1
Первым делом я, конечно, позвонила в Яхтинск, Пашке. Мама будет охать, когда придет с телефонной станции счет, ну да один-то раз можно! На радостях!
Пашка оказался дома. Он снисходительно выслушал мои соображения о его бестолковости, разгильдяйстве и полной бессовестности, когда «человек тут мается от неизвестности, а ты…» Отвергать критику он не стал, но и каяться сильно не стал тоже.
— Ладно, исправлюсь… Про себя я написал, а у вас-то что нового?
Нового было полным полно! И окончание съемок, и премьера, и новоселье, и развлечения в каникулы, и сегодняшенее приключение…
Слышно было, как Пашка со сдержанной завистью вздохнул. Но сказал деловито.
— Я тоже не скучаю. Приспособился тут вычерчивать схемы на компьютере… Женька, ты скажи Илье насчет электронной почты. Пусть соорудит тебе персональный ящик. Держать связь по э-мейлу не в пример проще, чем письмами или по телефону. И совсем не дорого…
Конечно, я в тот же вечер насела на Илюху. И он — счастливый от того, что «свалил» сессию, — преподнес мне подарок:
— Вот тебе адрес и пароль.
Пароль был хороший: bramsel. Но в адрес коварный братец засунул после всяких латинских букв и значков слово «мучача»! Представляете — «muchacha. ru»! Я хотела побить его, но потом простила. Потому что он сказал, укрывшись за своей дверью:
— Я же любя! Чтобы никто не перепутал! Оригинальнейшее слово!
— Ты, конечно, великий оригинал! А для папиной кассеты до сих пор пароль не подберешь…
Илья пригорюнился:
— Знаешь, какая-то непрошибаемость. Мы вчетвером ломаем голову, и никакого проку. Никакие технологии не помогают… Что поделаешь, мы же все-таки не хакеры-профессионалы…
— А надежда-то есть?
— О чем разговор!..
Через два дня я отправилась в гости к Евгению Ивановичу. В заснеженный Дровяной переулок, в дом под корабельным флюгером на берегу Таволги. Взяла с собой Лоську. Лоська пошел охотно, однако на морские редкости в доме на обратил особого внимание. Он как сел на корточки перед обрадованным Чарли, как обнялся с ним, так и не расставался почти до самого ухода. Трепал ему загривок, шептал что-то на ухо. Чарли ему лизал ухо и щеку…
Евгений Иванович заскорузлыми пальцами ухватил книгу (вернее, пухлую ксерокопию).
— Ну-ка, ну-ка… Любопытно… Однако, здесь хватит чтения не на один вечер. Ты мне ее оставишь на недельку?
— Хоть на месяц!.. Як… Евгений Иванович! А это баркентина «Меридиан», да?
Среди маленьких и больших полотен со скалами, пенными гребнями, пароходами и парусниками висела (прямо на морской карте Гибралтара) небольшая картина в гладкой некрашеной рамке. Наверно, не картина даже, а эскиз. По серой чуть взъерошенной воде, под пасмурными, но слегка подсвеченными солнцем облаками двигалось трехмачтовое судно. Оно было видно с левого борта и с кормы. Стояли все паруса, кроме самых верхних — не было бом-брамселя и топселей. Типичный брамсельный ветер! Он упруго надувал на передней мачте прямой фок, марсель и брамсель, а позади них — гафельные грот и бизань. Чуть кренил судно на правый борт. За кормой тянулся разбежавшийся и приглаженный хорошей скоростью след.
— Нет, Женя, это не «Меридиан». Он у меня на других холстах, немало. А это очень давняя шхуна «Сибирь»…
— Баркентина же… — неуверенно сказала я.
— Ну да, ну да. А что есть баркентина? Иначе говоря — шхуна-барк. То есть именоваться шхуной тоже имеет право… Так я и рассуждал, когда брался за эту работу… А работа, надо сказать, такая давняя, что и самому не верится. Больше полвека прошло. Моя дипломная…
«Но как же?.. Вы же не закончили институт…» — мелькнуло у меня. И кажется, это написалось на лице. Евгений Иванович понял.
