1
Я писала свой реферат (или как там его назвать?) до самых мартовских каникул. Началась уже настоящая весна, оседал на газонах снег, сыпались с карнизов сосульки (не зевай, прохожий!), двигались над голыми тополями кучевые желтые облака… Да, я забыла сказать. Когда я садилась за это сочинение, обязательно включала магнитофон с Пашкиной кассетой — мелодии Вивальди на фоне морского прибоя. Так под эту музыку и прошли у меня вечера в феврале и марте…
Перед каникулами я отдала папку с напечатанными на принтере листами Дмитрию Витальевичу.
— Ну, наконец-то, — обрадовался он. — Я уж боялся, что не уложишься в срок…
— Уложилась… Дмитрий Витальевич, только просьба: не читайте в классе вслух, ладно?
— Как скажете, мадемуазель…
Пашке я отослала по электронной почте весь текст, с теми кусками, которые выкинула из школьного варианта. Только выделила эти куски курсивом и попросила, чтобы их никто, кроме Пашки, не читал.
Он ответил быстро и как всегда коротко: «Прочитал. