Правда, потом решение по АБ как-то растворилось, но значения это особого не имело: по тому же приказу сразу началось проектирование, а в конце 1948 года, ещё до получения всей проектной документации, в 3 километрах от реактора «А» начались земляные работы под котлован для АВ.
Главное, уже той гонки не было. Бомбу взорвали в августе 1949 года, американцам нос утёрли. После этого можно стало работать хоть и споро – с товарищем Берией по-прежнему не забалуешь, – но уже не лихорадочно. Успевать всё продумывать.
От руководства получили награды мыслимые и немыслимые, в том числе и те, кто был причастен к разработке реактора «А». На 32 листах постановление, сотни фамилий! Игорю Курчатову – Героя Соцтруда! И Славскому. Доллежалю – тоже.
Александрову дали орден Ленина, премию в 75 тысяч рублей, право на обучение своих детей в любых учебных заведениях СССР за счёт государства и на бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР. Ну и снабжение особое выделили. Тоже не мелочь – Машка, дочь, мелкая растёт, как на дрожжах; сыновья тоже как-то в росте не останавливаются.
С такими пультами проводились первые ядерные испытания. Экспозиция в НИК «Курчатовский институт». Фото автора
При этом все участники проекта оказались в полном фаворе со стороны государства. У властей к ним было особое отношение.
Отношения среди людей проекта тоже стали как-то… родственнее, что ли. Дружественнее, раскрепощённее. Свободнее.
Взять хоть Бороду. Игорь всегда был известным шутником, любящим дружеские розыгрыши. Но всё же до испытания Бомбы и он, пожалуй, не решился бы так подшутить над Ванниковым, как сделал в столовой ИТР после успешного пуска реактора.
Приехали на обед. Ванников первый сбросил шинель и пошёл в зал, а Курчатов специально замешкался. Потом вынул из кармана два гвоздя и попросил швейцара прибить к полу галоши генерала.
Тот, естественно, в отказ: «Не хочу в тюрьму». Тогда Борода сам попросил у кого-то – у водителя, что ли, – топор и, сдавленно хихикая, лично совершил диверсию против начальника ПГУ.
Свидетели – а кое-кто из присутствующих нарочно задержался, чтобы посмотреть завершение перформанса, – отдали, однако, должное Ванникову. Когда Борис Львович, надев шинель, папаху и бекешу и вдвинув штиблеты в галоши, не смог сделать ни шага, он хладнокровно оторвал резиновую обувь от пола, подошёл к невинно смотрящему в потолок Курчатову и сказал этак снисходительно:
– Всё бы тебе, Борода, прыгать да играть…
А когда тот стал возмущённо отнекиваться, разъяснил всё так же снисходительно:
– А ещё академик! Ну, сам подумай, кто другой решился бы прибить мои галоши?
Ещё бы! Сам любитель пошутить, Ванников мог запросто спросить у подчинённого, есть ли у того дети, и, получив утвердительный ответ, сказать наставительно: «Если не выполнишь задание, детей своих не увидишь». И ему верили. Потому что на важных совещаниях у Ванникова всегда сидели два полковника из госбезопасности. И иногда они прямо с совещания уводили кого-нибудь из руководителей в тюрьму для быстрого следствия. Откуда те затем отправлялись в лагеря на много лет. И искать защиты смысла не было – все знали дежурную на такие случаи фразу председателя ПГУ: «Ты можешь пожаловаться на меня Берии или Сталину, а мне жаловаться некому, с меня Сталин спрашивает, как тебе и не снилось, так что не обижайся». [412, с. 167]
Тем более что и сам Ванников сидел ещё и в начале войны…
И по сравнению с этим, и вообще по всему чувствовалось после Бомбы, что атмосфера рабочая словно бы разрядилась. Хотя, конечно, ответственность оставалась той же. Да и, если честно, первую бомбу сделали на рывке да на хрипе, а вот ради последовательного их производства, как у американцев, надо было ещё промышленность атомную построить по-настоящему. Второе-то испытание удалось провести лишь через два года после первого – 24 сентября 1951 года.
Собственно, вот этим – вложением себя в выстраивание этой новой высоконаучной отрасли промышленности – и должен был заниматься в Челябинске-40 Анатолий Александров, находясь здесь в образе «ока государева». То есть руководителя всей научной стороной деятельности комбината № 817 от имени головной научной инстанции ЛИПАНа и от Игоря Васильевича Курчатова лично.
А это – не только реакторы. Но и, так сказать, противоположная сторона медали – загрязнение окружающей среды.
Ещё когда определялись с местом строительства комбината, как Славский рассказывал, уже предполагалось, что радиация будет выходить в атмосферу. Потому привлекали метеорологов, определяли розу ветров, составляли карту осадков – в общем, заранее думали, как минимизировать предопределённый вред.
Но основная проблема сложилась на земле. В основном из-за слива технологических жидких радиоактивных отходов производства с заводов в реку Течу.
Первая советская атомная бомба РДС-l. Макет. Музей РФЯЦ-ВНИИЭФ (Арзамас-16). Фото автора
Протокол Спецкомитета о подготовке к испытаниям на полигоне № 2.