— Не институтская, конечно. Это когда я училище кончал… Сперва я учился в Свердловске, в обычной «ремеслухе», на плотника. А все тянуло к рисованию. Ткнулся в художественное училище, там не взяли — и мест, сказали, нет, и не вовремя пришел. Но один добрый человек посоветовал. Езжай, говорит, юноша в город Тюмень, это недалеко. Там открывается филиал нашего училища и берут пока всех, кто попросится. Я и махнул… под негодующие крики начальства «плотницкой школы». Приехал — взяли. Но при одном условии. В общежитие, мол, ты, мил человек, не просись, там уже битком. Хочешь учиться — ищи себе частную крышу. Я сперва пал духом: куда, к кому? Город чужой, знакомых никого… Но, видать, «судьба Евгения хранила». На толкучке, где пытался продать одну из двух своих рубашек, встретилась мне симпатичная, хотя и строгая на первый взгляд, тетушка весьма «культурного вида». Разговорились. Рубашка ей была, конечно, не нужна, но опытным женским глазом эта Елена Васильевна разглядела (как она сама потом говорила) «под личиной ершистого беспризорника некую творческую натуру». Ну и позвала к себе, приютила…
— За бесплатно? — вдруг подал голос Лоська. Он, оказывается, не только нежно общался с Чарли, но и слушал рассказ.
— Практически бесплатно. Какие-то гроши я давал ей время от времени, когда получал стипендию или кой-чего из дома, да она больше того тратила, чтобы прокормить мой растущий организм… Но, с другой стороны, я ей помощником был по дому, по хозяйству… Жили мы, надо сказать, душа в душу. Была Елена Васильевна вдова, обитала одна в кривом домишке на улице Герцена, у края глубоченного оврага, который по-местному именовался Лог. Взрослая дочка ее с мужем и детьми жила в Ишиме, звала мать к себе, да та никак не хотела расставаться со своим «родовым гнездом». «Здесь, — говорит, — родилась, здесь и окончу век. И, к тому же, привыкла сама себе быть хозяйкой»… До пенсии работала Елена Васильевна в Областном краеведческом музее, женщина была образованная, литературу знала поразительно. Я, надо сказать, паренек был тоже начитанный, Гоголя обожал, Диккенса, Чехова, так что было нам о чем поговорить…
Я слушала, удивляясь, сколько в жизни совпадений. Надо же — Тюмень!.. Папа столько рассказывал про свой родной город. Я хотя и маленькая была, а помню. Посадит нас с Илюхой на кровати с двух сторон от себя и начинает одну историю за другой. Про купанье в Туре, про подземные ходы в толще ее обрывистых берегов под взорванным собором, про катанье на лыжах в том самом овраге, который называется Лог. Про друзей-мальчишек…
Но я слушала старого боцмана, не перебивая.
— …А фамилия ее была — Капитанова. Говорила Елена Васильевна, что родственник ее мужа, то ли дядюшка, то ли дед, не помню, служил на Жабынском судостроительном заводе Игнатова, это на краю Тюмени. Начал простым мастером, а в конце концов сделался управляющим завода. Звали Иван Яковлевич… И служил, видать, отменно, поскольку его именем — «И.Капитанов» — назвали один из пароходов. Оно и понятно. Не просто управляющий делами был, не чиновник, а знающий корабельное дело человек. Недаром под его началом строились на том заводе морские парусные суда… Я про все про это узнал от своей хозяйки, от Елены Васильевны, а до той поры думал: чего она, Тюмень? Река не широкая, шлепают по ней плоские, как черепахи, буксиры, таскают плоты, а к морю этот город не имеет никакого отношения. Оказалось же, имеет…
— Недаром у него в гербе кораблик! — не выдержала я.
— Ого! А ты, значит в курсе!
— У нас папа из Тюмени. Там родился, там школу кончил…
— А я-то перед тобой раскатываю историю с географией! Он, небось, побольше моего рассказывал и не раз…
— Про парусники не рассказывал. Наверно, и не знал… Да я и не помню многого, папы уже четыре года нет. Разбился…
Старик покашлял.
