ет, не в девушку в лёгком летнем платье, что разлетаются по проспектам и набережным, как парашютики одуванчиков. Да ещё и эти юбочки колокольчиками под невесомыми талиями – ишь ты, славное какое модное увлечение побежало по прекрасной половине молодёжи.
Но всё же – нет, слишком солиден Ленинград для такого сравнения. Слишком монументален.
Так и не найдя верного сравнения – впрочем, не особенно и старался, он же физик, а не литератор, – Анатолий Петрович Александров откинулся на спинку автомобильного сидения. Да, это наверняка было бы непозволительно приятно – прогуляться по Ленинграду просто так. Как тогда, в молодости, с ребятами, с Пашей Кобеко, так безвременно умершем в 1954 году. Или с Игорем Курчатовым, ушедшим только что, в феврале. Оставив саднящую рану в душах всех, кто знал и любил его.
Но обстоятельства таковы, что главным сейчас было именно слово «непозволительно». И не в секретности дело, хотя и она присутствует. И «духи» – вот они, бдят и охраняют. Нет, необходимо поскорее успеть в Кронштадт, где на атомном ледоколе «Ленин» закончены ремонтные работы по недостаткам и неполадкам, замеченным за четыре месяца опытной эксплуатации. И нужно проводить корабль в его уже по-настоящему самостоятельный путь – в порт приписки Мурманск…
И как неправильно и больно, что нет здесь Игоря! Что не увидит он первого настоящего выхода в море своего детища. А ведь это тоже было его детище. Такое же, как Бомба, как реакторы, как атомная электростанция в Обнинске, как подводные лодки с атомным котлом. Ведь кто бы ни был их непосредственным научным руководителем – отцом всего этого был он…
И идея атомного ледокола была высказана им. Когда это было? Да, точно, в 1952 году, когда Борода приехал в больницу, где Александров лежал с простреленной собственноручно же, на охоте, ногою. Речь шла вообще о начале новой большой работы – создании атомных установок для кораблей и о том, что имеется намерение назначить Анатолиуса научным руководителем этих разработок.
Понятно, что в основном всё вертелось вокруг подводных лодок – самолёты и ракеты с атомной энергоустановкой шли всё же «вторым номером», на более дальнюю перспективу. Но тогда же Игорь высказал мысль, что атомные установки будут экономически выгоднее всего (военную тему пока оставляем в стороне) там, где суда долго работают в море. Или они в принципе трудятся далеко от портов, особенно своих.
Какие это суда? Совершенно верно: ледоколы в Арктике и суда-базы рыболовецких и китобойных флотилий. И именно им атомная энергетика на борту обеспечит длительную автономность. А на ещё более дальнюю перспективу обрисовали они с Игорем сами себе плавучие атомные электростанции для отдалённых северных районов, куда никакую ЛЭП не дотащишь, а если и дотащишь, то вышки с проводами по цене золота окажутся. Ведь в принципе нет особой разницы, даёт ли реактор ток электродвигателям корабля или же наземным сетям, – дело лишь в правильном соединении сетей.
Вариант с судами-«матками» для китобоев и рыболовов пришлось оставить. Если бы с радиацией штуки не были бы так плохи, можно было бы сказать, что сам же Курчатов и породил могильщика этой идеи. Им стал Аветик Бурназян.
Сначала по инициативе руководителя Лаборатории № 2 была создана лаборатория, которая стала изучать биологическое действие радиации. Затем она переросла в Институт биофизики Минздрава, который переехал с Малой Пироговской на Живописную улицу, недалеко от ЛИПАНа. Во всяком случае, от одной остановки 21‐го трамвая расходились сотрудники туда и туда мимо пустырей и колхозных полей, засеянных картошкой и капустой.
Тот же Игорь и подкинул идею перебазирования профильного для них института поближе. Ну и как бы в знак признательности Всесоюзному институту экспериментальной медицины, недостроенные площади которого достались Лаборатории № 2. Перевести куда-то воинскую часть и на её месте разместить базовую для биофизиков радиологическую больницу № 6 – с возможностями и правами Первого главного управления это было нетрудно.
Но вот директор Института биофизики и бывший завотделом биофизики и фотобиологии ВИЭМ академик Глеб Михайлович Франк ответил на такую заботу чёрной «неблагодарностью». В жирных кавычках, конечно же. Вступив в сговор с начальником отдела медико-санитарной службы ПГУ Аветиком Бурназяном, стал соорганизатором Государственной службы радиационной безопасности.
Практически мгновенно под руководством Бурназяна, который возглавил это учреждение, стали при всех промышленных, конструкторских и научных объектах атомной отрасли создаваться медико-санитарные части с сильными радиологическими отделениями. А также специализированные поликлиники и больницы, санатории и дома отдыха. Логично после этого было создание в августе 1947 года при Министерстве здравоохранения СССР Третьего главного управления, которое должно было заниматься разработкой научно обоснованных норм радиационной безопасности.
Вот они и разработали. Да так, что в России оказались едва ли не самые строгие в мире нормы и правила радиационной безопасности. И Минздрав, и персонально возглавивший Третье главное его управление и ставший заместителем министра А.И. Бурназян наложили, по сути, вето на то, чтобы рыба для советских людей первично обрабатывалась и заготавливалась в условиях возможной радиоактивной загрязнённости из-за утечек в реакторном хозяйстве рыболовецкой базы.
