Сходить на партхозактив будет… предусмотрительно. Особенно теперь, когда от нового руководства ЦК так ясно и лично до него был доведён сигнал о заинтересованности в омоложении кадров. И в отрасли, и в ИАЭ, и в Академии наук.
Это будет так же предусмотрительно, как в своё время было поехать после института в Томск-7. Как бы по распределению. Сделав до этого дипломную работу под общим научным руководством академика Кикоина и заручившись его приглашением поступить в аспирантуру в отделении молекулярной физики «Курчатника». Всего полтора года на производстве, и вот он уже не подающий надежды аспирант – мало ли таких? – а уверенно перспективный молодой учёный, понюхавший реального дела. Его бы воля, он вообще в аспирантуру только с опытом работы на производстве допускал. Полезнее так и для производства, и для будущего учёного.
А.П. Александров с И.К. Кикоиным в кaбинете в ИАЭ.
Из семейного архива П.А. Александрова
Да, теперь странно даже вспомнить, что первоначально он, собственно, вообще не особенно тянулся к атомно-энергетической тематике. И вообще до поступления в «Менделеевку», определившую направление его карьеры, подумывал об учёбе в Литературном институте. И даже сумел пробиться к Константину Симонову со своими стихами.
Классик советской поэзии его творчество не оценил, вот и рванул Валерий в другую область своих юношеских интересов – на физико-химический факультет МХТИ имени Д.И. Менделеева.
Учёба оказалась вовсе не трудной – если ею заниматься, конечно, не от сессии до сессии и гулять весело в промежутках. И ему было совсем нетрудно сочетать её с комсомольско-партийной активностью. Тем более что тогда, в 1961‐м, как, впрочем, и после, деятельность в комсомольской номенклатуре открывала дорогу в партию. А уж партия – при надлежащем с нею обращении – открывала дорогу везде.
Вот и его общественная активность привела в комитет комсомола института. Где он вскоре стал освобождённым секретарём. И Томск-7 после этого был неизбежной и необходимой ступенью в карьере. Время было такое. Хрущёвское время, когда энтузиазм был востребован.
Через три года после возращения Валерий Легасов уже защитил кандидатскую по весьма малоисследованной и перспективной тематике синтеза соединений благородных газов. Ещё через пять лет стал доктором наук – и сразу заместителем директора по научной работе. Самого Александрова заместителем. Самого АП! А через четыре года его, молодого учёного – сорок лет всего, – вознесло в высший научный ареопаг страны: он стал членом-корреспондентом Академии наук СССР. А в свои сорок пять избран и действительным членом АН СССР.
И пусть посмеют сказать, что незаслуженно. Мол, только благодаря общественно-партийной активности. Не каждый советский учёный способен оставить в истории науки своё имя. А он смог: эффект Бартлетта – Легасова выбит на мировых научных скрижалях. Да, пусть о нём, этом эффекте, мало кто знает даже в Советском Союзе. Но ведь повторил же Легасов успехи Нила Бартлетта в синтезе фторидов ксенона? Повторил! И разве не естественно было с этой позиции стать первым заместителем АП? Даже если партия помогла?
Александров ведь уже старенький. Перестройка нужна не только партии, где слишком засиделись замшелые булыжники брежневского призыва. Как бы не больше она необходима науке. Та уже стонет от засилья заслуженного, но всё же старичья.
Старение науки – вечная проблема. Самые выдающиеся учёные, совершив громадные открытия и создав для дальнейшего их развития свою школу, продолжали руководить ею до самой смерти. Что естественно и логично, но рано или поздно это начинает тормозить развитие их же школы, их же теории, их же открытий. Вырастали ученики, которые стремились открыть и открывали собственные направления и темы. А старые рамки, старые руководители не пускали! Сколько конфликтов и смертельных обид со скандальными расставаниями тут было…
До сих пор эту неприятную традицию удавалось преодолевать этаким «почкованием». Когда выдающиеся ученики или соратники учёного отрывались от него и образовывали свои школы и свои институты. Но пределы такого – экстенсивного – развития уже явно исчерпаны, и деньги у государства не бесконечные. Так что научная молодёжь – поколение сорокалетних, самое творческое и деятельное поколение, – бьётся сегодня головами о потолок.
По уму бы, в академии пора уже создать комитет при президиуме. По борьбе с застоем в науке. Что он, кстати, и предложил на одном из партийных мероприятий, где, он знал, присутствовали внимательные наблюдатели из Инстанции. Так что они друг друга поняли с Егором Кузьмичом Лигачёвым – человеком из той заботливо пестуемой Андроповым плеяды, которая с конца семидесятых набирала силу и выводилась на первый план, – когда тот более чем прозрачно дал понять, что новое руководство партии и государства видит его следующим президентом АН СССР.
