ционную установку достаточно заложить точность порядка 10 миллиэрстед. А это уже даёт возможность создать относительно простую систему для кораблей.
Вот только советская система доступа к кораблям оказалась абсолютно непростой…
Во-первых, для выполнения работ на кораблях, пусть даже в интересах флота, надо было эти корабли, по-современному говоря, арендовать. То есть заплатить за них деньги, и немалые.
У физтеха, понятно, денег на это не было – их вообще было мало на всё, а уж исследования по размагничиванию вообще не оплачивались, поскольку никакого договора на эти работы ещё не было. Потому физтех должен бы заключить договор с 45‐м НИИ при Судпроме, чтобы тот финансировал его работу, а уж НИИ-45 возьмёт на это деньги с флота по отдельному договору между ними.
Казалось бы, красиво – исключаются возможности нецелевых расходов, да и военный НИИ будет контролировать деньги, исключая злоупотребления. Вот только за аренду корабля нужно было отдать 100 тысяч рублей, ЛФТИ с учётом почему-то аж 400 % накладных расходов должен был для этого получить с 45‐го НИИ уже 400 тысяч, а тот выставлял флоту счёт на 1,6 млн. И упомянутая красота становится неописуемой: флот платит полтора миллиона, отдаёт в пользование корабль, конечный подрядчик получает всего 100 тысяч, а где растворились остальные деньги – неизвестно…
Во-вторых, вся эту бухгалтерия требовала много времени на бесчисленные согласования.
В-третьих, флот не горел желанием отдавать свои деньги невесть за что: страшные мины где-то там, бороться против них хотят одни, деньги на это дают другие, а корабли предоставляют третьи. А у кораблей, между прочим, служба. И их надо с неё выдернуть, поставить к стенке (причальной, конечно) и дать ползать по нему каким-то яйцеголовым (не было тогда ещё такого термина, правда, но отношение подобное было). А в конце увидеть свой корабль уделанным какими-то нештатными кабелями, нарушающими всю его военно-морскую красоту и боевую гармонию.
Так что весною 1938 года (полтора года минус) А.Ф. Иоффе по своей инициативе вынужден был созвать совещание с флотскими, чтобы на нём определиться, куда и как двигаться дальше. От «флотских», однако, присутствовали опять же не лица, принимающие решения. А тоже интеллектуалы: знаменитый кораблестроитель, инженер, физик и математик академик Алексей Крылов, руководитель НИМТИ Александр Брыкин, сотрудник НИМТИ, специалист в области неконтактной минно-торпедной техники и один из создателей советского неконтактного взрывателя НВС Андрей Верещагин.
Александров доложил о результатах работ его лаборатории по размагничиванию кораблей, о проведённых на кораблях опытах, в частности на том самом учебном судне Балтийского флота «Дозорный», ради которого надо было вступать в кудрявые финансовые схемы. Дальше последовало корректное, но всё же именно научно-техническое обсуждение сделанного и намечаемого (причём академик Крылов выразил сомнение в достижимости намеченной цели, но в целом одобрил проведённые работы). После этого было решено продолжить работы уже с полным включением НИИ-45 и нескольких подрядных организаций.
Весною же 1938 года состоялась встреча и с заместителем наркома ВМФ И.С. Исаковым, которому тоже доложили об успехе опытов на лидере «Ленинград». Это облегчило разработчикам ЛФТИ доступ к кораблям уже более высоких классов, включая линкор «Марат», но…
Письмо начальника Минно-торпедного института А.Е. Брыкина в Физическую группу АН СССР.
17 июня 1938 г. Архив РАН
Но пока это всё же было продолжением экспериментов. Следующую отсечную точку по времени давала дата 1 января 1939 года, когда лаборатория Александрова должна была окончить тему «Магнитный метод защиты кораблей от магнитных и индукционных мин и торпед с неконтактными взрывателями».
Поддержка со стороны флота в Наркомате машиностроения, которому тогда был подчинён ЛФТИ, значение имела, но, скажем так, косвенное. На самом флоте царила неопределённость. Планировались работы то на одних кораблях, то на других, то на одном флоте, то на другом, решения принимались и тормозились. И всё же, хотя линкор «Марат» был предоставлен в распоряжение учёных только в начале октября 1938 года, работы на нём не только завершились к сроку, но и показали реальное уменьшение магнитного поля самого большого советского военного корабля в несколько десятков раз.
Доклад Александрова в Академии наук в ноябре 1938 года подвёл чисто научные итоги проведённых работ. Срок, два потраченных года, был признан весьма быстрым. Но дальше должна была начинаться практика, практика конкретного внедрения разработок и установки на корабли тех самых обмоток, которые уже успели получить шифр «Система ЛФТИ». На освоение этого проекта, монтаж и испытание системы уже непосредственно флотскими НИИ отводился 1939 год.
