Но из тех доверительных бесед, что велись у костерка в Севастополе на размагничивании кораблей или в холодной аудитории Казанского университета, Александров точно усвоил, что Игорь отнюдь не забыл о своих довоенных работах с атомом. Пусть Родине сейчас не до изотопов, но помнить, думать, размышлять о них она Курчатову не запрещает. И он занимался этой темой в свободное от других работ время. И регулярно напоминал о ней заместителю председателя той самой «Урановой комиссии» АН СССР академику Абраму Фёдоровичу Иоффе.
Тот, однако, реагировал не по-довоенному, вяло. Да, соглашался, тема нужная. Но пока есть те, что нужнее. И пока не на чем работать, ты не забыл, Игорь? Циклотрон наш в Ленинграде, и вся от него польза сегодня – что на его крыше наблюдательный пост ПВО сидит, о появлении вражеских самолётов предупреждает. Урана в стране и так мизер, а ныне вовсе не до его добычи – даже те ослики, что руду в Казахстане на себе таскали, на добычу железной руды брошены.
Только что построенная циклотронная лаборатория ЛФТИ.
Лето 1941 г. Из книги «Воспоминания об И.В. Курчатове».
М.: Наука, 1988
Вернадский тоже к урановой теме не обращается. Ведёт размеренный образ жизни в эвакуации на курорте Боровое в Казахстане, пишет про «глубину и силу большевиков» на примере этой республики, где «революция ещё глубже, чем у нас: сметён тот эксплуататорский слой (баи), который царил». Да работает над «главной книгой жизни» – академической монографией «Химическая структура биосферы и её окружения».
Между тем Казань на время войны стала настоящей научной столицей Советской России. Туда же отправились также Президиум Академии наук СССР и все академические институты.
Продолжались в казанской эвакуации и традиционные научные семинары физтеха, которые все называли «научным советом». А физтех был физтехом – тут всегда всё обсуждали из нового по науке. Это был стиль: все интересовались работами друг друга и стремились быть компетентными в этих интересах, чтобы не оказаться битыми в ходе обсуждения.
Правда, представительность была уже не та, не довоенная, – ну, так и смешно было бы её требовать. Тем не менее практически все работающие в Казани физики заходили на эти семинары.
И вот тут уже о всамделишной представительности поневоле задумаешься. Хоть десятки учёных оказались на фронте, другие мотаются по командировкам по войскам, третьи где-то в экспедициях работают, но только в одном корпусе Казанского университета на улице Чернышевского половина русской физики приют нашла. ЛФТИ сидел на втором этаже, Физический институт со всей этой фиановской бандой, включая Мишку Леонтовича, с которым братья Александровы так славно бесились в детстве на хуторе Млынок, – на третьем, а Институт физпроблем могучего Капицы работал на первом. И его директор на всех важных семинарах физтеха сидел, а часто и выступал.
Да и без семинаров достаточно было пройти пару десятков ступенек или столько же метров по коридору, чтобы встретиться и пообщаться в том числе и с великими мира сего от науки. Например, с директором Физического института академиком Вавиловым. Он хоть и эвакуирован был в Йошкар-Олу, каждую неделю точно приезжал в Казань.
А что бы ему и не приезжать, когда вот она, вся Академия наук, со всеми её институтами. И благодаря этому подчас и вполне традиционные физтеховские семинары становились чем-то вроде заседаний Малого президиума АН СССР. Во всяком случае, с участием его членов.
Одним из таких важных научных заседаний и стал семинар, на котором выступил человек, открывший спонтанное деление урана. Звали этого человека Георгий Флёров.
Глава 3Вступление в атомную эру
Георгий Николаевич Флёров уже в 27 лет совершил открытие мирового уровня. Или даже исторического – смотря как оценивать значение ядерного оружия и ядерной энергии в этой самой истории человечества.
Студентом инженерно-физического факультета в Ленинградском индустриальном институте он очень обещающе показал себя на практике в лаборатории И.В. Курчатова, стал его дипломником, защитился и был в 1938 году принят на работу в ЛФТИ. И в физтехе все знали ту историю, когда после сделанного Флёровым доклада на студенческом семинаре его к Курчатову привёл сам знаменитый автор первого курса теоретической физики в СССР Яков Френкель. И сказал: «Займите молодого человека конкретным делом, для теоретика у него слишком буйная фантазия».
Особенный флёр (ну да, что же ещё с такой-то фамилией!) рассказу придавало то, что теория спонтанного деления была выдвинута как раз Френкелем, а физическое открытие этого явления произошло под руководством Курчатова.
А уже в 1940 году совместно с К.А. Петржаком Флёров открыл спонтанное деление ядер урана как совершенно новый тип радиоактивных превращений.
И…
Их публикация об этом открытии в «Physical Review» напечатана не была. А та, что была напечатана в русском «Журнале экспериментальной и теоретической физики», оказалась не замечена мировым научным сообществом!
Александров помнил, как эта нулевая реакция задела молодого честолюбивого учёного. Та обида сильно попортила его и без того сложный характер. Но это было совершенно естественно. Пока Флёров с Петржаком (и Курчатовым, который почему-то отошёл в сторону, когда надо было закреплять приоритет) открывали это самое спонтанное деление урана, полуночничая в земных глубинах станции метро «Динамо», проверяя и подтверждая открытие, ведущие научные государства мира уже вовсю засекречивали саму атомную тематику.
Я.И. Френкель.
Архив РАН
То-то удивились, наверное, открытой публикации на такую тему…
В начале войны Флёров попросился было в ополчение, но его завернули: мол, так вас просто убьют, потому давайте мы вас, учёного, сначала подучим. Если потом и убьют, то хоть пользу успеете принести… И его нормальным образом призвали в армию. А там направили – логика! – в Ленинградскую военно-воздушную академию учиться на техника-инженера, обслуживающего пикирующие бомбардировщики Пе-2. Вместе с академией он был эвакуирован в Йошкар-Олу.
И вот оттуда он стал писать письма…
Сначала – уполномоченному Государственного комитета обороны по науке Сергею Кафтанову. В ноябре 1941 года. Когда самый лютый ад на фронте творился, Ленинград уже голодал и замерзал, а под Москвою немцы до Снегирей дошли, в 40 километрах от Кремля.
Г.Н. Флёров в 1940 г.
Архив РАН
Сотрудники лаборатории ЛФТИ РАН Г.Н. Флёров
и Н.П. Петржак за работой над камерой для деления ядра,
1940 г. Архив НИЦ «Курчатовский институт»
Ответа не получил. Отчего обратился уже «по инстанции» – к Курчатову и Иоффе с предложением выступить хоть на очередном физтеховском семинаре с докладом о реальности атомной бомбы.
Анатолий Александров на том выступлении Флёрова присутствовал.
Всё звучало логично. Цепная реакция существует, раз. Существует режим, при котором цепная реакция становится взрывной, два. Все публикации по цепной реакции пропали, никто даже не отозвался на такое важное для ядерной физики событие, как открытое им с Петржаком в сороковом году спонтанное деление урана, три. Следовательно, ядерные лаборатории других стран работают над созданием бомбы, дающей взрывную цепную реакцию. Summo: Советский Союз должен срочно возобновлять ядерные исследования с целью создания собственной ядерной бомбы, покуда её не сделали немцы.
Да, но как практически-то это сделать? Ведь на дворе – уже декабрь 1941 года. Война на дворе. Только что немцы на пороге Москвы стояли. Да и ещё стоят, хоть их и бьют уже. Все силы, все деньги – фронту и тому, что даёт возможность выстоять и бить врага дальше.
С.В. Кафтанов.
Из открытых источников
ЛФТИ тоже весь в военной тематике, от защиты брони до радиоулавливателей самолётов. Курчатов после Севастополя, где они вместе корабли размагничивали, теперь бронёю занимается. А он, Александров, с Неменовым и Филипповым, лаборантом, сами на то выступление в Казань только что прибыли из Полярного и Архангельска, где корабли разминировали.
И вот что Флёрову тогда, в декабре 1941 года, могли ответить Абрам Фёдорович Иоффе и тот же его бывший руководитель Курчатов? Когда он им буквально пуговицы на пальто – ой, как холодно было тогда в Казани! – откручивал, убеждая помочь просветить на эту тему руководство страны? Да ничего! То же, что и собрание ответило по поводу его выступления – а это действительно было на уровне Малого президиума АН СССР, – что в условиях войны на предлагаемые работы нет средств.
Но Флёров был упрям. Ну или своенравен – две стороны одной медали. В январе 1942 года он снова пишет Кафтанову и снова не получает ответа… Последовало письмо помощнику Сталина Поскрёбышеву. Наконец, когда снова остался без ответа, написал уже и Самому. Со словами: «Продолжаю биться головой об стенку…»
И с обвинением в адрес Иоффе, будто тот не хочет крепить оборону Советского Союза, не желая заниматься атомной темой…
Письмо самому Сталину – это нетривиальное решение в ту эпоху! Если оно не рапорт о рекордных надоях в колхозе «Ленинский путь» – то решение нетривиально вдвойне. Наверное, можно в этом увидеть при желании некое обсессивное психическое состояние, зацикленность на сверхценной идее. Но ведь и идея действительно сверхважная! И время действительно катастрофически уходит, пока враг явно наращивают свои усилия в получении сверхмощной бомбы, которая позволит им всему миру диктовать свои усилия. И кто знает, что там, у немцев? И не возьмёт ли уже завтра на борт взлетающий с воздушной базы в Сещи гитлеровский бомбардировщик бомбу, способную зараз уничтожить Москву?
Как позднее вспоминал Сергей Кафтанов, «в те же примерно времена, когда мы занимались записями немецкого офицера и письмом Флёрова, Гитлер принялся кричать о подготовке немцами «сверхоружия». А что, если это не просто пропаганда? Что, если этот изверг имел в виду именно атомное оружие?».