И значит, точно пришло время строить объект «Укрытие».
Решение о вечной консервации 4‐го блока для предотвращения выхода радионуклидов в окружающую среду было принято Правительственной комиссией ещё в середине мая 1986 года. И уже 20 мая начал разрабатываться проект саркофага, в котором мог быть надёжно захоронен злосчастный 4-й блок ЧАЭС. Генеральным проектировщиком стал Всесоюзный научно-исследовательский проектный институт энергетической технологии (ВНИПИЭТ), а научным руководителем проекта – Институт атомной энергии.
Чернобыльская АЭС. Саркофаг над 4-м энергоблоком
Потрудиться и поломать головы пришлось с избытком: всё же ни в стране, ни в мире никто не обладал опытом – не говоря уже об имеющихся технических решениях – сооружения объектов по захоронению целых энергоблоков атомных электростанций.
Институту при этом достались задачи по определению облика объекта, по подготовке технического задания, по проведению уточняющих расчётов и экспериментов, по информированию о состоянии конструкций, по обеспечению данными о радиационной обстановке в местах проведения работ. Венчали этот список составление технических требований к приёмке готовой конструкции и подготовка регламента эксплуатации объекта.
Проект саркофага был выполнен до 20 августа 1986 года. К 30 ноября объект «Укрытие» был построен. Выход радионуклидов из зоны аварии был пресечён настолько надёжно, что на Чернобыльской АЭС запустили не только остановленные 1‐й и 2‐й блоки, но и находящийся под одной крышей с 4‐м 3-й блок. Тем не менее следить за состоянием саркофага, а также координировать проводимые на объекте научные исследования по безопасности была назначена Комплексная экспедиция при ИАЭ имени И.В. Курчатова.
Так что институт – а в иные периоды численный состав экспедиции превышал 3000 человек – оставался в роли научного руководителя по эксплуатации саркофага и изучению радиационной обстановки в зоне ЧАЭС вплоть до развала СССР и передачи этой роли Международному научно-техническом центру (МНТЦ) «Укрытие» Национальной академии наук (НАН) Украины. Впрочем, внутри МНТЦ работало Отделение ядерной и радиационной безопасности (ОЯРБ), научное руководство которым продолжал осуществлять (до 2004 года) Курчатовский институт. [460]
Но академик Александров контролировал эти работы и эти процессы лишь до 1988 года, когда перешёл на роль почётного директора ИАЭ…
Эпилог
Взрыв на Чернобыльской АЭС обрушил не только 4‐й энергоблок. Авария ударила по всей ядерной энергетике. И не только в России, но и в мире.
В СССР почти полностью свернули строительство новых станций, в невероятных количествах брошено недостроенных энергоблоков, в том числе с очень высокой степенью готовности, как первый блок Ростовской АЭС или третий – Калининской. Была заброшена Центральная, она же Костромская АЭС, законсервирована Ростовская АЭС, остановлено строительство энергоблока № 4 с реактором БН-800 на Белоярской АЭС, умер, не родившись, реактор № 5 на Курской АЭС.
Остановили строительство Крымской АЭС.
В Армении остановили работавшую АЭС, дававшую дешёвую энергию не только этой республике, но и всему Закавказью. Ссылались, правда, при этом на землетрясение в Спитаке 7 декабря 1988 года, но в уме-то держали Чернобыль. И хоть станция легко, без единого повреждения выдержала толчок в 6,25 балла по шкале Рихтера, но именно со словом «Чернобыль» на устах с неё сразу после землетрясения сбежала большая часть персонала. А потом, после отсечной отметки 1991 года, оставшийся без энергетики народ теперь уже независимой страны неимоверно страдал от холода лютой для Армении зимы 1992 года.
На волнах гласности и перестройки закачались паруса ещё не оформленных политически, но всё более раскручивающихся медийно и организационно движений – разнообразных «ниспровергателей-антиатомщиков». То есть тех, кто призывал вовсе отказаться от ядерной энергетики – и уж точно отказаться от неё здесь и сейчас. Практическая вся оппозиция провозглашала требования по запрету ядерной энергетики. Родилось движение «зелёных». В борьбе против Горьковской атомной станции теплоснабжения обрела политические очертания фигура Бориса Немцова. Протесты общественности вынудили отказаться от завершения уже на 80 % готовой Татарской АЭС. Решением референдума остановили создание атомной стации теплоснабжения в Воронеже.
Кроме того, Чернобыльская катастрофа стала поистине экзистенциальной для страны ещё и вот в каком аспекте. Она подорвала и без того шатавшиеся основания главного символа веры советской эпохи: научно-технической революции. Или, в поздней и более скромной формулировке, научно-технического прогресса. И легла в ряд тех событий, которые позволили развернуться «новому мышлению», которое и внушало безудержную лихость в обращении не только с косной социальной системой, но и с бесценным опытом, нажитым огромным трудом.