— Ты меня, Женя, прости, разболтался. Небось расстроил…
— Да что вы, Евгений Иванович! Так интересно рассказываете… Вы про шхуны начали…
— Да… Было в Тюмени в семидесятых годах прошлого века… то есть по-нынешнему уже позапрошлого… знаменитое по тем временам пароходство. По всем рекам Сибири тюменские купцы возили свои товары. Но было им того, конечно, мало, хотелось за границу. А путь туда по воде один — через северные моря, где льда больше, чем воды. Особенно болел за это дело известный тогда торговый деятель, коммерции советник Трапезников. Думаю, что не просто о прибыли он заботился, а смотрел шире: хотелось ему вложить свои силы в освоение Северного морского пути и доказать, что годится этот путь для торгового мореплавания… А как докажешь? Однажды из Лондона в Тобольск прошел его пароход с коммерческим грузом. Да ведь один раз — это еще не полная победа, а просто удача. И начал Трапезников строить в Тюмени мороские парусные суда, поскольку именно на таких с давних пор смелые люди пытались пробиваться через льды…
— А ледоколов тогда, что ли, не было? — спросил Лоська.
— Ледоколами, голубчик, в Арктике в ту пору, как говорится, и не пахло. «Ермак» появился только через двадцать лет после тех событий… А Трапезников заказал на Жабынском заводе четыре трехмачтовые шхуны. «Тюмень», «Обь», «Надежда» и «Сибирь»… Должны они были через Туру, Тобол, Иртыш и Обь выйти в Карское море, а оттуда путь был на запад, в Европу…
«Сибирь» пошла в плавание первая. Сперва ее сопровождал и буксировал пароход Трапезникова, который, за год до того пришел в Тобольск из Лондона. Назывался он, кажется, «Луиза». Но ему не повезло, потерпел он в Обской губе аварию, засел на мели, и «Сибирь» дальше пошла одна, на свой страх и риск… И прошла! С грузом сала добралась до Лондона, распродала товар. Правда, обратным путем возвращаться не стала, ушла из Англии на Балтику в Либаву, что с ней стало дальше не знаю. Но, видать, судно было хорошее, потому что в Англии освидетельствовали его в страховом обществе «Веритас» и присвоили первый разряд…
— А с другими шхунами что? — спросила я.
— С другими было не так хорошо… Точнее говоря, было совсем даже плохо. На будущий год по приказу Трапезникова «Обь» нагрузили пшеницей, «Тюмень» салом, «Надежду» спиртом и отправили их тем же путем, что «Сибирь». Не повезло им, ни одна не дошла. Где погибли «Тюмень» и «Обь», не знаю, а про «Надежду» слышал, что ее затерло льдами в Байдарацкой губе и начальство приказало судно сжечь. Опасались, ядреный корень, что до груза в разбитой шхуне доберутся местные жители, охотники и оленеводы. Пьянство началось бы по всему побережью и тундре…
— Жалко шхуны, — сказал от печки Лоська, а Чарли засопел и шумно зачесался.
— Как не жалко… Да только в Арктике во все времена было так — потерь больше, чем успехов. Пока не появились ледоколы… «Сибирь» же, однако, свою задачу выполнила. Внесла, как говорится, свою долю в освоение Севера… Мне это не раз объясняла Елена Васильевна Капитанова, когда мы с ней толковали зимними вечерами. Она-то меня и надоумила взять для диплома эту тему: «Тюменская шхуна „Сибирь“ на пути в Европу»… Надо сказать, загорелся я. В каникулы даже сплавал, нанявшись матросом на самоходку, до Салехарда, чтобы посмотреть северные воды. Начал в библиотеках рыться — в областной, в музейной — чтобы узнать, какая она была, эта шхуна-то? Ничего, правда не нашел, кроме того, что трехмачтовая. Тогда время было такое дурацкое — куда ни ткнись, все данные почему-то под секретом, а на тебя глядят с подозрением. Хотя, казалось бы, какая тайна? Ведь не чертежи торпедных катеров я разыскивал, что строились там в войну… Ладно, думаю, буду придумывать сам. И решил, что была «Сибирь» шхуной-барком, с прямыми парусами на фок-мачте. Потому как этот тип парусной оснастки наиболее подходящий для морских плаваний… Так я ее и написал… Не на этом полотне, конечно, это один из эскизов. Та работа была побольше, метр на восемьдесят…
— А сколько вам поставили? — спросил Лоська.
