывать, за проживание платить не нужно.
— За шитьё буду платить отдельно, — сообщила Вера. — Записывай: как наберётся необходимая сумма, швейная машинка твоя.
Это был многооперационный «Зингер», на котором до сего времени старшая госпожа ремонтировала свои бессмертные саржи, сатины и постельное бельё.
Вера завела меня на чердак и открыла один из сундуков. В нос ударило нафталином, нетронуто лежала аккуратно уложенная одежда.
— Выбирай, что хочешь!
Мне нужно было по крайней мере хоть что‑то на смену. У меня было только то, что было на мне надето. Джинсы, куртка и хлопчатобумажная блузка, купленные Верой в самом начале, потому что мои потасканные лохмотья, как только я их сняла перед первым принятием ванны, старшая госпожа приказала каталонке закопать в углу сада.
— Очень неплохо, — Вера осмотрела вещи, которые я переделала для себя. Несколько дней спустя она взяла меня на показ мод.
«Контесса» не принадлежала к ряду таких известных фирм, как «Лоран», «Карден» или «Диор», одевающих королей, жён президентов, миллионерш и небольшую группу мирового истеблишмента, но всё‑таки находилась среди эксклюзивных, что не мешало ей представлять коллекции, из которых можно было выкупить всю модель, половину, четверть, восьмую или даже одну десятую часть. Что означает, что в зависимости от оплаты, от одной до десяти женщин могли выходить в свет в полюбившейся им модели, а остальные не выкупленные проекты, после адаптации к серийному производству, «Контесса» продавала производителям готового платья, с чего в основном и жила.
Клиентки уровня Веры были здесь в основном для рекламы: у нас одевается знаменитая дива, хотя Вероника жаловалась, что «Контесса» для неё — слишком дорого, несмотря на то, что она приобретала там себе наряды вот уже третий десяток лет.
Мы вошли в бело‑золотой тамбур.
— Не разрешается ни зарисовывать, ни фотографировать, — проверял именные приглашения мужчина в смокинге из кремового муара.
Второй, также в тональности слоновой кости, сам в одном лице шеф, дизайнер и главный закройщик, приветствовал каждую из прибывающих у порога двустворчатой двери и рассаживал в салоне с подиумом для моделей.