А пока на дворе натуральная охота на ведьм. В том же июне 1938‐го, например, арестовывают будущего главного конструктора советских космических кораблей Сергея Королёва. Дело, густо замешанное на взаимных доносах. У начала его, по наезженной схеме, «честный инженер» А.Г. Костиков, который пишет письмо «наверх» с выражением беспокойства неправильной, по его мнению, организацией работ и медленными темпами выполнения задач. Результат: двое расстреляны, дюжина посажены, уцелевшие до конца жизни помнят, как топили друг друга в надежде спасти себя.
Та ещё добрая память…
Вот в это самое время появляется статья в «Ленинградской правде», органе горкома и обкома КПСС. То есть это голос первого секретаря обкома Андрея Жданова, одного из ближайших соратников Сталина. И вот в газете, где без одобрения, а то и прямой команды Жданова ни одна буква не печатается, появляется статья очередного «честного инженера», некоего А. Моисеева. Под заголовком «Чистая физика и реальная жизнь» автор обвиняет директора физтеха А.Ф. Иоффе в том, что, дескать, в институте наука отрывается от техники, от задач народного хозяйства, от требований жизни. Теоретизируют, мол, товарищи учёные, в то время как задачи пятилетки требуют…
И так далее.
Голос обкома, напомню. Обком – второй в стране. Первый секретарь обкома, глава города и области – в ближайшей обойме Сталина. Ленинград живёт в условиях перманентных репрессий с момента убийства Кирова в 1934 году.
И в учёном мире все прекрасно помнят про недавнее совершенно нелепое, из пальца высосанное «Пулковское дело». И про сильно помятых в нём физтеховцев Всеволода Фредерикса, Петра Лукирского, Юрия Круткова – тоже. Хоть П.И. Лукирский по ходатайству А.Ф. Иоффе и О.Ю. Шмидта был освобождён в 1942 году, а в 1946 году стал даже академиком, как был освобождён и Ю.А. Крутков, внёсший затем важный вклад в будущий атомный проект своими расчётами ускорителей, – про 19 расстрелянных по этому делу учёных научный мир, естественно, помнил.
В самом ЛФТИ за время репрессий пострадали более 40 человек. Не менее тринадцати учёных физтеха погибли, в основном были расстреляны.
Среди них оказался выдающийся физик-теоретик Матвей Бронштейн, известный своими работами в области астрофизики, космологии, релятивистской квантовой теории и теории гравитации и попавший, похоже, просто в списки по расстрельным квотам обкомов, в данном случае Ленинградского.
Арестован и расстрелян за абсурдное «намерение изготовить бомбу для совершения теракта над Сталиным» заведующий лабораторией ФТИ Александр Константинов, автор изобретения передающей телевизионной трубки с накоплением зарядов.
Под подозрение и в активную разработку НКВД как члены контрреволюционных антисоветских организаций попали будущие нобелевские лауреаты Николай Семёнов и Лев Ландау; выдающийся теоретик, воспитавший целое поколение советских физиков, Яков Френкель и многие, слишком многие другие…
И что?
И встаёт Анатолий Петрович Александров. Никакой ещё не «ядерный физик», не «отец атомного подводного флота». Даже ещё не «тот, кто полностью обеспечил безопасность советского флота от магнитных мин» в годы Великой Отечественной войны.
Словом, пока ещё никакой не авторитет (и – о чём никто не знает, но он-то сам помнит!), с тщательно скрываемым прошлым участия в боях против красных.
И вот этот человек встаёт и на протяжении получаса аргументированно разносит в пух и прах положения гнусной статейки. Он безусловно доказывает, что «прикладная тематика, которая ведётся институтом, исходит главным образом от Абрама Фёдоровича, а не от кого-нибудь другого».
М.П. Бронштейн.
Из открытых источников
И за Александровым идёт коллектив. Коллектив учёных, не защищённых от произвола властей ни званиями, ни заслугами, ни признанием коллег. И как знать, скольким коллегам спасло жизнь его мужественное выступление, заставившее партийно-энкавэдэшное начальство «свернуть дело».
Надо сказать, впрочем, что «органы» отнюдь не оставили без своего внимания и надзора ни Анатолия Александрова, ни его лабораторию, ни её сотрудников. Так, например, в конце 1930‐х годов они вышли на одного из таких людей – Бориса Гаева. С просьбою удовлетворить их естественное желание проследить, всё ли делается правильно, не обманывает ли кто из учёных единственное в мире рабоче-крестьянское государство, зазря получая от него зарплату. И вот, по рассказу самого Анатолия Александрова, переданного автору этих строк его сыном Петром Анатольевичем, выходец из Научно-исследовательского минно-торпедного института ВМФ Гаев ответил на просьбу записывать, кто что говорит, и сообщать о том вопросом… сколько ему будут за это платить.
Оцепеневшие от такой наглости «синие фуражки» только и смогли пролепетать, что это работа бесплатная и каждый патриот должен её делать. Но Гаев отрезал, что он человек чрезвычайно занятой и общественной работой ему заниматься чудовищно некогда. Или платите, или я пошёл. И пошёл. И больше его в «Большой дом» на Литейном, 4 уже не вызывали. Гаев же дорос до поста заместителя директора ЛФТИ в 1957–1970 годах, стал лауреатом двух Сталинских и Ленинской премии за работы в области промышленного разделения изотопов для термоядерного оружия.