Но прежде всего авария показала – для умных людей, в том числе и в руководстве страны, – несоответствие между социальной системой и современными технологиями. То, о чём, кстати, говорил Анатолий Петрович с конца 1970‐х годов, указывая на безалаберность, разгильдяйство, пренебрежение нормами и регламентами и при создании, и при эксплуатации атомных станций. Советская и – шире – социалистическая система в её советском изводе просто не в состоянии была соблюдать и, главное, заставлять соблюдать правила обращения со всё более усложняющимися технологиями.
Идеальная в качестве мобилизационной советская социалистическая система хозяйствования просто интеллектуально этого не охватывала. Не случайно ведь и весь пятый технологический этап в развитии человечества – электронно-компьютерный – прошёл для СССР и затем России, что называется, «в режиме импорта». И только символично, что в конце 1960‐х годов советское руководство отказалось от развития собственной электронной идеологии – а значит, и техники, – встроившись в идеологию американской IBM.
Чернобыль тоже стал горьким символом распада и деградации советской социальной и экономической системы. И её отставания от мира – прежде всего интеллектуального. Ведь не техника и технологии погубили 4‐й реактор. А люди, которые не соответствовали даже давно освоенным технологиям.
Лично для академика Александрова Чернобыль обрушил всё, чем он жил, ради чего работал.
И вторая катастрофа настигла Анатолия Александрова.
Марьяна ушла…
Двумя безжалостными ударами тот проклятый 1986 год перечеркнул обе его жизни – и рабочую, научную, творческую, и личную, семейную, душевную.
Вот тогда заметили: Александров враз постарел – словно погас. Его референт в Академии наук Наталья Тимофеева вспоминала: «После всех потрясений Анатолий Петрович очень сдал. До этого он держался, и никто не мог назвать его – «старик» (хотя лет ему было много), а называли ласково «дед». Он как-то ссутулился, походка стала тяжёлой. Было такое впечатление, как будто он нёс на плечах всю тяжесть прожитых лет – чего раньше никогда не было. Стал чаще жаловаться на плохое самочувствие. Стал часто говорить об отставке». [128, с. 392]
После смерти жены он какое-то время держался. Работа помогала. Никто не освобождал его и от повседневных обязанностей – руководства институтом, академией, бесчисленных заседаний, совещаний, встреч, опять же часто связанных с чернобыльскими делами.
Но административная работа всегда была для Анатолия Петровича отягощением перед научной, а на посту президента АН СССР первой был явный и громадный избыток. В октябре 1986 года прошение Александрова об отставке удовлетворили. На смену ему генсек Горбачёв поставил Гурия Марчука – очень сильного математика и организатора, дотоле руководившего Сибирским отделением академии. Тоже человек из их ведомства: начинал у Лейпунского в Обнинске, рассчитывал реакторы, создавал математические модели. В правительстве работал, Госкомитетом по науке и технике руководил. Грамотный человек. Современный. Деловой.
Но с перехлёстом, пожалуй. Не нашёл для предшественника даже комнатки в здании президиума. Приём посетителей и разбор бумаг – дела-то никуда не девались, и к Александрову-академику люди обращались по-прежнему – приходилось вести на краю заседательского стола в конференц-зале президиума. По вторникам, после традиционного заседания.
Что поделаешь – бывший есть бывший…
Не в пример Марчуку, Евгений Велихов, новый директор Института атомной энергии, оставил ему старый кабинет. Здесь почётный директор ИАЭ – так с 1988 года именовалась должность Александрова – принимал людей, по-прежнему приходивших к нему с серьёзными вопросами.
Он продолжал ездить по стране, получая приглашения от научных организаций, учёных, моряков. И авторитетом он пользовался прежним. У всех, кроме новых властей. Союзных, а потом российских.
Впрочем, холодок тут был взаимный. С надеждами на Горбачёва Анатолий Петрович распрощался очень быстро: за чередованием лозунгов обнаружился безответственный и безграмотный трёп с надёжно угаданной народом перспективой перехода перестройки в перестрелку. А после – и вовсе вакханалия разрушения наступила. Эпоха «большого хапка», как охарактеризовал её известный публицист.
Хорошо, хоть не приватизировали ядерную энергетику. Однако ни одной новой станции ни в стране, ни в мире не было начато…
Плюс надо было исполнять депутатские обязанности. Письма, запросы, встречи с избирателями… И никуда не денешься, ибо Александров ко всем делам подходил одинаково ответственно.
А главное – ответственности за ликвидацию и устранение последствий аварии сам с себя он не снимал. Надо было действовать. Лично ездил в Чернобыль, анализировал, советовал, управлял, исправлял…
А вот когда порядок действий по ликвидации последствий Чернобыля определился и работы близились к завершению, когда бетонный саркофаг почти укрыл развалины 4‐го блока, вот тогда отпустило. И душа, согбенная потерей самого близкого человека, перестала держать плечи ровно…
Мощный, крепкий организм Анатолия Петровича потихоньку, но неумолимо сдавал. Тяжело стало двигаться. Мучительно подниматься по лестнице на второй этаж в здании президиума Академии наук. Старая, кованая, не слишком и крутая… Прежде и подумать не мог, что одолевать её придется с трудом.