1
Прямо на площадь ребята вытащили усилитель и динамики. Человек пять встали с гитарами и аккордеоном, а человек двадцать просто так — хор. Это и были девчата и мальчишки из дворцового хора. И, кажется, еще из эстрадных «Утят». Они очень дружно пели:
Едет, едет ППЦ
С гордой миной на лице.
Скоро будет он хозяин
В Арамеевском дворце!
Крах терпел он много раз:
Дал пинка ему Кавказ,
И в реформе он военной
Выше копчика увяз!
Но теперь — гляди любой! —
Он ужасно горд собой.
С целой тыщей ребятишек
Трудный выиграл он бой!
Чтобы никто не путался в словах и мог подпевать, слова эти были написаны на двухметровом плакате, поднятом над головами.
Конечно, это был не пикет. Был это митинг или, точнее, демонстрация. Народ выстроился даже не в три ряда, как обещал какому-то референту директор, а в пять или шесть. Правда не вокруг всего дворца, а перед его фасадом. Ведь именно к парадному входу с колоннами и гранитным крыльцом должен был подкатить генерал со свитой.
Я даже представить не могла, что соберется столько ребят! Когда они работают в разных кружках, в разных комнатах и в разное время, совсем не заметно, что у Дворца такое население. А когда все вместе… ого!
Наша «корабельная компания» держалась плечом к плечу: Пашка, Лоська, Люка, Стаканчик, я. И Томчик был с нами. Люка объяснила:
— Мать не хотела его пускать, а отец сказал: «Пусть идет, может хоть немного научится смелости…»
Все-таки ненормальный у него папаша. Томчик же не проявлял никакой боязни, сам рвался на митинг!
У памятника декабристам стояли милицейский газик и автобус. Изредка оттуда доносился мегафонный голос:
— Граждане педагоги! Потребуйте от детей, чтобы они разошлись! Вы несете полную ответственность за возможный инциденты!
— А вы не устраивайте их, инциденты-то! — ответил тоже через мегафон директор Федор Федорович. — Уберите дубинки! — Потому что из автобусов вышли и стали редкой цепочкой человек десять в камуфляже и беретах, и с дубинками у пояса, разумеется…
— Граждане педагоги! — продолжал вещать милицейский чин ровным и безнадежным голосом: — Митинг не санкционирован! Дети и вы поступаете незаконно! Это может иметь последствия!..
Я увидела, как директорским мегафоном завладел Петруша.
— Это не митинг, а пикет! Никто не говорит речей, мы просто стоим! На пикеты разрешений не требуется!
Речей и правда никто не говорил. Но время от времени все, обняв друг друга за плечи, начинали скандировать:
— Не от-да-дим Дво-рец! Не от-да-дим Дво-рец!..
Эти же слова были на многих плакатах. А еще были такие:
«Генерал, воюйте с террористами, а не с детьми!»
«Это НАША территория!»
«Все лучшее детям, да?»
Но генерал Петровцев не читал плакатов, не слышал песни и дружных криков. Он все не приезжал… И не приехал в тот день.
Мы стояли около часа, было зябко, по брусчатке мела поземка. Что дальше-то?
Омоновцы в своей шеренге мирно переминались десантными башмаками и потирали уши.
Между памятником и ребячьим фронтом ходили два парня в красных куртках, с тяжелыми видеокамерами на плечах. Я подумала, что, если милиция двинет на нас, операторам достанется прежде всех. Но, кажется, шло к тому, что все кончится мирно. Кое-кто из ребят потихоньку начал «линять» из рядов. Да и в самом деле, чего ждать, если ППЦ не принял боя! Федор Федорович снова взял микрофон:
— Ребята! Пора нам расходиться! Вы показали, кто должен быть настоящим хозяином Дворца! Будем надеяться, что власти не оставят ваши требования без внимания!
И плотный строй стразу стал редеть, рассыпаться…
— Люди, бежим в кафе «Белоснежка»! — предложила Люка, жарко дыша на ладони. — Там горячий кофе… А то Лоськин бронхит опять расцветет пышным цветом.
Лоська сказал, что ничего подобного и что мазь Пашкиной бабушки излечила его полностью и навсегда. Но в кафе побежал охотно.
Вечером наш «пикет» показали в городских «Новостях». И весь длинный строй, и плакаты, и омоновцев, и унылого майора с мегафоном, и дружных певцов с музыкантами, и… всю нашу компанию! Правда, это было две-три секунды, но я успела возликовать:
— Мама, Илья, смотрите!
