Словом, советская наука в 1975 году представляла собою оттиск самого Советского государства – всё ещё мощного, всё ещё богатого, но уже медленно сползающего вниз. Как альпинист, шагающий вверх по съезжающей вниз осыпи: он предпринимает огромные усилия, чтобы идти вперёд… и субъективно ощущает себя идущим вперёд; но относительно вершины он объективно сползает вниз.
Это ещё хорошо, что время всесилия Трофима Лысенко закончилось. То есть не его лично – ковыряется там у себя на экспериментальной базе в Горках Ленинских и чёрт с ним. А таких, как он, академиков с двуклассной сельской школой, училищем садоводства и заочным отделением сельхозинститута. Но зато с огнём большевистским в груди и умением оперировать марксистско-ленинской фразеологией. И сталинскими методами вести дискуссии.
А.П. Александров в кабинете президента АН СССР.
Из семейного архива П.А. Александрова
Рукопись доклада А.П. Александрова о состоянии и перспективах фундаментальной науки. 1980 г.
Архив РАН
А ведь много таких было. Да и осталось – даром что Лысенко вполне официальный академик.
В этих условиях новому президенту Академии наук нужно было сделать что-то такое, чтобы реально поднять отечественную науку на новую, более высокую ступень. А приступить к исполнению этой задачи было по-настоящему трудно.
Окинув на новом посту взглядом всю панораму, Анатолий Александров увидел, до какой же степени экстенсивным образом развивалась наука в СССР. В отличие от того, например, как в ИАЭ перелицовывались отделы и сектора для решения новых возникающих задач, по стране в целом под новые задачи часто попросту открывали новый институт. В лучшем случае – лабораторию. И институты и филиалы плодились и размножались, нередко полностью перекрывая друг другу тематики, дублируя их.
Но и это был ещё хороший вариант. Хуже было… время. Которое безжалостно старило и больших учёных, и их учеников. Большой учёный – это часто руководитель научной школы. А значит, научного института. И как лицо, соединяющее научные и административные прерогативы, естественным человеческим образом в приоритетах держит собственную тематику. Её развивает. На неё просит и получает деньги. Несмотря на то что это тематика зачастую уже вчерашнего дня.
Об этом и сказал новый президент Академии наук в своём самом первом после избрания выступлении на общем собрании АН СССР 25 ноября 1975 года, сославшись по законам того времени на слова первого лица страны:
«Я должен обратить внимание на то, что в речи Леонида Ильича Брежнева, в которой он очень высоко оценил значение Академии наук для нашего народа и для развития нашей техники и промышленности, был сделан ряд важных замечаний.
Особо важно замечание, что в Академии наук довольно много неактуальных работ. Действительно, у нас ещё остались такие работы, которые были интересны и актуальны лет 20–30 тому назад, а сейчас утратили всякое значение». [410]
А ведь под авторитетным директором-академиком вырастают его прежние ученики и тоже становятся большими учёными. И открывают собственные темы. И на том вызревает объективный конфликт интересов.
На какое-то время острота проблемы была купирована отъездом значительного количества учёных в Новосибирск, где было создано Сибирское отделение АН СССР и появилось много сильных институтов. Но время менее безжалостным не становилось, и процесс «почкования» начался снова.
Это если говорить только об академической науке. В прикладной, ведомственной науке развивался в 70‐х годах настоящий рукотворный хаос: не просто каждое министерство, а чуть ли не каждый министерский главк считал делом чести завести свой НИИ. Которые в свою очередь тоже почковались, делились и сливались, образуя какие-нибудь НИИвторбумпромтяжмашэнерго.
Речь академика А.П. Александрова на Общем собрании АН СССР 25–27 ноября 1975 г.
Архив Российской академии наук
А.П. Александров и президент Академии наук Украинской ССР Б.Е. Патон. Из семейного архива П.А. Александрова
Сюда же накладывалась всё та же проблема объективно заложенного конфликта между административной и научной ипостасью директоров институтов. А ЦК отчего-то так и не давал согласия на введение должностей научного руководителя и отдельно – администратора, технического, или, если угодно, «бюрократического», директора института. В итоге или хороший администратор вынужден был примазываться к чужим работам, правдами и неправдами вымогая свою подпись под ними. Или хороший учёный значительную долю своего ценнейшего времени тратил на управленческие и бюрократические функции.
А ведь наряду с подобной важной, но научно-управленческой рутиной президенту Академии наук нужно было заниматься также и чисто научными делами. И самым важным из них: формированием курса фундаментальных исследований в необъятном и бушующем океане непознанного, составлением программ таких исследований по темам и институтам, представлением их перед государством в лице как минимум Отдела науки ЦК и лично сурового историка и членкора товарища Трапезникова, дабы государство профинансировало оные исследования в надлежащем размере.