— Поставили, братец мой, полновесную пятерку. А директор училища повесил мое творение у себя в кабинете. Елена Васильевна все собиралась выпросить картину для музея, но не знаю, сумела ли… Вскоре я уехал в Москву, а Елена Васильевна, царство ей небесное, той же осенью умерла от сердечного приступа, одна ночью… Так мне сообщила ее дочь из Ишима, когда я написал ей: отчего это моя бывшая хозяйка не отвечает на мои письма…
Чарли наконец освободился от Лоськиных объятий, подошел к двери, зацарапал лапой.
— Ишь бродяга, захотелось гулять ему, — Евгений Иванович, покряхтывая, поднялся. — Ладно, выпущу сейчас…
Лоська вскочил:
— А можно, мы вместе?
— А чего ж! Вдвоем веселее. Будьте только на дворе или недалеко от калитки. Если этот обормот усвищет далеко, ты следом не беги, он через минуту прибежит обратно…
2
Евгений Иванович разжег печку, поставил на плиту чайник. Спросил оглянувшись:
— А сама-то бывала ли в Тюмени?
— Не бывала… Папа говорил: вот соберемся как-нибудь, поедем… Не успел…
— Что случилось с папой-то… — очень осторожно сказал Евгений Иванович.
Я рассказала… Рассказала даже, что Илья думает, будто парашют не раскрылся не по отцовской вине. Сама-то я так не думала. Мне казалось, что папа просто хотел как можно больше продлить радость свободного полета и не рассчитал. И, может быть, кольцо заело в последний момент. Надо было дергать сильнее, а он… Защипало в глазах, и я сказала:
— Надо бы съездить. Я надеялась, что летом соберемся с братом, да боюсь, что у него теперь всякие личные дела…
Потом я рассказала про монетки с острова Джерси. Про то, что на них все основные виды парусников, кроме баркентины. Евгений Иванович пообещал:
— Вот пороюсь в старых запасах, найду для тебя эскиз с «Сибирью», у меня их несколько. Тогда будет у тебя полная коллекция.
Я на своем сиденье — на бочонке — подскочила от радости, как первоклассница. И не стала говорить, что коллекции уже нет, из монеток у меня осталась лишь одна. Да и разве их нет? Если у друзей, значит они и у меня… Я опять подумала о Пашке — и затеплело внутри…
Старик снова, как в прошлый раз, (будто обутая в валенки старя балерина) протанцевал к окну, отодвинул доску.
— От кашля, маленький лечебный глоток. Ты не выдашь, а мальчика пока нет…
— А Варвара Михайловна не унюхает? — спросила я с искренней заботой, без насмешки.
— Не унюхает, потому как сегодня отбыла на другой конец города к своей давней подруге Анастасии Гавриловне, бывшей работнице телестудии. Будут вспоминать молодость. Звала меня, но я предпочел остаться на суверенной территории, чего мне там женские беседы… И правильно сделал — глянь, вы пришли! — Он глотнул, кашлянул, вернулся к печке. Потер над плитой большущие узловатые кисти рук. — Ты не думай, что там, во фляжке, паршивая сорокаградусная. Там и вправду лечебное средство — крепкое, но целительное. Бальзам на всяких травах, называется «Демидовский»…
— Опять тюменское название! — обрадовалась я.
— Почему же тюменское? На сей раз скорее уральское. Демидовы в давние времена были хозяева Урала…
— А в Тюмени есть дом, называется Демидовский. Папа нам с братом рассказывал, он там с друзьями в подвале клад искал. Я не очень хорошо рассказ помню, но название дома запомнила. И место. Он на углу улицы Советской и Дзержинского. А папа жил на улице Осипенко…
— Постой-ка, моя дорогая, постой… Ты уверена, что дом «Демидовский»? А может «Дементьевский»?
— Де… ой… может быть! Да!.. Надо у Ильи спросить, он лучше помнит. Но, по-моему, да!.. А вы знаете этот дом?
