ан срок пуска реактора «А», установленный тем же товарищем Берией. И когда Курчатов с Ванниковым сюда приехали в начале 1948 года наблюдать и контролировать, как собирается реактор, тут всем руководил уже Борис Музруков, бывший во время войны директором танкостроительного Уральского машиностроительного завода. То есть Уралмаша того самого. Энергичный дядька, талантливый и тоже, что характерно, из того же самого их поколения – 1904 года рождения.
Славского Музруков же позже выпросил у начальства вернуть на комбинат главным инженером. Тот поехал, хотя что он чувствовал при этом, можно представить. Работает энергично, с полной отдачей, обиды вроде бы не испытывает… или не показывает. И умница, хотя и будённовец. Нехарактерно для красных конников. Только вот орёт и матерится точно по-будённовски. И выпить при этом умеет. Причём приятно так, не пьянства ради, а процесса для.
Борис Музруков в кабинете. Из открытых источников
После того как аккурат в этом, 1950 году Игорь сделал Александрова своим заместителем ещё и по 817‐му комбинату и пришлось ему сюда фактически переехать, со Славским они, можно сказать, подружились. Реально героический дядька оказался, двужильный и притом разумный. И, что особенно важно в их деле, разумно-двужильный. Умеет распределять себя по дистанции, хотя и бездельничающим его никто не видел.
Впрочем, и не до безделья тут, в этаком-то хозяйстве…
С головой в это хозяйство пришлось окунуться и Анатолию. Как тогда прошёлся по морозцу в валенках и том белом, ныне уже грязном полушубке от вагона до реакторного корпуса, то, почитай, это и были последние спокойные минуты здесь. А потом так и пошло.
Оперативки у директора комбината Музрукова, часто в присутствии или вовсе под руководством Ванникова. Наблюдение за строительством котла и всего, что его окружает, обеспечивает. Ругань и ор со строителями, которые – удивительно, как эта банда везде одинакова! – как ни целуй, всё время норовят повернуться к тебе задницей. Возня с инженерами, которые конструкции реактора не знают. Ибо прочитанные Василием Фурсовым здесь же лекции об его устройстве в единственном экземпляре хранятся в первом отделе и никому не выдаются.
И.С. Панасюк.
Архив НИЦ «Курчатовский институт»
А Фурсов – знаток реактора бесценный: и в сборке, и в запуске первого котла участвовал в роли ближайшего помощника Игоря Панасюка. А тот был заместителем начальника сектора, который в группе запуска курчатовского Ф-1 как раз и занимался созданием и пуском реактора. Да, собственно, о чём речь, если и сейчас Фурсов работает научным руководителем комбината № 817. А вот не знают! Приходится заниматься чуть ли не преподаванием и уж точно зачёты и экзамены принимать. А они, инженегры наглые, продолжают подозрительно выражаться в отношении замедленных нейтронов. И если бы только их!
Хотя самокритично признать нужно, что и самим многое в новинку оказалось. То же, например, поведение материалов под облучением. Разве не преподнесли неприятного сюрприза все эти нежданные распухания графита и урана, деформация урановых блоков?
Но главное – постоянно приходится разные… скажем, неформатные вопросы решать. Давеча вон с 92‐го завода приехали восьмиметровые алюминиевые заставки для дополнения графитовой кладки реактора до цилиндра. Но, заразы, по размерам не укладывались. Что, отправлять их в Горький на переделку?
В.С. Фурсов. Портал «История Росатома».
http: //www.biblioatom.ru
Да, тамошним ребятам станет горько. Ибо до Лаврентия Палыча такой суровый прокол непременно дойдёт. Но время, время! И так от сроков отставали, а их, между прочим, сам товарищ Сталин утверждал. Который спрашивать умеет так, что сам товарищ Берия его… Ладно, то не наше дело, даже и в мыслях.
Так что пришлось предложить постругать эти вкладыши фуганком и самому показать, как это можно сделать. Даром что металл мягкий.
Так и со всем прочим, ибо мелочей в этом деле нет. Вон даже Борода как-то поддел: «Анатолий Петрович! Вы опять гайками и болтами занялись?» Змей, чистый змей!..
Вздохнул Анатолий Петрович Александров. Окинул прощально-рассеянным взглядом зачарованную панораму озера Иртяш, развернулся и пошёл обратно от берега. Пауза закончилась. Пора на работу…
Каждый раз после таких командировок Анатолий Петрович подробно рассказывал Курчатову о том, что происходило, как и что делалось, как и что следовало бы, по мнению Анатолиуса, делать. Нередко приходилось отчитываться и в ПГУ, перед Первухиным, Ванниковым, Малышевым. Впрочем, тоже не столько отчитываться, сколько высказывать своё мнение о том, правильно или неправильно идут те или иные работы. Причём всё очень уважительно, заинтересованно: его соображения для них действительно были важны и интересны, а вот каких-то разносов и выговоров не было. Возможно, потому, что он был в структуре, в научно-технических советах, но конкретно подчинялся только Курчатову. А может быть, по той причине, которую как-то в минутку расслабленности, в том же Челябинке-40 высказал Ванников:
– Вот за что, Анатолий Петрович, мы все тебя ценим, – за глубокое копание и ясные выводы…
И в каждое возвращение он испытывал то ни с чем не сравнимое чувство, когда после разлуки оказываешься на пороге родного дома. Особенно сладким оно, это чувство, бывает, когда возвращаешься летом, ранним-ранним утром, когда солнце ещё не успело пробить розовыми копьями сонный тюль небес и на земле не расплылись золотые лужицы света. Город ещё тих и свеж, только что умытый поливалками и дворниками, и сонные тела домов тянутся под сочной мякотью распускающегося, как цветок, неба, и лучи света золотят им лысины крыш.
