Бабка из Миколаши уже не держала скотину. Необходимое для себя малое количество молока брала у соседей.
— Ищете кого‑то? — заговорила она через забор. Она присматривалась ко мне синими, как незабудки, глазами
— Где бы поселиться.
— Заходите, — пригласила она.
В гуще дикой сирени и разросшихся кустов жасмина стояла её хата под гонтом с резными наличниками и плоским камнем вместо ступеней у входа. Комнаты были просторные, с маленькими окнами, чтобы в морозные зимы не уходило тепло и не жарило солнце в знойные лета.
— Издалека бог ведёт? — начала разговор Бабка, как предписывает старый обычай.
Бабка. Так к ней обращаются жители Миколаши и ближайших лесных выселок. Под этим именем она больше известна, чем под фамилией.
До появления акушерок и больниц для сельских рожениц, по деревням были только Бабки. Так их называли. Бабка из Миколаши несколько поколений вывела на свет, люди пятидесятилетнего возраста — это всё её дети. Случается и сегодня, когда снегом занесёт или осенью развезёт, что ни пройти, ни проехать, а новой жизни не терпится в нашу юдоль, вызванная Бабка велит приготовить горшки кипятка, и её пухлые, тёмные как кора, руки первыми берут кричащую малютку, или отмеривают шлепки, если та пугающе молчит. Поэтому Бабку очень уважают. У поседевших мужчин и женщин с изборождёнными морщинами лицами особое отношение к той, которая помогла им выбраться из материнского лона и перевязывала пуповину.
— Как на сейчас, так, наверное, два миллиона, — оценила Бабка свою усадьбу вместе с участком, достигающим полгектара.
— У меня нет столько денег.
Даже если бы я продала на чёрном рынке все заработанные в Париже франки, то собрала бы около пятисот тысяч, и кроме швейной машинки и скромного гардероба, у меня не было ничего, даже подушечки под голову. В магазинах пугали голые полки, цвела спекуляция, подушка из‑под кто его знает какой головы стоила десять тысяч, килограмм кофе — шесть, обувь средней паршивости — восемь, средняя зарплата держалась на уровне около двенадцати тысяч, минимальная пенсия — четырёх.
— Прошу прощения, — я открыла дверь.
— Что такая быстрая, сядь же, поговорим.
Бабка, заговаривая со мной через калитку, уже знала, что я хочу поселиться в Миколаше, услышала о детском доме, — значит, опередила меня, пока я добиралась сюда из гминного управления.
Об исправительных домах я не упоминала.
— Я тоже одна. Дети по свету, к матери один раз в год, да и то не каждый, приезжают.
Бабка, собственно, вообще не собиралась действительно продавать дом. Она сама себя убеждала, что избавится от него, чтобы после неё потомкам ничего не осталось, этим неблагодарным, нечутким, о матери не помнящим. А теперь в кризис, когда деньги так ненадёжны, как бы она на детей ни злилась, покупателей не ищет. В конце концов, Бабке большие деньги просто без надобности. На необходимое для жизни у неё хватает с лихвой, ведь и на принятие родов её и сейчас иногда приглашают.
Свои дела с миром она уже порешала и теперь готова ко всему.
На чердаке стоит прочный, дубовый гроб, внутри стружкой вымощенный и полотном обитый, даже с кружевным чепчиком на голову. В сундуке — коричневое платье служанки Третьего ордена Святого Франциска, в церковном приходе давно оплачено место вечного отдохновения рядом с покойным мужем и сорок григорианских месс. Она никому ничего не должна, оказывает милосердие, по мере сил помогает ближним и простила вины своим обидчикам. Так что, спокойная за дела вечные, наслаждается жизнью.
— Ты можешь жить у меня, — пригласила Бабка.
С другой стороны сеней летняя кухня и большая комната стояли незанятые. Пауки плели паутину, полы инкрустировал засохший помёт несушек, проникающих сюда за озадками, ссыпанными в мешок. «Пустышки», как их называла Бабка, служили кладовкой и складом непригодной утвари, которую Бабке было жаль выбросить; там же были свалены и дрова на зиму, потому что при снежных заносах Бабке тяжело выходить во двор.
— Нужно побелить и отделать, привезешь вещи на чистое.
— Мне практически нечего привозить.
Бабка разбудила меня, когда начало светлеть, до восхода солнца рассматривала старые тряпки и определяла, какие на чердак, а какие на сжигание. Когда я их выносила, она вытащила из‑под навеса сноп пшеничной соломы, выбрала налитые колосья, сложила в пучки, стянула шнурком стебли, подрезала от нижней части снопа и погрузила в кипящую воду, чтобы размякли. Так получились кисти.
— Глинку надо хорошо затворить, — приговаривала Бабка.
Глинкой она называла мел, смятый в комки. Раскрошенные заливала смесью воды, молока и кипячёной кашицы из ржаной муки.
— Ты начинай ве́рхом, я за тобой буду подхлюпывать низом, — присев на стульчик под стенкой, она макала в раствор кисть и показывала, как нужно белить.
Через три дня в чистых комнатах мы развесили пучки свежей мяты и чабреца; сохли и светлели отдраенные от куриного помёта, протёртые щёлоком некрашеные доски пола; опирающийся на балки потолок из потемневшего дерева тепло контрастировал с белыми стенами. На вымытых стёклах открытых окон красно пылал закат. Мой первый в жизни собственный угол.