Основными направлениями Александров считал работы по исследованию и освоению космического пространства и использованию в народно-хозяйственных целях космических исследований, термоядерные исследования с целью «получить неисчерпаемую энергию и поставить ее на службу человечества» (и верил, что «здесь мы находимся накануне практического успеха»). Сюда же шло развитие вычислительной техники («и научного приборостроения! очень важно!»), лазерных разработок, радиоастрономии, нейтринных исследований, синтеза новых трансурановых элементов.
Да и всё остальное, ибо в фундаментальных исследованиях не главного не бывает. Фундаментальная наука – это атмосфера, в которой наука живёт и дышит и в которой «заводятся и растут» прикладные, практические решения. Плазма, например, явно фундаментальная тема, но на чём академик Б.Е. Патон открывает новые методы сварки?
К сожалению, в ЦК и ГКНТ этого не все понимают, хотя тому же товарищу С.П. Трапезникову вряд ли удалось бы сформулировать практическую пользу от его докторской диссертации «Коллективизация крестьянских хозяйств и организационно-хозяйственное укрепление колхозов (1927–1934 гг.)». Александров, сам с младых ногтей практик и экспериментатор, должен был теперь постоянно бороться с функционерами против их чисто инстинктивного задвигания фундаментальной науки в золушкин чулан.
И вот с ноября 1975 по октябрь 1986 года Анатолий Петрович Александров работал примерно в таком режиме.
Пока не наступил Чернобыль…
Часть 7Эпоха полыни
Глава 1Ничего нет хуже иного звонка…
Хуже телефонного звонка ранним утром в выходной может быть только звонок ночной. Когда тебя вышвыривает из сна требовательная трель телефона, первое чувство – страх. Потому что это почти наверняка значит: случилось что-то из ряда вон. Кто-то умер. Или большая авария. Или переворот в Кремле, как в 53‐м. Дай Бог, не война.
Когда субботним утром 26 апреля в серых ещё сумерках озабоченно и требовательно заверещал звонок, голова ещё не проснулась. Но сердце уже сжалось и закрутилось в чёрной воронке тоски. Этого звонка Анатолий Петрович боялся ежедневно и ежеминутно – все эти недели, пока Марьяна лежала с инсультом в реанимации Института нейрохирургии. В сознание она так и не приходила.
Врачи тужились, конечно, изобразить оптимизм перед ним и детьми, но получалось это у них не слишком убедительно. Не искренне. А он в свои восемьдесят три давно научился чувствовать неискренность за любыми словами. Пусть, как в данном случае, и из самых лучших побуждений.
Сердце вернулось на место, когда он услышал в трубке голос не из Института нейрохирургии. Звонил Веретенников из главка Минэнерго по атомной энергетике.
Геннадий Веретенников работал начальником в «Союзатомэнерго». Он точно не принесёт худых вестей. Как специалист он не без слабых мест, но всё же свой, из отрасли. Доводилось с ним общаться несколько раз – в основном на сдаточных испытаниях атомных лодок, что строились на 199‐м заводе. Шестьсот пятьдесят девятый проект.
А.П. Александров в апреле 1985 г.
Из семейного архива П.А. Александрова
Тоже вряд ли что хорошее сейчас скажет, но хоть не лечащий врач. Который с безвозвратным соболезнованием…
– Да-да, слушаю вас, – с облегчением выдохнул Александров.
Веретенников без обычной вальяжности – нравилось ему быть начальником – сбивчиво начал с конца: с того, что информация уточняется. Опять сбился, потом зашёл сначала.
По информации из Припяти на Чернобыльской АЭС около 01.30 ночи произошла авария. Пока неясно, что именно случилось. Но по данным, полученным оперативным диспетчером главка, были хлопки. Скорее всего, взрыв. Возник пожар в аппаратном и турбинном отделениях. Судя по всему, с радиационными последствиями. Последнее не подтверждено.
Н-да… Что ж, примета не подвела – утром в субботу ради хорошего с постели не поднимают. Хотя… авария – не обязательно катастрофа. Веретенников – не специалист. Скажем так, не совсем специалист. Работал с реакторами АМБ на тепловых нейтронах. Дорос до заместителя главного инженера на Белоярской станции, ушёл оттуда в 1972 году. Наша станция, в самом начале её поднимали. Потом работал в Госплане, курировал поставки оборудования для АЭС. А оттуда – сразу в начальники отраслевого главка. Считай, главный специалист Минэнерго по атому. Но какой он специалист? Как был замом главинжа, так и остался…
Закончил Веретенников не то чтобы бодро, но – бодрясь. Реактор, мол, уже расхолаживается, в активную зону подают воду. Но в главке очень просят, чтобы руководство Курчатовского института («…Мы знаем, что вы болеете, Анатолий Петрович, но, может быть, кто-то из ваших заместителей…»), как научного куратора отрасли, помогло бы экспертизой, специалистами и рекомендациями. По мере прояснения обстановки.