Как это всегда бывает – а на флоте в особенности, – на практике стали вылезать различные мелкие и не очень проблемы. Одно дело, когда всё работает у создавших ту или иную технику учёных. И совсем другое – когда она попадает в руки матросику. Как говорил через несколько десятилетий один хорошо известный в узких кругах вице-адмирал, «по своему обыкновению, наш матрос необычайно любопытен и чрезвычайно шаловлив. Пробегая по коридору единственного в России авианосца, он бездумно ткнул своим грязным пальцем с обгрызенным ногтём кнопку на симпатичном неопломбированном приборе, а услышав за переборкой громкий хлопок и шум льющейся воды, радостно подпрыгнул и помчался в хлеборезку воровать масло».
Высказывание это, широко бродящее по Интернету, причём без всякой возможности найти первоисточник, – понятно, из рода «военно-морских речений», якобы кем-то записывавшихся за вице-адмиралом Геннадием Радзевским. Но история и советского, и постсоветского флота не раз подтверждала: если что-то может пойти не так, то сразу после подъёма военно-морского флага на новом корабле оно пойдёт не так. А потому лучше график сдвинуть вправо, но всевозможные «бяки» выявить ещё на этапах испытаний.
Следующая проблема – адаптация системы к разным типам кораблей. У тральщика одни характеристики, у линкоров другие, у катеров – третьи.
Ну а кроме того, нужно было так доработать систему обмоток, разделив её на секции, чтобы ставить её могли нормальные специалисты флота, а не сами её разработчики. Иными словами, упрощать, упрощать и упрощать. Как при установке, так и в процессе использования.
К этому добавлялась проблема снабжения. Получить или купить энное количество нужного кабеля для пары-тройки опытовых судов – одна работа. Снабдить им флот – совсем другая. И тут уже нужно срываться к наркому судостроительной промышленности с докладом, способным убедить того поменять планы снабжения, а то и планы производства. Что, понятно, означает целую волну бюрократии в целом отдельном ведомстве и межведомственной переписке.
Впрочем, у всех этих хлопот был один очень важный и очень жирный плюс: в их преодолении Анатолий Александров приобретал опыт уже не учёного, а организатора. Причём с умением преодолевать встроенные в любую государственную и бюрократическую машину тормоза. И когда помощь со стороны главы Судпрома, наркома Ивана Тевосяна, стала постоянной и действенной, это также было важной победой Анатолия Петровича, вполне сравнимой с самим созданием противоминной магнитной «системы ЛФТИ». Ибо мало создать – надобно ещё и сделать…
Ну и, наконец, ко всем вышеперечисленным препятствиям необходимо добавить сопротивление самих флотских.
О характерном случае – причём с командованием корабля, уже испытавшего подрыв на мине и кое-как доведённого до дока, – рассказывает будущий Герой Соцтруда, лауреат Ленинской и Сталинской премий Владимир Тучкевич:
«Нашей группе пришлось также работать и на упомянутом выше крейсере «Максим Горький». На одном из ленинградских судостроительных заводов ему восстановили носовую часть и разместили на палубе обмотки защитной системы ЛФТИ. …После завершения этой работы, как всегда (по положению), я обязан был доложить командиру корабля новые секретные тактические данные о глубинах, на которых корабль мог безопасно ходить при включенной системе ЛФТИ с токами в обмотках, установленными нами.
Я прибыл на крейсер, поднялся на верхнюю палубу, где находилась каюта капитана и комиссара, приставленного к нему для контроля его действий, и вошёл в каюту. Капитан (в чине контр-адмирала) и комиссар сидели за столом. Я поздоровался и подошел к ним, чтобы доложить о завершении работы по защите корабля от магнитных мин. Я был в штатском. Мне не предложили сесть, и вдруг капитан корабля разразился репликой, которая меня поразила и привела в негодование:
– Вы изгадили (он выразился более неприлично) весь мой корабль!
Возмущенный, я сел. Тут комиссар вступил в действие и уже с матерной бранью обратился ко мне:
– Как вы смеете сидеть в присутствии командира крейсера!
Я встал и сказал:
– Если вас не интересуют новые тактические данные крейсера, я передам их в штаб.
Повернулся и вышел. Удивило меня больше всего то, что командир, испытавший на собственном опыте действие немецкой магнитной мины, не понимал необходимости и полезности проделанной нами работы. Конечно, внешний вид обмоток на палубе с довольно грубым их креплением не ласкал глаз. Но в условиях войны последнее не имело особого значения. И он должен был благодарить ученых Физтеха за разработку защиты от этого оружия и установку системы ЛФТИ на его корабле». [170, с. 33]
И неоспоримо верный вывод Владимира Тучкевича: «По-видимому, уровень его культуры и профессионализма не соответствовал занимаемому посту. То обстоятельство, что до начала войны корабли не были оборудованы системами защиты от магнитных мин, было, очевидно, в немалой степени связано с тем, что и в более высоких эшелонах военной власти находились люди, подобные командирам крейсера «Максим Горький». [170, с. 33]
Объективности ради надо пояснить, что контр-адмирал никак не мог быть командиром лёгкого крейсера; обоими крейсерами в составе Балтийского флота командовали капитаны 1‐го ранга, а «Максимом Горьким» конкретно – капраз Анатолий Петров (при военном комиссаре Лазаре Эпштейне). Адмирал на «Горьком» мог тогда быть только один – начальник отряда лёгких сил, в который и входили крейсера «Киров» и «Максим Горький», контр-адмирал Валентин Дрозд.