Пахло травой, высыхающим мелом и клейстером из муки крупного помола, с улицы доносилось бренчание вёдер, голоса людей и животных, в домах зажигали свет, из труб вился дым.
— Пелька, ужин! — звала через сени Бабка и радовалась, что отныне не будет есть одна. Трудно ей к такому привыкнуть, хотя ещё помнила, как много лет назад к миске подсаживались восьмеро.
В печи огонь пожирал дрова, светились угли, провалившиеся в поддувало, Бабка положила в тарелку клёцки на молоке, сквозь приоткрытую дверь вошла на цыпочках кошка и сказала: мяу!
— Кис‑кис‑кис, — пригласила Бабка и налила молока в пустую консервную банку.
Это уже когда‑то случалось, так совершается счастье.
Я проснулась рано. По Бабкиному участку сбежала к Озеру, на сизой от росы траве за мной оставался матовый след. Погрузилась в воду, избегая скоплений моллюсков с острыми раковинами, которые розетками покрывали золотистый песок дна.
Потом долго смотрела к невидной отсюда Миляде. От Волка никаких признаков жизни, и тщетно высматривала я лодку с той стороны. Почему я не поселилась где-нибудь ближе, я только отделилась от него целым Озером. Взять плоскодонку у соседей и поплыть, не мучиться тоской ожидания?
Нет!
Ты должен сам меня добиваться, Волк: что легко приходит, то не ценится, — говорила я отсутствующему и шаг за шагом возвращалась домой.
— Бабка, сколько времени идёт письмо на ту сторону Озера?
— По‑разному. Бывает, что и неделю.
Прошло больше десяти дней с тех пор, как я послала открытку Волку.
— Как по тебе истоскуется, явится.
— О ком вы, Бабка?!
— Сама знаешь, о ком. Если не хочет тебя, так и письма не помогут. А если будешь к нему лётать, то залетишь и больше ничего.
— Если залечу, выкормлю.
— Ребёнку нужен отец.
— Я буду ему и отцом и матерью, и домом.
— Э‑э‑э там! В настоящем доме должен быть мужчина, чтобы ты не была одинокой, с которым ты будешь любиться в зимние ночи, который разделит с тобой хлеб, горе и радость, которому можно приготовить суп, сделать свитер, пошить рубашку и который даст тебе детей. Так обустроил Бог и так заведено в природе. Подожди, твоя судьба тебя не минёт, а к мужику не ходи!
— Тяжело ждать, Бабка.
— Под парнем конь, а под девчонкой лавка!
— Мир изменился, Бабка, с ваших времён.
— Да уж не настолько, чтобы ты, девка, приударяла за парнем. Берись‑ка лучше за дело, люди шитья нанесли.
12
Небо бурлило сполохами. По мере того, как меркла краснота заката, открывались новые, сверкающие глаза. Отражённые в Озере, они казались пылью, отряхнутой с Млечного Пути.
Каждая душа, покидающая Землю, зажигает один астральный фонарик, поэтому их количество постоянно растёт. Только так полученное сияние освобождает их от тоски по телесности. Больше всего душ попадает на небосвод в августе, поэтому в восьмом месяце года ночное небо сверкает ярче всего — по‑язычески как‑то рассказывала Бабка.
Происхождение этой легенды она выводила от ятвягов, народа, которого язык, обычаи и великая культура погибли, остались только курганы с костями павших воинов, немногочисленные слова в речи обитателей деревень возле Озера, и приписываемые им легенды.
Может, и Нонна достигла уже своей звезды.
Три месяца уже прошло с её похорон, а я всё никак не могу поладить с собой. Тогда я не могла пойти в тайне от Бабки на сокрытие опасного золота. Поступила ли бы я так же точно сейчас, уже зная, что произошло, это другое дело. Может, ещё на один раз я отсрочила бы наступление неминуемого.
Судьба ко мне оказалась благосклонной. Меня обошло стороной следствие, как по одному, так и по второму делу.
Также никто не связал имени Веры с мужчиной, погибшим под Безрудной Горой. Кубышка отошёл в забвение. Видно, никто не стремился его опознать, и уж тем более его старые приятели. Дело было рассмотрено в текущем порядке, не покидая рабочего кабинета: водитель не справился с управлением.
После сообщения о пожаре, мы с Дедушкой самым ранним автобусом отправились в путь.
Волку я не дала знать об отъезде. На Миляде он делал электропроводку, и я не хотела его отрывать от работы. Также и со всех остальных точек зрения я стремилась, чтобы он не сопровождал меня. Я собиралась вернуться до воскресенья. Тогда, если Озеро согласится, он приплывёт ко мне на лодке, а если разыграется ветер, то поедет вокруг на старом «виллисе», который выглядит как «подстреленный» на ненормально высокой подвеске. На своём собственном!
Он купил его за деньги, заработанные резьбой по дереву, сам отремонтировал, переделал на «комби» и выкрасил в тёмно‑синий.
В Варшаве никто не знал и не мог сказать, когда судебная медицина выдаст останки Нонны. Надо было где‑то жить, в обожжённом саду уцелел только небольшой склад для инвентаря. Дедушка начал там обустраиваться, не хотел переезжать к Кардиналу.