Архив НИЦ «Курчатовский институт»
По схеме, радиоактивная после прохождения через котёл вода выливалась в долину, отделённую от озера плотиной. После суточного отстоя воду выпускали в промышленный водоём В-9, оно же озеро Карачай. Считалось, во-первых, что вода за сутки достаточно снижает свою радиоактивность и, во-вторых, что озеро Карачай – бессточное.
Но кто гарантировал его бессточность? Что, озеро столбом в небо уходит, раз тысячелетиями дождями прибавляется, но из берегов не выходит? Ах, нет? Значит, всё же через грунт вода просачивается, в подземные горизонты уходит. И куда придёт оттуда, где радиация подрастёт?
А ясно куда. Вон она, речка Теча. Может, и мало туда попадает радиации, а всё равно фон в ней – повышенный в разы. А ниже по течению люди живут, деревни стоят, дети купаются, рыбку народ удит. Да и в Челябинске-40 наблюдалось возрастание облучения производственного персонала и населения. Не дело.
А ведь Анатолий Петрович председатель комиссии и по этим вопросам…
Ещё одно ему тут не нравилось. Отношения между людьми.
Нет, он, на своей шкуре переживший Гражданскую войну с её кровавыми сменами власти в Киеве, сам полежавший под пулями и пострелявший в людей, что лавою скачут на тебя в зверином упоении изрубить, давно никаких иллюзий не питал относительно человеческой природы. Но позже он оказался в среде людей ищущих, алкавших знаний, увлечённых чем-то более высоким, нежели погоня за куском хлеба или за опустошающим счастьем распластать шашкою врага. Хотя и погоня эта тоже была, но – она была фоном, а не содержанием жизни. Голод не тётка, а постоянно сосущая внутренности тоскливая, как застарелая зубная боль, голодуха всегда заставляет беспрекословно подчиняться себе. Закон природы: брюхо вчерашнего добра не помнит. А ведь есть ещё семьи, дети!
Тяжело даже вспомнить, как в Казани сын Петька, едва научившись ползать, исследовал на четвереньках весь двор в поисках чего-нибудь, что утоляло свирепо, видать, мучившее его чувство голода. Извёстку на стенах лизал сынишка, окурки жевал, как только не успевали проследить за ним. И рад бы подкормить, насытить, обеспечить – но где взять? Всеобщая вокруг голодуха…
Но! Но вот именно эта увлечённость знанием, поиском его и помогала прекословить этой проклятой голодухе! Тогда, в школе, после Гражданской это было очень видно по детям: для одних учёба – докука, они именно желудком своим озабочены, а другие, наоборот, из этого желудочного ярма вырваться хотят, выйти к чему-то более важному, широкому, светлому. К свету горнему, если угодно, коим и стали знания за скончанием религии…
И вот Анатолию… повезло? Да нет, он сам этот путь выбрал, его самого тянуло туда, за горизонт… Наверное, лучше сказать будет – удалось. Хотя… и повезло тоже. С тем же Иоффе, Курчатовым. Да ладно, сначала повезло с Володей Тучкевичем, с Дмитрием Наследовым, с профессором Роше, что позвали к себе в Рентгеновский институт. Да со многими повезло, что там! Но главное, что благодаря этим людям Анатолий как-то и сам прожил в той среде, где не под ногами у себя копаются, травку повкуснее отыскивая и других отталкивая, а на цыпочки встают, чтобы за горизонт заглянуть. И это было счастье – вот так вот жить, питаясь новым знанием, хоть желудок там и долбился изнутри кулаками, требуя своего.
Оттого тут, на Базе-10, подчас было несколько… некомфортно, что ли. Много людей здесь, кои зубами друг к другу обращены. Есть, конечно, сотрудничество, без него тут вообще ничего не сделалось бы, но одновременно много злости, грубости, подсиживаний и подстав. Да ещё режимщики, гэбешники свою лепту вносят. Запереть от реакторщиков лекции по реактору ради соблюдения секретности – это как понять?
Или вот Ефим Славский рассказывал про парня, которого посадили за то, что во исполнение начальственного поручения определить комплектность поставки аппаратов и оборудования для объекта Точёного – то есть для завода «Б» – взял да переписал в записную книжку номера аппаратов, отметив те из них, что уже помещены на склад. А уполномоченный КГБ на заводе капитан Бредихин эту книжку изъял, приписал парню нарушение режима секретности, едва ли не шпионаж, и арестовал его.
Хорошо, что комиссия под председательством главного инженера завода Бориса Громова, не смея вступиться за парня прямо, всё же «замотала» шпионаж, сведя дело к нарушению режима. Но тут уж ничего было не поделать – список оборудования был действительно совсекретным. Так что парня всё же осудили, и лишь Славский сумел его вытащить, собрав вторую комиссию – уже комбинатскую, – которая пересмотрела степень секретности того, что было в той записной книжке. Но полтора года исполнительный и старательный человек на зоне успел провести…
А другого спас вообще сам Берия. Лично! По линии режима проверяли всех чуть ли не до седьмого колена. И по одному специалисту – а маршал как раз на комбинат приехал с контролем – доложили, что, мол, есть к нему претензии. На вопрос какие, последовал ответ: он, мол, в 1941 году недовольство высказывал отступлением наших войск до Москвы. Лаврентий Павлович