И так бывало.
Ещё одна подобная попытка была предпринята в 1946 году в отношении Вадима Регеля, студента, затем аспиранта и, наконец, ценимого Анатолием Петровичем научного сотрудника лаборатории АП. Вызвали в «Большой дом», предложили сотрудничать, попросили никому ничего не говорить.
Регель, однако, всё выложил своему шефу. Тот, недолго подумав, предложил следующий образ действий. Точно предсказав, что наиболее близкому к нему в то время ученику предложат писать доносы на него, он тут же позвонил на завод «Красный выборжец» и договорился о совещании там назавтра для обсуждения проблемы изготовления термодиффузионной колонны.
Во время беседы с вызвавшим его чекистом Вадим Регель на вопрос, не говорил ли он кому-либо, что поедет в МГБ, наивно ответил, что вынужден был рассказать об этом своему начальнику. А иначе никак нельзя было – ведь они должны были вместе быть сегодня к 11 часам на совещании на заводе «Красный выборжец», и шеф решил, что они вместе поедут на его машине. А уж коли у Вадима есть дела в родном МГБ, то он-де, Анатолий Петрович Александров, подождёт его внизу у бюро пропусков в машине, чтобы не опоздать на завод.
В.Р. Регель.
Из открытых источников
А.П. Александров и Б.А. Гаев в лаборатории ЛФТИ. Апрель 1939 г. Архив НИЦ «Курчатовский институт»
Обескураженный таким приёмом буквально на скаку, чекист мог только, по словам В.Р. Регеля, «пристально, почти гипнотизируя», осмотреть так и не завербованного в сексоты учёного и довести его до выхода из своего мрачного учреждения. И проследить, как тот действительно садится в машину к АП. [389]
Больше Вадима Робертовича в стукачи вербовать не пытались. Хотя, надо полагать – или даже быть уверенными, – такая беззубость «органов», вероятнее всего, объясняется тем обстоятельством, что не все сотрудники А.П. Александрова с тою же стойкостью отнеслись к их «просьбам»…
Глава 5Счастье оказаться на своём месте…
Конечно, киевлянина Ленинградом не прошибёшь. Нет у Ленинграда ничего такого, чего не было бы у Киева. Ну, да, Эрмитаж, бывший Зимний дворец. Зато Софийский собор самого Ярослава Мудрого помнит. Невский проспект? Так Крещатик шире. История на каждом шагу? Так в Киеве – старейшая сохранившаяся улица в Европе, по которой ещё Владимир Красно Солнышко брата Ярополка гонял. Так и называется – Владимирская. А на Мало-Владимирской, что с нею рядом, родной дом стоит, 10‐й, если кому интересно.
Впрочем, дискуссий таких Анатолию вести почти не приходилось. Он же не москвич. Это на тех питерские неизменно наскакивают, пытаясь доказать превосходство своего города над «большой деревней». А киевлянину грех и спорить о таких вещах – и так ясно, что его город самый древний на Руси и её первая столица.
А вот стоя перед фронтоном ЛФТИ он испытал внутреннюю дрожь. И не из-за древности – какая уж тут, в Питере, древность. И не из-за архитектурных красот здания. Так себе зданьице – двухэтажная бывшая богадельня, убежище для престарелых неимущих потомственных дворян Санкт-Петербургской губернии.
Нет, в этом доме главным было то, что внутри. Ибо это нутро было как бы отдельным полем, пронизанным силовыми линиями знания, низко гудевшим от напряжения, словно даже светящимся этаким маревом.
Ум сам додумывал образы, вставая на одно колено перед интеллектуальным Монбланом, каким на самом деле являлась эта двухэтажная типовая неоклассика начала ХХ века. Здесь открывались миры, здесь вскрывалась подноготная Вселенной, здесь творились чертежи сущего – и перечёркивались, когда оказывалось, что оно ещё сложнее, чем то, что уже познано…
Здание Физико-технического института в Ленинграде.
Архив РАН
И мощно тянуло туда, как в гимназическом кружке через ту проволочку на приборе Рисса – в это интеллектуальное поле. Очень хорошо там было, уму, в Физтехе. Как вспоминал позднее Анатолий Петрович,
«Сам институт на меня произвёл необычайно сильное впечатление какой-то необыкновенной доброжелательностью которая там была, таким духом взаимопомощи очень сильным. Когда в любую лабораторию ты мог прийти – тебе там все рассказывали, показывали, обучали, если какая-то у них была новая методика. В общем, это было конечно просто поразительное учреждение, которое как-то необыкновенно творчески втягивало человека в работу». [166]
Продолжались всё те же ставшие уже знаменитыми научные семинары ЛФТИ. Их по-прежнему регулярно проводил Абрам Иоффе. А какие будущие светила участвовали тогда в жарких спорах и дискуссиях, нередко переходивших в подначки! – И В. Курчатов, Л.А. Арцимович, А.И. Алиханов, Я.И. Френкель, И.К. Кикоин. И, конечно, сам АП, как его постепенно привыкали называть.