Семинар академика А.Ф. Иоффе в Физико-техническом институте АН СССР. 1933 г. Архив РАН
А.П. Александров выступает на расширенном заседании Президиума АН СССР по случаю столетия А.Ф. Иоффе. 1980 г. Из семейного архива П.А. Александрова
На физтеховских семинарах каждый их участник мог задать любой вопрос или высказать свое мнение, на них разгорались интереснейшие дискуссии. Абрам Федорович всегда после сложных теоретических докладов необычайно ясно излагал их физический смысл. Все это делало физтеховские семинары важной школой для молодежи. <…>
Характерной чертой А.Ф. Иоффе была широта интересов, быстрая ориентация во всех новых направлениях теории и эксперимента, живой, всеохватывающий и творческий подход к любому вопросу. Именно он, с его удивительным умением находить доступные подходы к сложным явлениям, играл огромную роль в приобщении наших ученых к идеям новой физики. Необычайная простота в общении, внимание к людям, полное отсутствие какого-либо высокомерия по отношению к собеседнику дополняли его обаятельный образ». [157, с. 65–66]
Для характеристики атмосферы в том кружке-клубе-семинаре-институте показателен такой эпизод. «Это был самый замечательный семинар, который мне вообще довелось видеть, и ни один семинар не дал мне больше, чем этот…» – вспоминал младший из «семинаристов», тогдашний студент Дорфман. Ему, второкурснику, было в ту пору восемнадцать лет, и он одолевал профессора бесчисленными вопросами. Даже карикатура появилась в факультетской чертёжке: по коридору мчится профессор Иоффе, а за ним бежит Дорфман, стараясь вопросом зацепить его за ногу. Потому, вероятно, и пригласил Иоффе к себе в семинар надоедливого студента, что считал любопытство свойством для ученого необходимым и важным.
Такая атмосфера сохранилась и в позднем ЛФТИ, и в отпочковавшихся от института дочерних структурах, многие из которых определяли затем целые направления в науке…
И это при том, что в те первые послереволюционные месяцы перед институтом остро стояли вопросы снабжения. Чем? Да всем – от элементарных дров и печек-буржуек для замёрзших кабинетов и лабораторий до продуктов питания для голодных учёных и лаборантов. А ещё ведь нужны электроэнергия (её давали на два-три часа в сутки, поздно вечером), оборудование, приборы…
Деньги Луначарского в этих вопросах были скорее символом признания, нежели решением проблем.
Остальное – то, что Иоффе во время войны был председателем Комиссии по военной технике, убеждал руководство страны в необходимости интенсификации ядерных исследований, инициировал широкие работы по физике полупроводников, что был автором множества научных работ и редактором многих научных журналов, – детали для интересующихся. Для истории же вечной важны имена тех, кто начинал свою научную деятельность или работал под его руководством.
Это:
– четыре нобелевских лауреата: П.Л. Капица, Н.Н. Семёнов, Л.Д. Ландау, И.Е. Тамм;
– создатели принципиальных научных и научно-технических направлений: И.В. Курчатов, А.П. Александров, Ю.Б. Харитон, А.И. Алиханов, Я.Б. Зельдович, И.К. Кикоин;
– крупнейшие учёные в своих сферах науки: Л.А. Арцимович, М.П. Бронштейн, Я.Г. Дорфман, Б.П. Константинов, Я.И. Френкель и многие-многие другие…
«Генерация новых полнокровных научных направлений, впоследствии приводивших к организации самостоятельных в научном отношении институтов, являлась особенностью Физико-технического института, обусловившей его выдающуюся роль в организации советской науки» – так охарактеризовал позднее роль ЛФТИ А.П. Александров.
Вот в этот институт, в это уникальное научное заведение, в эту школу и эту атмосферу смог попасть Анатолий Александров, заинтересовав своим исследованием легендарного Абрама Иоффе…
Глава 4Фонтан идей и судьбы людей
На что же обратил внимание Абрам Иоффе в работе неизвестного школьного учителя из Киева?
На две вещи. Первая: в ЛФТИ очень много занимались физикой диэлектриков. В том числе темами электрических пробоев созданной из них тонкостенной изоляции. А работа Александрова «Высоковольтная поляризация в церезине» как раз описывала итоги исследований смещений связанных зарядов в диэлектрике – в данном случае в смеси предельных углеводородов – под воздействием внешнего электрического поля.
Вторая: работа киевского учителя – сугубо экспериментальная. То есть построенная не на теоретических выкладках, а на осмыслении того, что показывают опыты. И в этом чувствовался личный стиль неизвестного, но явно добротного исследователя из Киева.
Теорией Александров не пренебрегал, конечно. Но всю жизнь относился к ней как к опоре в реальных исследованиях и экспериментах. Да он и не один был такой. Примерно так же вёл себя великий Резерфорд. Тот тоже шёл от эксперимента к обогащению теории, а не наоборот. Да и многие другие в науке. Если не вспомнить о вообще, в принципе, неграмотном, но великом изобретателе Томасе Эдисоне и его ещё более великом и неграмотном предтече Майкле Фарадее.
Где тут лежит грань между наукой и изобретательством, вопрос философский и, похоже, неразрешимый. Эдисона, кажется, учёным никто не признаёт. Но Фарадея признают точно. Однако и тот в теоретическом плане и близко не дотягивался до Ампера. Зато именно Фарадей открыл электромагнитную индукцию, которая без преувеличения служит одной из фундаментальных опор современных технологий. А питавший, словами ещё одного великого изобретателя, Николы Теслы, «неподдельное презрение к книжному образованию и математическим знаниям» Эдисон подтолкнул своими изобретениями сразу несколько направлений науки.
Анкета А.П. Александрова 1935 г. Архив РАН
Собственно, ведь и Нобелевская премия изначально задумывалась как награда за практические достижения, за то, что, фигурально говоря, можно пощупать руками. Или по меньшей мере за такие теоретические труды, верность и значимость которых была подтверждена практическими открытиями. По этой причине в перечне её «номинаций» никогда не было математики. По этой же причине великого Менделеева трижды выдвигали на получение Нобелевки не за его бесконечно важную таблицу химических элементов, а за открытие инертных газов, сделанное на её основе.
Словом, Александров со своим предпочтением экспериментов теории был, как теперь говорят, вполне в мейнстриме тогдашней науки. Абрам же Фёдорович Иоффе уже тогда раскидывал по стране сеть поиска талантливых учёных для своей «фабрики умов», ЛФТИ.
Для начала он послал познакомиться с перспективной «научной молодёжью» одного из доверенных своих сотрудников – Николая Семёнова. И тот – тоже, к слову, отнюдь не старик, 1896 года рождения, но уже маститый учёный, профессор Ленинградского политехнического института – очень заинтересовался работами кружка исследователей в Киевском рентгеновском институте.
Вернувшись в Ленинград, Семёнов доложил о своих впечатлениях. Прежде всего об интересных методических новациях киевлян.
За подробностями заинтересовавшийся ещё больше директор ЛФТИ послал в Киев уже двоих: физика-теоретика Якова Френкеля и через пару месяцев физика-экспериментатора Игоря Курчатова.
Н.Н. Семенов. 1940-е гг.
Архив РАН
Анатолий Александров так вспоминал о первой встрече с Курчатовым:
«Мне он очень понравился: у него был широкий кругозор, довольно строгое мышление и в то же время, вероятно, из-за недостатка математической подготовки отвращение к расчетам, при которых теряется физическая картина явлений, его интересующих. Мы о многом с ним говорили и спорили.
Оказалось, что все соображают одинаково. Это нас очень вдохновило, потому что он был как-никак из Физико-технического института, который тогда гремел, и, конечно, было очень приятно, что мы не так уж провинциально выглядим в его глазах…
Это был наш ровесник, красивый парень, живой и умный. Он быстро понял смысл всех наших работ и заинтересовался нашей экспериментальной техникой. Здесь для него было много интересного – методические подходы на некоторых направлениях у нас были более строгие, чем в Ленинграде. Докладчик по любой теме выбирался случайным способом: назначалась тема, потом мы собирались на семинар и тянули жребий, кому докладывать. Это, понятно, подразумевало одинаково профессиональную квалификацию участников по всем направлениям исследований». [132, с. 28]
Курчатов, занимавшийся тогда физикой диэлектриков и читавший специальные курсы по этой теме на физико-математическом факультете Ленинградского индустриального института («он был совсем таким же мальчишкой, как и мы, а мы были все примерно одного года рождения, там на год или два между нами была разница»), выяснил и подтвердил: эти ребята в Киеве ведут свои исследования не просто на уровне не хуже, чем в ЛФТИ, а как бы и не выше.
Но главное – «в портфеле» у Курчатова было приглашение для всей группы киевлян на Всесоюзный съезд физиков в конце лета в Одессе. Так был назван Седьмой съезд Российской ассоциации физиков, который и прошёл 19–24 августа 1930 года. Там Иоффе намеревался послушать доклады киевских коллег об их работах. Прямо пока не говорилось, но из контекста понятно было: если научные сообщения ему понравятся, академик будет звать всю группу к себе в ЛФТИ.
От таких предложений, конечно, не отказываются. И хотя поездка должна была оплачиваться самими участниками съезда, для чего Александрову с его маленькой учительской зарплатой пришлось ударно потрудиться на различных электромонтажных работах, результат того стоил. Заслушав молодых киевских исследователей, Иоффе пригласил их в свой институт. И в августе 1930 года Александров оказался в Ленинграде. Это и стало для молодого учёного и учителя билетом в Большую науку.
Здесь стоит чуточку приостановиться и отметить, что какого-то центра, или, если угодно, штаба, науки у страны в те годы не было.
Сложилась такая