Мама ахнула:
— Значит, ты была там!
— Конечно! Все наши были! Даже маленький Томчик пришел!
— При чем здесь Томчик! У него свои родители! А у тебя — я! Мало мне страхов из-за твоего брата, теперь я из-за тебя я должна тоже…
— Мама, ничего же не случилось, — утешил Илюха. — Его превосходительство не решились появится перед лицом столь внушительной силы…
В тот же вечер из «Новостей» стало известно, что в этот день ППЦ был неожиданно вызван в Москву.
— Значит, вы будете ждать следующего раза, — проницательно заметила мама.
Да, но в какие дни наступит «следующий раз»? Никто не знал. Когда ППЦ захочет осмотреть изнутри будущую резиденцию? Ходили слухи, что это случится, как только он вернется из столицы. Тогда, мол, он соберет во Дворце совещание представителей городской и областной власти. А пока занятия во Дворце приостановили на неделю. У главного входа и у боковых дежурила по два милиционера, увешенные всяким снаряжением («Как новогодние елки игрушками»! — вспомнила я Илью). На них были дубинки, наручники, рации, пистолеты, сумки и еще какие-то штуки непонятного назначения. Глянешь на это могучее оснащение и удивительно делается: как в нашей стране ухитряется сохраняться и процветать преступность?.. Два постовых были даже с автоматами и в боевых камуфляжных «лифчиках» с набитыми карманами.
— Как у меня, — с дурашливой гордостью заметил Стаканчик. Он теперь ходил в школу в такой вот безрукавке со множеством карманов и молний. Только у него она (как и у Синего Буля) была не пятнистая, а потерто-сизая, джинсовая. Олимпиада косилась, но ничего не говорила…
Дни шли, и у нас зрели всякие планы. Потому что нельзя покорно ждать, когда всем нам дадут окончательный пинок от дворцового порога! Чего тогда стоят крики о демократии и правах человека? А между тем ППЦ уже вернулся из столицы и заседание с властями мог устроить каждый день…
Сначала план был самый простой. Набрать человек пятнадцать надежных ребят и, когда собрание будет в разгаре, под барабанный бой выйти с громадным плакатом на сцену. Что-нибудь вроде этого: «Господин генерал, вам не стыдно воевать с детьми?» Это Люка придумала, когда мы в воскресенье все сидели у меня. Но Стаканчик начал возражать. Сказал, что да, на сцену можно проникнуть по подземному входу, но как орава с плакатом доберется до начала этого хода через парк среди бела дня? Вокруг парка и в нем наверняка будут понатыканы патрули.
— К тому же, тогда про подземный ход узнает масса народа, — заметил здравомыслящий Пашка. — Не хотелось бы.
Лоська, покашливая, сказал:
— А не надо, чтобы масса. Давайте только мы. Пробраться можно среди ночи, дождаться там утра и тогда…
Пашка глянул на меня и тихонько качнул головой. И его здравомыслие как бы переселилось в меня.
— Все равно толку не будет. Нас в один момент вытряхнут за шиворот со сцены, они это умеют.
— Если всего бояться… — начала Лючка.
— Никто не боится! Просто обидно будет: стараний на сто рублей, а пользы на грош. Всякие дураки, вроде Пня и Буля, ржать станут. Как, мол, вас, шизиков, пинками со сцены… Небось еще и по ТВ покажут…
— Да, — согласился со мной Стаканчик. — И потом еще какой-нибудь помощник ППЦ сообщит по каналу «Регион», что нас подготовили специально. Те, кто против укрепления стержня власти. Болтают ведь уже, что тем, кто был в пикете, заплатили по пятьдесят рублей…
— Тогда можно по-другому, — опять заговорил Лоська и рукавом свитера вытер с губ остатки варенья. — Проберемся вечером, повесим над сценой большущий плакат, а сами — домой. Он придет — пусть читает и радуется.
Пашка сказал, что это более здравая мысль. Но беда в том, что ППЦ плаката просто не увидит. Всякие проверяльщики, которые до заседания будут смотреть, нет ли под сценой взрывчатки и других подарочков, плакат сдерут и генералу не покажут.
— А если не плакат… — вдруг подал голосок Томчик. До этого он сидел и помалкивал, поглядывая на говоривших задумчивыми своими очами. И вертел тонкой шеей. — Надо такое, чтобы содрать было нельзя.
— Что? — качнулся к нему Лоська.