Словом, партхозактив был сейчас важнее. В том числе потому, что он, именно он, Валерий Легасов, первый заместитель директора Института атомной энергии, столь многих в этом институте раздражает. Так много слышит бурчания за спиной. Так много встречает сопротивления своим предложениям и инициативам…
Когда миновал хмурого и собранного прапорщика ГБ на вертушке и вышел в холл первого этажа, встретил там озабоченного начальника 16‐го главка Куликова. Можно сказать, начальника – тому подчинялись входившие в главк полтора десятка институтов и конструкторских бюро, включая Курчатовский, НИКИЭТ, ЦКБМ, ОКБ «Гидропресс» и другие, занимавшиеся котлами.
Евгений Васильевич и поведал – досадливо, даже как-то вроде бы обиженно, – что в Чернобыле случилась неприятная авария. Что именно – данные пока неточные, а местами противоречивые, но коды диспетчеры передали от одного до четырёх. То есть весь набор – с ядерной, радиационной, пожарной и взрывной опасностью. Как такое может быть, непонятно. Метеорит у них, что ли, на станцию упал?
Однако тревоги, просто обязанной возникнуть при коде «1, 2, 3, 4», не наблюдалось. Министр Славский доклад свой читал спокойно. Лишь скороговоркой обмолвился, что в Чернобыле что-то натворили, произошла авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики.
Впрочем, Славский тот ещё кремень, из красных кавалеристов 1-й конной. А позднее бериевской выучки начальник. Он, если что тревожное и знает, виду не подаст.
Легасов относился к министру с некоторым… ну, не пренебрежением. К Славскому невозможно, да и опасно было относиться с пренебрежением. Но почитал его пережившим своё время кадром другой эпохи. Сталинским кадром. Не место было красным конникам в восьмидесятых годах. Не время им. Уже – не время.
Усмехнулся про себя: время – им. Поколению, к которому принадлежал сам.
Через два часа, в перерыве, Валерий Алексеевич поспешил к главному учёному секретарю научно-технического совета Средмаша Николаю Бабаеву. Как бы обсудить с ним основные позиции доклада министра. Глядишь, проскользнёт это в каком-нибудь разговоре Бабаева с шефом. Тем более тот в каком-то смысле приятель – курчатовец и тоже некогда партсекретарь института. Только что вернулся из Вены, где пять лет чудесно отсидел на хлебной и необременительной должности советника по науке постоянного представительства СССР при международных организациях.
Разговора, однако, не получилось. Едва завели беседу, как дверь в кабинет распахнул первый заместитель министра Мешков. Вперив в Легасова встревоженный, какой-то даже перевёрнутый взгляд, он с порога объявил, что на Чернобыльской АЭС очень крупная авария. В связи с этим создана Правительственная комиссия. Задача комиссии – определить, что произошло и что делать для устранения последствий аварии. Валерий Алексеевич включён в состав. К четырём часам дня необходимо быть в аэропорту Внуково, чтобы вылететь в Киев. Дальнейшее – на месте.
Само по себе назначение правкомиссии по поводу любых крупных аварий – дело обычное. И включение в неё представителя института как научного куратора отрасли было тоже рутинным. Однако включение в её состав первого заместителя директора ИАЭ, а не конкретного компетентного специалиста рангом пониже означало, что произошло нечто действительно экстраординарное.
Ещё больше это ощущение усилилось, когда был назван состав комиссии. Председателем её стал лично назначенный Горбачёвым зампред Совмина СССР по топливно-энергетическому комплексу Борис Щербина. Кроме того, вылететь на место аварии должны были министр энергетики Анатолий Майорец, замминистра здравоохранения Евгений Воробьёв, замминистра МВД Василий Другов, замгенпрокурора Олег Сорока. От атомщиков в состав комиссии вошел первый замминистра Средмаша Александр Мешков, зампред Госатомэнергонадзора Виктор Сидоренко. Тоже курчатовец, коллега по Академии наук, член-корреспондент. От КГБ – начальник 6‐го управления Фёдор Щербак.
Это был Уровень. Исходя из него, в составе комиссии должен бы быть Александров. Он к тому же один из главных создателей реакторов РБМК, что стоят на ЧАЭС. Но отправляют его, Легасова. И это был новый сигнал доверия. Как раз в стиле Горбачёва: выдвижение строго своих людей на нужные позиции, но при этом логичное, не поспоришь.
Да, он не реакторщик. Дела это не меняет. В конце концов, в институте реакторщиков много. Хоть Калугина взять, начальника отдела, который курирует станции с реакторами РБМК. Порасспросить его, документы забрать, какие надо. А остальное на месте выяснится. Вызовем нужных специалистов.
Статус члена Правительственной комиссии позволяет…
Глава 3Катастрофа в реальном времени
Анатолий Петрович прошёл в свой кабинет, как обычно молча кивнув Нине Васильевне. Вот ведь – уже на месте, раньше его успела. Впрочем, для Нины это было нормой. Помнится, не сразу он её принял тогда, в пятьдесят пятом, кажется. Молча приглядывался, оценивал. Месяца четыре. Но потом убедился – свой человек. И теперь Нина – почти член семьи для всех Александровых.