Евгений Иванович присел на корточки у печки. Быстро оглянулся на дверь, воровато закурил сигарету, пуская дым в приоткрытую дверцу. И лишь тогда заговорил:
— Оно ведь надо же как получается… как пересекаются человеческие линии. Я мимо того дома ходил множество раз, приглядывался. Потому что было это связано с моей работой, можно сказать, крепкими смолеными нитками… Дело в том, что на «Сибири» пошел в плавание молодой матрос, мальчишка вроде меня, Миша Дементьев… Мне рассказывала про него опять же хозяйка моя Елена Васильевна… Был этот парнишка сын ткача, который потом по старости да по слабости здоровья работал сторожем. Сперва в Тюмени, потом перебрался в Екатеринбург, есть там такая окраина, называется Уктус. Миша поехал с ним, с матерью были у них какие-то нелады… Ну и хлебнул бедняцкой жизни, как говорят, под завязку. Подмастерьем был на фабрике, свиней пас на Уктусских холмах, отцу помогал сторожить… Однако же просто так по течению плыть не хотел, старался учиться, читал запоем, хозяйские дочки снабжали его книжками… А потом перебрался обратно в Тюмень, к матери, а затем в Ялуторовск. Стал служащим пароходной конторы. Потому что отчаянно тянули его к себе вода и пароходы. И хотелось в дальние края… Я этого парня ох как понимаю… И вот узнал Михаил, что набираются матросы на шхуну «Сибирь». В основном-то был там экипаж из прибалтийцев, в наших краях специалистов по парусам не богато. Но Михаила взяли, хотя он в ту пору в парусном деле тоже понимал не шибко… Ну и пошел тюменский паренек морским путем в Европу. И дошел… И оставил про это дело дневниковые записи, Елена Васильевна читала их и мне потом пересказала, как помнила… Нелегкое было плавание… А после, как вернулся он в Тюмень, заметили сообразительного паренька, стал он двигаться по службе на пристанях и в пароходных конторах. И в конце концов сделался Михаил Ефимович Дементьев главой объединенного сибирского пароходства. Называлось оно, по-моему, так: «Товарищество Западно-Сибирского пароходства и торговли». И был его управляющий уважаемым человеком во всем этом крае, в Западной Сибири…
— И больше не плавал?
— Про то не знаю… Но любовь ко всякого рода кораблям была у него всю жизнь. Без этого не смог бы он так развернуть пароходное дело… Понимаешь, Женя, это потом уже, после революции, стали в головы всем вдалбливать, что купцы, владельцы верфей и пароходств были мироеды, буржуи и враги трудового народа. Ничего, мол, они другого не хотели, как набить свою мошну. А многие среди них были люди, которые… как бы тебе сказать… хотели прорваться к новым горизонтам. С мечтой в душе люди. Иначе зачем бы посылали свои суда одно за другим в непроходимые льды. Почти на верную гибель… Думаю, был таким и Миша Дементьев. И в молодости, и потом… Была у меня даже мысль написать портрет его, молодого, но не нашел ни одной фотографии, какой он был в юные годы… Да и какой из меня портретист. Берега да судовое хозяйство всякое могу еще малевать, а людей… — Он медленно (словно со скрипом шеи) оглядел стены.
И в самом деле, на стенах были в основном написанные маслом виды берегов, маяки, пароходные трубы, ржавые корпуса и шпангоуты выброшенных на отмели судов, несколько парусников с подобранными к реям парусами. Был «портрет» обросшего ракушками, покрытого оранжевой ржавчиной и водорослями якоря — его, видимо, нашли на морском дне…
— Была у меня еще одна идея… — слегка таинственно признался Евгений Иванович. — Была и есть… Я даже думал в давнюю пору: не сделать ли именно ее дипломной работой, но сообразил вовремя: не поймут. Еще и приклеят всякий «отрыв от жизни» и «ложную романтику», в ту пору случалось это сплошь и рядом… Ну а для себя брался за такую работу не раз. Брался, бросал, потом снова… Вот и недавно опять… Хочешь взглянуть?
— Еще бы!
Недалеко от двери треть стены закрывала пестрая ситцевая занавесь. Евгений Иванович вытянул из-за нее на середину комнаты картину на треноге.
Полотно оказалось небольшое в высоту, но длинное — метра полтора. Зимнее солнце упало на него сквозь искристые подмороженные стекла.
— Ух ты… — выдохнула я.