— Есть такие баллончики с краской. Ими на заборах рисуют всякие картины и надписи…
— А! Граффити! — помог ему Стаканчик.
— Да… А в зале напротив сцены гладкая стена… Краску со стены скоро не отскребешь…
— Ребенок, ты гений! — возликовала Люка.
— Только хорошо бы узнать поточнее, когда это самое собрание, — заметил Пашка.
2
Мы узнали. Губернские «Новости» сообщили, что встреча ППЦ с представителями города и области предварительно назначена на двадцать третье ноября. Конечно, «предварительно», однако ждать дальше было рискованно — вдруг прозеваем момент!
Едва ли кто-то из нас верил, что слова на стене (пусть даже самые громадные и хлесткие!) повлияют на генерала. Разве что наивный Томчик думал так всерьез. Мы чувствовали другое: стоять на своем надо до конца. А еще — чтобы они видели: есть люди, которые не отступают без боя… И кроме того… по правде говоря, хотелось приключений. Сами понимаете: подземный ход, свечи, риск, тайная надпись. Будет что вспомнить. Можно будет загадочно усмехаться и переглядываться, когда по школам пойдут слухи о хлестком, как оплеуха, лозунге, который узрел на стене поднявшийся в президиум генерал Петровцев!..
Я, слегка стесняясь ребят и себя (вот дура романтичная!), предложила назвать операцию «Брамсельный ветер». Никто не заспорил. Томчику, у которого не было монетки (и который даже не знал про эти «корабельные фунты») я объяснила, что это такой ветер, который дает кораблям хорошую скорость и приносит удачу.
Конечно, здравый смысл подсказывал: брать на такую операцию пацаненка, которому даже девяти лет не стукнуло, — совершенно неразумное дело. Но кто решился бы сказать об этом Томчику? Я и Пашка, которые помнили его отчаянные признания во тьме подземелья? Да он счел бы нас предателями! Лючка? Но она не решилась бы «травмировать ребенка». Лоська? Но он считал Томчика почти ровесником и не раз говорил: «Чего вы из него малыша делаете…» А Стаканчик по этому поводу высказался (не при Томчике, конечно):
— Вроде бы и не надо брать, но если не возьмем, не будет удачи. Такая примета. В серьезном деле все друзья должны быть вместе. Он же наш… — И почему-то порозовел.
Томчик безусловно был «наш», хотя и без монетки-талисмана (где ее возьмешь, еще одну?) Однако он принес в план операции дополнительные трудности. Ведь пробираться во Дворец надо поздно вечером. Но то что «не очень поздно» для нас, для Томчика — «очень». Лючка, правда, объяснила его родителям, что назначена вечерняя репетиция на квартире у режиссера, «а тот в более раннее время никак не может», но все равно Томчику было предписано появиться дома не позже десяти. Мама у него была женщина «вся на нервах», а отец — сторонник строго домашнего режима (хотя и человек самой мирной профессии — главный повар в ресторане «Агат»).
Теперь я понимаю, что рисковали мы крепко. В самом деле, ведь Дворец наверняка охраняли не только торчащие на виду омоновцы. Были и скрытые часовые, чтобы всякие там террористы (воображаемые, а может, и настоящие) не подсунули во Дворец какой-нибудь подарочек для ППЦ. Если нас поймают — не поздоровится. Ну, Томчика-то просто отведут домой и скажут: «Всыпьте ему как следует». Нас же начнут таскать по всяким комиссиям — и милицейским, и школьным. А родителям, наверно, штрафы припаяют…
Но тогда, вечером, пробираясь от дыры в решетчатом заборе по парку, мы только подрагивали от щекочущего азарта. Казалось, будто очутились внутри приключенческого фильма.
Было очень темно, даже звезды не светили. Лишь полосы снега на лужайках смутно выделялись во мгле. Пашка шепотом опять предупреждал, чтобы никто не ступал на них, не оставлял следов. Мы ступали на палые листья, и они липли к подошвам. Шуршали, конечно…
У нас были с собой фонарики, но зажигать их сейчас казалось нам самоубийством. Включишь — и сразу: «Стой, кто идет!» И тогда что? Подымай руки и отвечай, как в анекдоте, который любит рассказывать дядя Костя: «Всё. Ша. Уже никто никуда не идет…» А то, чего доброго, полоснут очередью!.. И все же мы почти не боялись, это потом все говорили честно. А Томчик — он вообще без всякого «почти». Потому что, как всегда, верил в нас безоговорочно. А если чего и боялся, то задержаться после десяти.