А с другой стороны, всё правильно сделали. И, так сказать, стратегически: в отрасли крайне необходим такой внешний контроль над дисциплиной по радиоактивности, не то с нашим традиционным отношением к инструкциям полстраны будет фонить, как Челябинск-40. И тактически: жесточайшие меры против утечек закладываются изначально во все проекты и работы. А то ведь вспомнить страшно, как в своё время урановые блочки на руках переносили…
А.И. Бурназян.
Из открытых источников
Так что правильно Минздрав сделал, что похоронил проект атомной «матки» для рыбацких флотилий. А уж что запретил все эти часы и приборы со светящимися циферблатами – вообще величайшая заслуга. Вкупе с тем безвестным матросиком, что невольно помог сломить упрямых моряков, остановив как-то самого своего главкома.
Анатолий Петрович не раз вспоминал эту знаменитую в узких кругах историю. Мореманы, заразы такие, до последнего сопротивлялись требованиям снять все светознаки на той первой лодке, К-3, что строили по атомному проекту. Как же – удобно ведь: и электричество, вечно дефицитное под водой, на освещение не тратится, и индикация ясная, чёткая. А что она, краска для индикации, из радиоактивного радия-226 сделана, плевать. И что атомщикам нужны чистые данные, сколько фона даёт реактор, – плевать тоже.
Что и было недовольно заявлено устами недавно назначенного главкома ВМФ Горшкова, когда тот увидел во время прохождения по кораблю, как матросы, по жёсткому настоянию научного руководителя проекта, убирают светознаки.
Что же, упрям Сергей Георгиевич, своенравен и авторитарен. К тому же – строевик по военной своей ипостаси, а тут, понимаешь, на его глазах матросики военно-морскую красоту обдирают. А Борис Бутома, недавно занявший высокий в государственной иерархии пост председателя Госкомитета Совета Министров СССР по судостроению, решил немножко подшутить.
И почему, интересно, так много народу тянет подшутить и разыграть друг друга в присутствии Александрова?
И, проходя мимо морячка, который как раз отколупывал светящуюся букву «Т» возле какого-то внутреннего телефона, Бутома поднял кусочек счищенной краски и незаметно сунул Горшкову в карман. Тоже, нашёлся щипач на министерском посту! Но тут, надо сказать, помог: действовал так, будто хотел проиллюстрировать только что высказанную Анатолием Петровичем филиппику против радиоактивных красок.
И при выходе их всех с корабля вдруг звенит звонок и загорается красная лампа сигнализации.
Часовой, что стоял у трапа, в соответствии с инструкцией выбросил свой карабин перед Горшковым, не выпуская его на пирс.
Тот начинает багроветь – для него мир вдруг переворачивается. Часовой объясняет: «Товарищ главнокомандующий, я не могу вас пропустить». Главком вскипел возмущённым разумом: «Почему это?» Морячок, сам напуганный, не нашёл другого ответа как: «Товарищ главнокомандующий, вы – грязный!»
Всё! Мир для товарища главнокомандующего уже не просто перевернулся. Он рассыпался на осколки. Это ведь только профессиональный атомщик в первую очередь поймёт, что «грязный» – значит, в чём-то радиоактивном замазан. Для любого другого «грязный» и есть грязный. Не чистый. И для адмирала в том числе. Для красивого такого, во всём белом и золотом.
А со спасительным в такой ситуации чувством юмора у Сергея Георгиевича Горшкова всегда имелись определённые трения.
От немедленного приказа вывести часового в чисто поле и поставить к стенке спас морячка тот же Бутома. Не нашедшему – слава Богу – сразу слов от возмущения, что его вдруг собственный матрос не пропускает, главкому ВМФ он предъявил тот самый подложенный кусочек буквы «Т». И сказал как бы нейтрально, но всё равно – со значением получилось: «Вот, смотри, это твоя светящаяся буква». И только выбросил бяку в воду, как звонок тревоги затих.
А Горшкову надо отдать должное, и недаром он Анатолию Петровичу симпатичен: после этого случая флот перестал сопротивляться удалению светящихся знаков.
Ну и не только флот. Надо повторно отдать должное и Бурназяну, по чьей инициативе Министерство здравоохранения запретило наконец использование радиоактивных красок в приборах и в наручных часах. Если прежде только атомщики выкидывали везде, куда приходили, все эти светящиеся приборы – частично в собственных интересах, ибо общественность только в них привычно видела радиоактивную угрозу, то теперь этого требовало государство.
И это хорошо ещё, что широкая общественность ничего не знала о той аварии на 817‐м комбинате в 1957 году, когда от перегрева взорвалась ёмкость с высокоактивными отходами и в воздух ушло 20 миллионов кюри. На 350 километров выброс протянулся. И ведь не разгильдяйство какое-то причиной аварии послужило, не нарушение технологий. Просто в надёжном, казалось, хранилище система охлаждения подвела, произошёл саморазогрев высокоактивных масс, испарение остатков воды, осушение отходов и – их взрыв.