На первом плане было столпотворение тонких, опутанных снастями мачт и разноцветных пароходных труб. За ними поднимался речной обрыв — местами глинистый, местами заросший. На его уступах стояли разные дома и домики — порой обыкновенные, порой причудливые. Между ними тянулись вверх извилистые деревянные лестницы. А наверху обрыва виднелись уже не отдельные здания, а сплошной город. Старинные особняки, столетние деревья, высокие белые колокольни на фоне сизых мохнатых облаков. Облака были не очень-то ласковые, но в одном месте их рассекал широкий луч. От луча искрились стекла в нескольких домах и блестящая, словно вымытая дождем листва… И было понятно, что пасмурность над городом случайная, на короткое время, и что воздух теплый. И казалось даже, что пахнет речной водой и влажными травами с обрыва…
— Евгений Иванович, это же… чудо какое-то…
— Нравится, значит…
— Не то слово…
— Называю я это… так, внутри, для себя… «Город Мишки Дементьева». Не обычная тогдашняя Тюмень с непролазными от грязи улицами, а как он ее видел, когда мечтал о плаваниях… Ну и сам я как видел тогда. И как запомнил… Так сказать, память молодости… А вот, кстати, тот самый Дементьевский дом…
Над обрывом белел двухэтажный длинный дом с мезонином, с лепными карнизами и широким украшенным колоннами балконом. Было в этом доме что-то от старинного речного парохода.
— На самом деле он стоит не так близко от реки, я его малость передвинул. Тут вообще немало чего передвинуто и придумано. Как говорится, фантазия автора…
«Наслоение виртуальных пространств», — словно подсказал тихонько чуть насмешливый Илюхин голос. Я рассердилась: «Не зубоскаль! Смотри лучше! Разве плохо?» — «А кто сказал, что плохо? Здорово!..»
— Евгений Иванович, вы повесьте это на самое видное место!
— Да что ты, Женя. Тут еще работы непочатый край. Вот когда закончу, видно будет, куда ее… Конечно, если закончу…
Последние слова мне не понравились: что за намеки!
— По-моему, все тут закончено…
— Э, голубушка, тому, кто с кистью, виднее… — Он потянул было картину с треногой на прежнее место, в укрытие.
— Подождите, не убирайте!.. Пусть еще Лоська посмотрит!
— А!.. Ну, пусть…
Лоська и Чарли — легки на помине! — примчались в туче снега и пара.
— Набегались? — заулыбался Евгений Иванович.
— Ну-ка отряхивай снег, — велела я. — И ты, Чарли… Два сапога пара.
— Как раз и чай вскипел, — сказал Евгений Иванович. — А Чарли получит сухарь, он любит всухомятку…
Лоська у двери начал стаскивать валенки, оглянулся через плечо, увидел «Город Мишки Дементьева». Выпрямился. Сказал, как и я:
— Ух ты…
3
Мы стали иногда собираться у старого боцмана-живописца Евгения Ивановича Ступова. Наше «корабельное братство» — Люка, Стаканчик, Лоська, я и Томчик (хотя у него и не было монетки, но все равно «корабельный»).
Евгений Иванович всегда был нам рад — не из вежливости, по-настоящему. Каждый раз он угощал нас густым сладким чаем с молоком и черными сухарями. А еще — морскими историями, которыми была богата его жизнь: то про ураган у берегов Кубы, то про плавание вокруг Европы на барке «Крузенштерн», то про корабельного пса Меркатора, который на сейнере «Короленко» изгрыз у вредного первого помощника капитана тезисы для доклада об очередном пленуме ЦК КПСС…
Однажды мы притащили сюда, в Дровяной переулок, Люкин видеомагнитофон и показали Евгению Ивановичу и Варваре Михайловне наше «кино» — «Гнев отца». Старому боцману оно очень понравилось — мы не ожидали такого. Евгений Иванович даже прослезился в конце. Долго кашлял и поглядывал на тайничок у иллюминатора, но не решился при супруге. Он подарил Томчику — главному актеру — тяжелую шипастую раковину, которую привез с Антильских островов. Внутри раковина была гладкая и нежно-розовая. В ней шумело море. Томчик прижал ее к уху и сидел так, не отрывая, целый час. А всем остальным Евгений Иванович подарил по белой веточке коралла…
Варвара Михайловна тоже хвалила «Гнев отца», но более сдержанно. И сделала несколько профессиональных замечаний — как-никак бывший работник телестудии, была художником-постановщиком многих передач… Мы обещали замечания учесть при окончательном озвучивании и монтаже. А это, мол, еще только, черновой вариант. Хотя, по правде говоря, я не была уверена, что мы скоро примемся доводить наш не то фильм, не то спектакль «до ума». Энтузиазм уже поостыл. Илья тоже не напоминал о прежней готовности помочь…
Варвара Михайловна похвалила нас еще раз, погрозила мужу пальцем и ушла. Она вообще редко бывала в «боцманской берлоге». Ее территорией был остальной дом (он достался ей от деда). Зато Евгений Иванович дневал и ночевал в своей «пещере капитана Немо» с отдельным входом. Здесь резал из коряг драконов и осьминогов, здесь писал свои «марины», здесь читал любимых Виктора Конецкого и Джозефа Конрада, здесь отвечал на письма старых друзей-моряков, приходившие со всего света.