И утренняя прохлада словно бы гладит тебя ласковыми ладошками, а ты открываешь дверь в свой дом, в котором растворён тёплый запах спящих детей, и на пороге тебя встречает дремотная и мягкая, как только что подхваченный на руки котёнок, счастливая жена.
И «духи», что сопровождали тебя до порога, уходят к себе, и ты снова один и только со своими, своими до самой последней клеточки, и ты нежишься в косой трапеции падающего из окна на кухне солнца, пока Марьяна готовит на плите кофе. И купаешься в звуках её голоса, не особо и вникая в то, что она щебечет, и лишь чувствуя, что сердце внутри тебя блаженно растягивается под эту мелодику её голоса, словно уставший человек, после трудного дня добравшийся до своей постели…
И задумаешься в этой своей откуда-то навалившейся дремотной истоме, как же утомительно суетливо было до этого, как дёргано нанизывались друг на друга эти хлопотливые дела с их зудом обогнать самих себя, как мельтешливо кипел вокруг круговорот людей и страстей.
И ты не хочешь никуда и никогда уходить с этого места, из этого дома, из этого утра. Из этого недолгого блаженства. И ты жаждешь всею душою, чтобы день не приходил, ты бережёшь эту негу рассветных минут, замерев, чтобы не спугнуть эту трогательную полуулыбку жены, чтобы не растаяло всё это в блистательном грохоте дня.
Но день приходит…
И, к сожалению, дом у него был не свой. Ну или, вернее, он так и не успел привыкнуть к нему как к своему. И был уверен, что этого не случится никогда.
Ибо это был дом Петра Капицы.
Нет, понятно, что прежде всего он, дом этот, – государственный. И государство передаёт его по собственному усмотрению. Назначило Александрова директором Института физпроблем – жильё ему от института выделило. Здесь же, на территории. А то, что этот двухэтажный особняк был специально построен на английский образец, дабы сгладить для Капицы шок от насильственного задержания в СССР, и дом этот каждой стеною своей кричит о бывшем хозяине… жильце, это вроде как лирика.
Но не для Марианны. Жена ещё острее, чем надолго пропадавший по командировкам муж, чувствовала всю чуждость и инородность этого жилья для их семьи. Да ещё охранники живут чуть ли не за стенкою. Так что Марьяна после той своей вспышки с желанием открыть газ и со всем покончить поступила решительно. Она велела убрать все деревянные панели, которыми были обшиты стены в спальнях наверху и в холле и гостиной внизу, а все стены оштукатурить. Казённо? Зато под штукатуркой «духам» никак не разместить жучков для прослушки. А для эстетики жена сама разрисовала стены цветными бордюрами. Дом от этого не перестал оставаться чужим, но, по крайней мере, уже не кричал о бывшем хозяине.
А чужеродность его скрашивали двумя способами – весёлой и творческой атмосферой в семье и частым приглашением друзей. На головную боль охране. Правда, жизнь той облегчало одно обстоятельство – Анатолий Петрович не менял круга друзей со времён своей молодости. Так что в основном к нему в дом приходили те, на кого у охраны уже были свои справки. Да и люди всё больше уважаемые – академики, членкоры, профессора, так и оставшиеся, впрочем, друг для друга Петьками, Митьками, Димками да Сашками.
Более широкий круг приезжал в этот дом на Воробьёвых горах, когда Марианна Александровна устраивала очередной домашний спектакль, артистами в котором выступали её муж, дети, его, её и их друзья. Она ведь была художником и режиссёром, а главное – любила и умела творить. Сама же и вполне полноценные декорации выполняла, а освещение ей помогал ставить муж – не забыл, как работал осветителем в киевском театре. Подчас на эти представления собиралась – а то и участвовала – весьма профессиональная публика.
В одной сказке, например, мальчишкой играл Борис Ардов, будущий актёр театра и кино и режиссёр, а в зале присутствовали его мать Нина, жена известного писателя Виктора Ардова, и единоутробный брат Алексей Баталов. И вот тесен мир, а жили те в «писательском доме» напротив Третьяковки, рядом с тем местом, где в войну размещалась поначалу Лаборатория № 2 и где прогуливался, когда было время, ещё не засекреченный Анатолий Петрович. А сын его Сашка-Иван бывал у Ардовых в доме, познакомившись с ними через репетиторшу, которая ранее обучала Алексея Баталова. Страшного разгильдяя, по её оценке, по всем предметам, но зато с детства умевшего прекрасно играть сценических персонажей и пародировать знаменитых артистов. Прямо в школьном туалете, использовавшемся под курилку.