Мы часто замирали на месте — по Пашкной команде, отдаваемой чуть слышным шепотом. Затем двигались опять, пригибаясь к самой земле, хотя в такой темноте пригибаться было глупо. Пашка шел впереди, за ним я и Лоська — мы держались за руки. Люка шла за нами, она держала за руку Томчика. Замыкал партизанскую группу Стаканчик. Если бы не Пашка, мы бы не знали куда идти. Он каким-то образом угадывал дорогу среди черных кустов и редких березовых стволов, которые проступали в черноте так же, как полосы снега…
И Пашка вывел нас к разрушенной конюшне с решеткой в фундаменте. Мы слышали, как он сквозь решетку нащупывает спрятанный ключ, скребет им в скважине замка. Затем спустились на ощупь по крутым ступеням.
Тогда Пашка включил фонарик.
Подземный ход по сравнению с черным парком показался нам уютным и безопасным. Правда, говорили мы по прежнему шепотом, но уже не пригибались, не оглядывались. И мне показалось, что шли мы по туннелю совсем не долго, не то что в прошлый раз. Ну и понятно! Ведь не надо было охранять от воздушных колебаний свечной огонек…
Зато шахта со спиральной лестницей, когда посветили вверх, показалась уходящей в космос.
— Мама моя… — шепнула Лючка, но тут же прикрыла рот: бояться при «ребенке» она считала себя не вправе.
— Не бойся, ступеньки крепкие. Держись за меня, — успокоил ее «ребенок», он чувствовал себя здесь ветераном.
Решетчатое железо позвякивало, ржаво поскрипывало под ботинками и сапогами, а лестница вся, целиком издавала ровный гул. Ох, а если его услышат охранники?
Пашка словно угадал мои мысли:
— Не бойтесь, кирпичи заглушают звуки.
И мы подымались, подымались по бесконечной железной спирали. Где-то на сотом витке я перестала думать обо всем, кроме одного: лишь бы не закружилась еще сильнее голова, а то посыплюсь вниз и посшибаю тех, кто сзади. Лоська иногда упирался ладонями мне в спину…
Выбрались наконец в кирпичную каморку с ящиками и бочками. Я помотала головой — казалось, что все плывет и что я пропитана запахом ржавого железа. Впрочем, это быстро прошло.
Пашка велел снять обувь. Шепотом объяснил, что иначе наоставляем на сцене и в зале следы с грязью и листьями. По ним быстро найдут ход и обо всем догадаются.
Пришлось разуться. С Томчика долго не слезали тугие сапожки, мы с Люкой помогли ему.
— Теперь сидите здесь, — велел Пашка. — Пойду гляну, как там…
Никто не спорил, Пашка был командир. Он исчез и, конечно же, пропадал «целую вечность». А мы ждали при слабом свете фонарика, который держал Стаканчик. Вечность кончилась, и Пашка вернулся.
— Кругом тихо. Зал заперт снаружи, шторы опущены. Все условия для секретной живописи…
Мы за Пашкой прошли через сцену с пыльными кулисами (доски поскрипывали) и спустились в зал.
Пахло пустым театром. Было темнее, чем в прошлый раз. Отблески фар с улицы теперь почти не проникали. А если пробивался особо сильный луч, под ним вырисовывались в сумраке полукруглые складки зеленых опущенных штор.
Мы в шерстяных носках пошли между рядами откидных стульев. Слабо постукивали расшатанные паркетины. Между задним рядом и стеной было пустое пространство метра два шириной. Свет от фонариков кругами лег на стену.
— Приехали… — выдохнула Люка. — Начнем?
Стену покрывала ровная светлая краска. Раньше здесь была роспись. В середине прошлого века художники изобразили на широкой поверхности счастливое советское детство: мальчиков с моделями самолетов, девочек, собирающих цветы, парусные лодки с юными туристами, хоровод ребят в костюмах разных народов и все такое прочее. Но роспись ветшала, да и тема устарела: где теперь увидишь детей в красных косынках на шеях? Поэтому года два назад, во время ремонта, всю картину скрыли под гладким бежевым слоем. Кажется, ремонтных сил только на это и хватило. Паркет остался старый (наверно, еще арамеевский), стулья — тоже…
Мы встали кружком. Предстояло самое главное.
3
…До этого мы долго обсуждали: какую сделать надпись.
Люка предложила: «Господин генерал, оставьте Дворец детям!»