По-моему, старому боцману нравилось нынешнее существование (особенно когда не пилила жена; «Шундуклей и дундуклей!») Он никогда не жаловался, что жизнь почти прошла, хотя порой хватался за поясницу и картинно стонал. Кажется, он считал, что прошли его годы в общем-то вполне удачно, не каждому повезет столько повидать и столько сделать. Вот и друзья помнят, и дочь с внучкой навещают, и несколько больших полотен висят в музеях разных приморских городов… Ну да, лауреатских медалей и дипломов не обрел… Зато, ядреный корень, какой шквал был недалеко от Борнхольма, когда «Меридиан» ноками реев макало в гребни моментально закипевших волн!.. А как светилась океанская вода, когда на траулере «Есенин» шли в удивительный порт Кейптаун!..
Однажды я спросила:
— Евгений Иванович, а с той морской черепахой, которую вы поймали в северной Атлантике, что потом стало?
— А-а! Шуму было на весь корабль! Кто кричит: на чучело ее, кто другое: на камбуз, мол, черепаховый суп — объедение, надоели консервы… Я к себе придвинул железный нагель во-от такой длины, говорю: суньтесь только. Враз поймете чё почем… С молодым матросиком Юрой Бакуниным, он меня всегда понимал, взяли голубушку с двух сторон — и через планшир, в родную стихию… Сперва на меня камрады-рыбаки шипели, да вскоре махнули рукой. Чего мол возьмешь с художника, они все «с приветом»…
Мы слушали рассказ с восхищением. Особенно облапивший друга Чарли Лоська…
Порой я спохватывалась и вновь начинала удивляться, как при первом знакомстве. Это надо же, какие случаются сказки! Какие встречаются в жизни люди! Как вышло, что в нашем далеком от морей городе оказался этот удивительный человек — будто из книжки Стивенсона! И при таких мыслях начинало казаться, что над приземистым Дровяным переулком, над Таволгой, над нашим девятиэтажным кварталом и над всем городом начинает дуть брамсельный ветер…
Про Евгения Ивановича я рассказывала в письмах Пашке. Иногда в обычных, иногда в электронных. И спрашивала: не было ли у Пашки каких-нибудь предков в Тюмени? Не его ли пра-прадедушка строил на неширокой реке Туре морские трехмачтовые шхуны?
Пашка отвечал (как правило по е-мейлу), что о тюменском предке не слыхал. Скорее всего это совпадение. Но на всякий случай расспросит отца. Однако это не сейчас. Потому что мать с отцом опять на каком-то «объекте», он ведет дома самостоятельную жизнь. Она, эта жизнь, неплохая, только скучно по вечерам.
Все новости Пашка сообщал короткими рубленными фразами. Я иногда злилась: «Не можешь разве поподробнее?» Он словно пожимал плечами: «Зачем? Я все точно излагаю».
Так вот коротко и точно излагал он и школьные дела. В школе, куда поступил сперва, жизнь пошла «фиговая». Оказалось полно всяких «рэкетирчиков» и «повернутых на крутизне шизиков». После нескольких драк родители Пашку перевели в другую школу. «Тут люди ничего. Только в корабельных деле никто не рубит ни фига. Начнешь с кем нибудь про это, а он смотрит, как на больного. Спрашивает: „Ты чего вчера на дискотеке не был? Там клёво“…»
Однажды Пашка сообщил, что от вечернего одиночества попробовал сочинять стихи. Я потребовала: пришли! Он вдруг, балда такая, застеснялся. Прислал, но не через компьютер, а в обычном конверте. Вот что там было: