пасал для боя, она пустила в ход против меня — с негодованием она бросила мне в лицо, что я влюблен не в нее, но в ее мужа. И послушайте дальше: когда она мне это крикнула в своем будуаре, выложенном шелком раздушенном футляре для драгоценности, в каких любили подавать себя дамы в мои времена — по стенам букетики на полотне, всюду подушечки, в углу за спиной у меня кипы сирени, и свет лампы приглушен красным большим абажуром, ах, как я все это запомнил! — так вот, когда она бросила мне свое обвинение, я не нашел ни слова в ответ, потому что я понял — она права!
Вы, конечно, вспомнили вы его имя, если вы я вам назвал его, о нем до сих пор говорят, хотя его давно нет на свете. Вы могли вы его встретить и в мемуарах того времени, ибо он был кумиром нашего поколения. Позже его постигла страшная участь, но тогда — ему было, кажется, тридцать три года — он был в полном расцвете своего победного, своего удивительного обаяния. Помнится, я слышал однажды, как двое стариков вспоминали его мать, блестящую красавицу времен Луи-Филиппа. Один сказал, что свои знаменитые бриллианты она носила так же легко и небрежно, как девушки носят венки полевых цветов.
«Да, — сказал второй, помолчав, — зато потом она их и разбросала, как цветы, а lа Офелия». Вот я и думаю, что его эта редкая легкость в сочетании с силой была родовая черта, как и слабость, которая в конце концов его сгубила. В самых капризах его, в манерности даже, которую мы тогда почитали своим долгом и непременной принадлежностью du grand siecle,[10] сквозили присущие старой Франции благородство и высота помыслов.
Часто потом, глядя на какой-нибудь замок семнадцатого столетия, столь мало, кажется, приспособленный для человеческого жилья, я думал, что архитектор будто рассчитывал на него или на его мать. Он так спокойно вверялся жизни, не замечая вызывавших нашу зависть успехов, словно знал, что возможности его безграничны. И было от чего призадуматься о судьбе человеческой, когда много позже мне рассказали, как — перед страшным своим концом — друзьям, заклинавшим его Бога ради смириться, он отвечал словами Софоклова Аякса:
Зачем, о женщина, ты так меня терзаешь!
Я больше не должник богов, ужель не знаешь?[11]
Пожалуй, лучше вы мне о нем не заговаривать, даже и через столько лет. Идеалы юности — это вехи, и, пусть поверженные, они все остаются на карте местности. Но к нашей истории он ровно никакого отношения не имеет.
Как я уже вам сказал, едва она начала меня упрекать, я понял, что все правда: что чувства мои к обворожительной юной женщине, моей любовнице, были ничто в сравнении с теми, что я испытывал к молодому человеку. Будь он среди гостей в том достопамятном замке, мне едва ли пришло бы в голову волочиться за его женой.
Но любовь к нему жены и ее ужасная ревность были поистине весьма странного свойства. Что она влюблена в него, я понял тотчас, едва она о нем заговорила, да нет, даже и раньше. И она ревновала, она страдала, она плакала, она — я уж вам говорил, она готова была убить, ежели вы у нее не сыскалось другого средства. И вся эта роковая борьба двоих, для нее составлявшая, быть может, все содержание жизни, — была не борьбой за то, чтобы одолеть, удержать, нет, это было состязание. Она его ревновала так, будто и он был знаменитой парижской львицей, соперницей или как если в сама она была юный Дон Жуан, завидовавший его победам. Думаю, она всегда и во всем чувствовала себя с ним один на один в мире, который она презирала. Блистая на балах и маскарадах, окружая себя толпой поклонников, она никогда не упускала его из виду, как, надо думать, мча взапуски, не спускает глаз возница с той тройки, которая его обходит. Ну, а уж нас, остальных, она делила на тех, кто достался ей, и тех, кто предан ему. Любовников она брала, как брала на коне барьеры, состязаясь с тем единственным, кого любила.
Уж не знаю, с чего это между ними пошло. Потом я старался себя уверить, что у нее это началось с желания отомстить за какую-то причиненную им обиду. Как вы там ни было, думаю, именно эта бесплодная, жгучая страсть и выжгла все ее краски.
Надо вам напомнить, что все это происходило на заре так называемого движения за эмансипацию женщины. Много тогда творилось разных чудес. Не думаю, чтоб движение это сразу пустило глубокие корни, но в иных молодых особах именно высшего общества оно нашло благодатную почву. И как раз отважнейшие и благороднейшие, выйдя из тьмы веков на солнечный свет, горели жаждой подвигов и спешили расправить крылья. Иные облачались в доспехи Жанны д'Арк, этой эмансипированной девственницы, примеряли ее нимб и взмывали вдохновенными ангелами. Но большинство женщин, дай им только волю, отправляются прямехонько на шабаш ведьм. Лично я за это их уважаю, и едва ли я мог бы всерьез полюбить даму, которая уж вовсе никогда не каталась на помеле.
Я часто думаю — какая несправедливость, что женщина никогда не была на свете одна. У Адама — у того было время, долгое ли, короткое ли, побродить по свежей, первозданной земле, среди зверья, предаваясь собственным мыслям. И все мы от рожденья носим в себе воспоминания об этом часе. А бедняжка Ева с первого же мгновения, как увидела мир, обнаружила там и супруга, предъявляющего на нее свои права. Вот женщина вечно и досадует на Создателя: зачем не дал ей безраздельно попользоваться раем. Да вот беда — когда гонишься за утраченным временем, поймать его можно только за хвост. И иные красавицы получают свое перевернутым, как в вогнутом зеркале.
Старые блюстительницы алтаря и очага громко ворчали, что новомодные идеи совсем вскружили головы молодым вертихвосткам. Возможно, еще многие, кроме моей повелительницы, неслись сломя голову и выворачивая шею, как безумный охотник из сказки. И еще — если можно так выразиться — в воздухе носилась теория, что ревность любовная — устарелое и недостойное чувство и все любовные притязания мужчин суть злокозненные посягательства на женскую свободу. Да, так одержимы были юные дамы дьяволом, что никому другому не соглашались отдать душу. Еще доктор Фауст объяснил, заметьте, что женщина, торопясь на свиданье с Нечистым, всегда на сто шагов обгонит нашего врата. Зато состязание, как между Адамом и Лилит, — это пожалуйста, это благородная страсть, узаконенная конклавом ведьм. И не одни бородатые старухи Макбетовы, которым сам бог велел, но прелестные юные женщины нашего круга по ночам в чистом поле под виселицей, так сказать, колдовали над смертным зельем, сходя с ума от зависти к усам возлюбленного. И всей этой теологии они набрались, читая, как и положено ведьмам, Книгу бытия задом наперед. Предоставить вы их самим себе — уж они вы и таким способом кое-что из нее почерпнули. Так нет же — хилые, робкие мужчины — пропобедники эмансипации, являющие жалкое зрелище, как и всегда его являют на шабаше колдуны, лишили Евангелие всякой силы, низведя его с неба на землю и подчинивши законам своей мужской логики. Впрочем, я полагаю, что в наши дни, когда мужчины эмансипировались от мужества, достигнуто кой-какое равновесие. Теперь частенько можно встретить молодого человека, который ночью в чистом поле, припадая к земле, следует за тенью ведьмы, парящей в поднебесье, — это он собирает волчьи ягоды и крапиву, чтоб извести возлюбленную из зависти к ее пышным грудям и воздушному стану.
Роль, которую отвела мне в наших отношениях моя эмансипированная юная ведьма, была не из лестных. И все же я думаю, что она любила меня до безумия — той страстью, какую маленькая девочка питает к любимой кукле. И в таком смысле я был центральной фигурой трагедии. Если сама она избрала партию Отелло, то я, а вовсе не муж, играл Дездемону, и легко допускаю, что она вздыхала при мысли о несчастном своем предприятии: «Но ведь жалко, Яго! О, какая жалость, какая жалость!» — и стремилась одарить меня поцелуем, и не одним, прежде чем окончательно со мной рассчитаться. Только, в отличие от печального мавра, она не думала о мести и справедливости. Она хотела меня уморить, как взрывает оставляемую крепость решительный генерал, чтобы не доставалась врагу.
Итак, в конце нашего разговора она мне подсунула яд. Думаю, это противоречило первоначальному ее замыслу. Она, конечно, намеревалась быложить все, что она обо мне думает, когда уж яд будет во мне, да не удержалась. Согласитесь — несколько неестественно вдруг начать пить кофе посреди подобного диалога. И то, как она на этом настаивала, и внезапное ее мертвое молчание, когда я поднес чашку к губам, выдали ее. Я едва пригубил напиток, но мне никогда не забыть пресный, смертный вкус опия, и, вылей я даже все до капли, меня не вывернуло, не оледенило вы так, как от страшной внезапной мысли, что она меня собиралась убить. Я выронил чашку, стоял и смотрел на нее, а она сделала какое-то странное, резкое движение, будто хотела на меня наброситься. Так мы стояли минуту друг против друга, не шевелясь, зная, что все кончено. Потом она принялась раскачиваться и стонать, зажимая рот рукой, как старуха, а я, я ни слова не мог вымолвить и бросился прочь, едва справился со своим столбняком. Вечер, дождь, старый мост, сама улица встретили меня за дверью, как забытые друзья, не изменяющие в час печали.
И вот я сидел на скамейке на улице Монтеня, и вся моя жизнь, мое счастье лежали передо мною в обломках, и я страдал от униженья и ужаса, когда та девушка, о которой я вам взялся рассказывать, ко мне подошла.
Я долго, кажется, так сидел, а она стояла и смотрела на меня, навираясь храбрости, прежде чем ко мне подойти. Она, верно, посочувствовала мне, решив, что я тоже пьян, — кто же станет иначе сидеть без шляпы под проливным дождем? И мы были так молоды оба. Я не слышал, как она меня окликнула, — ни в первый, ни во второй раз. Я, право же, был не в том состоянии, чтобы вступать в беседу с уличной девкой. Думаю, лишь по инстинкту самосохранения я в конце концов поднял на нее глаза и прислушался. Я хотел уйти от собственных мыслей и ухватился бы за любой предлог. Но она была так хороша, так необычна, что я невольно задержал на ней взгляд. Ярко накрашенная, с глазами, как две звезды, она стояла под дождем, прямая, как свечка, хоть едва держалась на ногах. Увидев, как я молча уставился на нее, она рассмеялась тихим заливистым смехом. Она была совсем молоденькая. Одной рукой она придерживала юбку — в те времена дамы мели подолами улицы. На голове у ней была черная шляпка со страусовыми перьями, затеняющая глаза и лоб, но подбородок и округлая юная шея бело и нежно сияли под газовым фонарем. Так я и вижу ее, хоть в сердце засел еще и другой ее образ.