Стаканчик возразил. Это мол как-то скучновато и длинно. Долго писать будет некогда, и надо крепче, в лоб!
Лючка, на удивление всем, не обиделась, не заспорила. Просто сказала:
— Тогда — как?
— «Генерал, убирайтесь домой!» — хмуро предложил Лоська.
Все помолчали, обдумывая. Тихий догадливый Томчик покрутил шеей:
— Он ведь не уберется. Еще сильнее разозлится.
— Он все равно не уберется и разозлится, — с печалью в голосе сообщил Стаканчик. — Поэтому надо хотя бы высказаться… на прощанье.
Но мне казалось, что если найдем какие-то самые-самые слова, они могут зацепить генеральскую душу. Ведь на экране-то он казался вполне человеком…
— Надо, чтобы решительно и в то же время как-то… ну с чувством, что ли… — высказалась я.
Пашка быстро глянул на меня.
— Можно просто: «Генерал, не делайте этого».
— Чего «этого»? — притворилась глупой Лючка. Ей внятно растолковали. Потому что всем остальным Пашкины слова понравились: коротко и ясно. И… как бы последнее предупреждение. На том и порешили, даже Люка быстро согласилась.
…И вот теперь надо было впаять эту фразу в стену. Крепкой несмываемой краской.
Стаканчик, расстегнул куртку. Достал из карманов безрукавки два баллончика.
— Белой или синей?
Люка сказала, что на бежевом фоне белая будет ярче.
Эту краску Стаканчик раздобыл у соседа — шестнадцатилетнего парня, который с парнями развлекался уличной живописью, разрисовывал абстрактными картинами бетонные заборы и стены в подземных переходах. Нажмешь головку баллончика — и краска бьет из него шипучей струей.
— Только я не знаю, хорошо ли у меня получится, — с виноватой ноткой предупредил Стаканчик. — Я всего один раз пробовал. Может быть, кто-то другой?
Как-то мы об этом не подумали! Считали, что, что если краска у Стаканчика, значит, он умеет. Все с надеждой повернулись к Пашке — он-то, наверно, может! Но Пашка сообщил, что сроду не занимался такой ерундой. И тогда дело спас Лоська:
— Давайте я…
— Ты умеешь? — усомнилась Люка.
— Пробовал как-то. В прошлом году нашел баллончик… Рыжего кота на «Спорттоварах» помните? Это мой…
Громадного симпатичного кота на торцовой стене одноэтажного магазина знали все. Ай да Лоська! Сколько талантов у человека…
— Ты встанешь мне на плечи, чтобы надпись была выше, — решил Пашка. — Только вы его держите с двух сторон. Я крепко держать не могу, левая рука почти не гнется…
— Что с тобой? — испугалась я.
— Локоть ободрал утром, когда вешалку приколачивал, табуретка подломилась. Теперь забинтовано, да туго так…
Он сел на корточки, и Лоська приготовился вскочить ему на плечи.
— Куртку сними, меньше весу будет, — сказала я.
— Да… Я буду писать слово за словом, а вы диктуйте…
— Первое слово «генерал», — напомнила Люка. — С заглавной буквы. И смотри, без ошибок. Ге-не…
— Я всегда пишу без ошибок, — поставил ее на место Лоська. Но Лючка не унялась:
— Ой, люди, а может быть, все-таки «товарищ генерал»? Или «господин генерал»?
— Разве он нам товарищ, — серьезно спросил Томчик.
— И уж никак не господин, — поддержал его Стаканчик. — А «генерал» обычное обращение, когда люди говорят на равных.
— Разве мы с генералом на равных? — усомнилась Люка.
— А что такого? — сказал Пашка. — Мы у него не в подчинении. Такие же граждане России, как он. — Лось, давай…
Конечно, мы говорили шепотом. И шепот шелестяще змеился над пустыми рядами сидений. И был полумрак. Два желтых конуса фонариков изредка бросали круглые пятна на стену и снова упирались в пол, чтобы свет не выдал нас (вдруг кто-то подкрадется снаружи к дверям и заглянет в скважину?) Все это, разумеется, походило на собрание заговорщиков — да так оно и было! Отражения фонариков искрами мелькали в очках Пашки и Стаканчика и на часиках Томчика, когда он украдкой смотрел на циферблат: не опоздает ли домой? Пока со временем все было нормально: лишь самое начало десятого, хотя казалось, что глубокая ночь. К тому же, Стаканчик еще по дороге сюда успокоил Томчика: «Будем задерживаться — позвоним вам домой с пути, скажем, что долго нет автобуса…» Оказывается, Стаканчик взял из дома сотовый телефон. «Это на крайний случай, если где-нибудь застрянем или вляпаемся в неприятности. Можно будет сообщить, где мы…» Да, Стаканчик был предусмотрительный. Недаром в каждом кармане «лифчика» у него лежало что-то полезное…
— Лось, давай, — сказал Пашка и подставил спину. Однако Люка зашептала новую идею:
— Ой, а что если не «генерал», а по имени-отчеству? Вдруг это его сильнее проймет?
— Что, «Иван Петрович, не делайте этого»? — хмыкнула я.
— Он не Иван Петрович, а Серафим Львович…
— С чего ты взяла?
— Сегодня днем была передача. «Вести региона» Не видели, что ли? Там с ним девица-журналистка беседовала. «Ах, Серафим Львович, не поделитесь ли с телезрителями вашей биографией? Правда ли, что вы родились в Белоруссии?»
— А он правда родился в Белоруссии? — машинально спросила я. Еще ни о чем не подумав.
— Ну да! В каком-то Бобровске… А что?
«Тюк… — прыгнуло у меня под ребрами. — Тюк…»
— Лючка… Может, в Бобруйске?
— Может… Не все ли равно?
«Сера-фим»… «Фима, иди уже домой или я не знаю что сделаю…»
Вообще-то Фима это Ефим… Ну, а если не только Ефим? К тому же, когда меняют фамилию, почему не сменить старое имя на другое? Тем более, похожее…
— Жень, ты чего? — сказал Пашка.
— Сейчас… Жил в Бобруйске мальчик Фима, пошел в военное училище… Ник, дай телефон.
Ник дал без вопросов. И другие молчали. Ждали.
Я набрала номер дяди Кости… Вот не везет — гудки, гудки, без ответа. Ладно, еще набор…
— Мама! Это я… Мы задержались на репетиции, не волнуйся… Да, да! Скажи номер мобильника дяди Кости! Очень нужна его консультация! Потом объясню. Мама, скорее, я же по сотовому говорю, это дорого… Как? Мамочка, спасибо!
Номер, к счастью, был простой, запомнился сразу. «Триста двадцать один, одиннадцать, ноль-ноль-два…»
— Дядя Костя, это Женька! Очень важно, очень срочно, подробности потом! Скажите, у Петровцева, у будущего генерала была на руке татуировка?
Дядя Костя чем хорош — умеет быть кратким и точным.
— Был след татуировки над большим пальцем. Петровцев рассказывал, что в детстве по глупости выколол латинскую букву «вэ». Начальную в слове «виктори». Как знак будущих жизненных побед. Потом «искоренил». Но шрамик, похожий на римскую пятерку остался.
— Дядечка Костичка, спа-си-бо!..
Я сунула Стаканчику телефон и радостно дышала три секунды.
Есть такой способ: поиски точки на карте с помощью двух пеленгов. Мы с Пашкой читали про это в книге «Фрегат „Виола“». Проводишь две линии в указанных направлениях, и в точке их пересечения — место нахождения судна. А здесь даже не две, больше: Бобруйск, Сера-фим, латинская буква V!.. (Или русская Л — как повернешь!)
— Народ, слушайте…
Горячим шепотом я коротко рассказала историю мальчика Ливчика. И как он потом вытравил татуировку, будто прежнюю фамилию…
Выслушали молча. С интересом. Но почти сразу Лоська сказал:
— Ну, пусть это он. А нам-то что?
— А вот что… У него взрослая совесть под бронежилетом. А если колупнуть детскую? Может, он еще не все забыл? Если написать: «Ливчик, не делай этого! Ты когда-то был как мы!»
— Идея — блеск, — сразу похвалил меня Пашка. — Только много слов…
— А если просто: «Ливчик, не делай этого!» — азартно предложил Стаканчик. — Он вспомнит и поймет…
— Может, правда… — шепнула Люка.
Но мне хотелось каких-то более точных слов. Чтобы в «десятку». Я так и сказала. Все притихли — то ли думали, то ли молча сердились на меня: чего, мол ей еще надо?
И вдруг наш тихий Томчик спросил:
— Женя, он ведь был футболист, да?
— Да, Томчик…
— И его все любили, да? Значит, он всегда по правилам играл, без обмана?
— Наверно, так…
— Давайте напишем: «Ливчик! Играть надо честно!»
Все опять помолчали, подышали тихонько. Люка наконец сказала:
— А что? Устами младенца…
Томчик наконец обиделся:
— Сама ты младенец. Надоело…
— Томичек! Я же любя! Ты классно придумал!..
Мы тоже, шепча наперебой, утешили и расхвалили Томчика. Потому что всем показалось: слова «самые те».
Лоська забрался на Пашку. Зашатался. Я и Люка ухватили его за ноги. Томчик и Стаканчик с фонариками отошли назад, чтобы лучи шире охватывали стену. Мы прислушались. Тихо, тихо было в старом дворце.
— Лось, давай сперва посредине, — шепнул Пашка. — А вторую строку с левого края…
Струя краски ударила с неожиданно громким шипением. И так упруго! Лоська даже качнулся назад. Отчаянно запахло ацетоном. По стене потянулась белая пузырящаяся полоса. Вверх, потом вниз. Превратилась в остроугольную букву «Л» метровой высоты. Затем появилась буква «и»… И вот на бежевом фоне засветилось слово:
Л и ф ч и к
— Ох, елки-палки, Лось… — досадливо выдохнул Пашка. Да и сам Лоська тоже сказал:
— Ох… надо же «вэ»…
— А говорил, «пишу без ошибок»… — не сдержала ехидства Лючка.
— При чем здесь ошибки? — шепотом возмутился Стаканчик. — Просто это другое слово… Лоська, зачеркни «эф» и сверху напиши «вэ». Так будет даже лучше. Он сразу проймет, что мы знаем всё …
«А ведь правда!» — подумала я. И другие, кажется подумали то же.
Лоська аккуратно исправил ошибку.
Потом Пашка и мы медленно передвигались вдоль стены, а Лоська выводил слово за словом. С шипеньем поставил под последним восклицательным знаком точку.
Полюбовались.
Надпись шла в трех метрах от пола и длиной тоже была метра три.
в
Лифчик!
Играть надо честно!
— Отбой парусному авралу, — с удовольствием скомандовал Пашка. Включаем машины и тихий назад…
— Жаль, что красной краски нет, — шепнул Стаканчик.
— Зачем она? И так хорошо, — сказала Люка.
— Можно было бы нарисовать красные отпечатки ладоней. Чтобы он вспомнил мальчишку, который его спас…
Я подумала, что это было бы здорово. Вот уж действительно в самую точку!
— А может, синей? — робко спросила Люка.
— Хы… — сказал Лоська.
Пашка почесал снятыми очками за ухом и хмуро заявил, что краска здесь вообще не годится.
— Такое должно быть настоящим…
Он сбросил на пол куртку, стремительно вздернул выше локтя широкий рукав свитера. Забелел бинт.
Я сразу поняла:
— Пашка не надо… Не вздумай!
Но он уже раскрутил марлевую ленту, вывернул локоть, глянул.
— Томчик, дай фонарик. А ты, Ник, посвети…
Стаканчик, видимо, еще не понял. Молча посветил. Пашка остроугольным фонариком Томчика, ударил по запекшейся ссадине. Короста сорвалась, из-под нее побежало.
— Ай! — сказала Люка.
Пашка подставил под крупные капли правую ладонь. Потом будто умывая руки, размазал кровь по обеим ладоням. Быстро шагнул, подпрыгнул и хлопнул по стене.
Отпечатки получились четкие. По сравнению с буквами они были маленькими, но сразу было видно — ладони. От пола — метрах в двух. Конечно, кровь скоро высохнет и уже не будет ярко-красной, но кто увидит, сразу поймет — что это такое…
Люка и я шепотом ругали Пашку «ненормальным» и «самоубийцей». Томчик тихонько икал. А Стаканчик деловито заматывал Пашкин локоть свежим, вынутым из кармана «лифчика» бинтом. Пашка терпеливо дождался конца процедуры, сказал «спасибо» и опустил рукав. Шепнул снова:
— Назад помалу…
4
Да, мы, кажется, всё сделали, как надо… Даже лучше, чем надо! И мы все пятеро оказались нужны в этом деле! Пашка — он был командир и проводник. Лючка и я… без нас не узнали бы о детстве Ливчика. Стаканчик обеспечил нашу группу всем необходимым. Лоська сделал надпись. Томчик нашел нужные слова. Кроме того, при нем, при Томчике, было стыдно бояться… Все было правильно! Да здравствует наше корабельное братство!
И все же меня грызло беспокойство. Смутное такое, без четких мыслей и слов. Оно появилось, когда Пашка отпечатал на стене окровавленные ладони. Словно мы перешли границу чего-то дозволенного… Какую границу? Чего — дозволенного? Я не знала. Впрочем, тревога скоро растаяла…
Мы торопливо обулись в комнатке за сценой. Хотели помочь Томчику, но он бормотнул: «Сам…» Обратный путь показался проще. Во-первых, вниз по лестнице — это не вверх. Во-вторых, все уже было знакомо. А главное — мы сделали то, что хотели! Принято говорить в таких случаях, что «у нас выросли крылья». Ну, крылья не крылья, а настроение было прыгучее. Будто не сапоги и ботинки на ногах, а летние сандалетки…
В парке по-прежнему была тьма и полное безлюдье. Никаких приключений. Когда выбрались за изгородь и прошли с полквартала по такой же безлюдной улице, Пашка спросил:
— Наверно, никаких клятв давать не надо? И так всем понятно, что ни единому человеку ни слова?
Все только хмыкнули в ответ: маленькие, что ли? Один лишь Томчик отозвался словами. По-взрослому так, даже устало:
— Это ясно как Божий день…
На часиках было тридцать пять десятого. А на перекрестке уже метался свет автобусных фар. Томчику повезло, не опоздает.
Лоська сказал, что двинет домой пешком, так ему проще. И не надо провожать, ему не привыкать! «Всё. Да завтра…»
Я чувствовала: Томчик все еще дуется на Люку. Или смущается, от того, что огрызался на нее.
— Люка, Ник, вы давайте-ка сразу на трамвай и по домам. Зачем вам делать крюк с Томчиком? Мы его отвезем, нам с ним отсюда почти по пути…
Люка и Ник не спорили. Сказали «ладно, пока» и заспешили на Восточную, к трамвайной остановке.
Пашка, Томчик и я сошли с автобуса на улице Кузнецова, отсюда до дома Томчика был всего квартал — по переулку, ведущему на улицу Грибоедова. Переулок безлюдный, с двумя слабыми фонарями.
— Можно, я пойду один? — спросил Томчик. Шепотом спросил, будто мы все еще во Дворце.
— Да что ты! Мы проводим, это же не трудно, — весело сказала я.
Он посопел.
— Я хотел бы один…
— Почему? — Я даже слегка обиделась. Если он все еще сердится на Лючку, мы-то при чем?
Он посопел опять.
— Вы… наверно, думаете, что я боюсь. А я хочу показать, что нет…
«Ох ты горюшко мое…»
Пашка сказал с упреком:
— Ты, конечно, не боишься. А про нас подумал? Мы-то за тебя боимся. И мы обещали, что проводим до двери.
Томчик подчинился неизбежному (возможно, с тайной радостью). И мы проводили до его двери. Затем Пашка пошел провожать меня, хотя отсюда ему было со мной не по пути. Я не спорила, все равно он не отступит.
Мы свернули в Короткий переулок, где дома были маленькие, а свет — лишь из окон. Прошли шагов двадцать и Пашка вдруг попросил:
— Женя, постой… — странно как-то попросил, по-незнакомому. И я сразу испугалась:
— Пашка, ты… чего?
Он встал передо мной. Почти невидимый, лишь в очках мигнули искристые крохи.
— Женя, я хочу сказать… Нет, подожди… — Он взял меня ладонями за щеки, пригнул мою голову и быстро поцеловал в губы.
Я не удивилась, не возмутилась. Только ослабела.
— Пашка… зачем…
Он сказал строго:
— Потом, наверно, не будет случая. Это на прощанье.
— Ка… кое… прощанье?…
— Послезавтра я уезжаю. Насовсем.
— Пашка, ты что?.. Куда? — Сама не поняла, крикнула я это или еле шепнула.
— Мы все уезжаем. Отца перевели в Сибирь, в Яхтинск.
Я не подумала, а просто почувствовала: вот она расплата за тот «переход границы»…
Потом, когда мы шли к моему дому, я что-то бестолково спрашивала, удивлялась, возмущалась, он что-то объяснял. Но этот разговор у меня не оставался в голове. А застревали всякие глупые мысли. Что Пашка, наверно, не совсем оттер ладони и мама может испугаться: «Почему тебя щеки в крови?» А еще что всю жизнь, вспоминая сегодняшний вечер, я не буду о нем думать: операция «Брамсельный ветер». Навеки это будет: операция «Грусть». Да еще какая! С застрявшими в горле слезами…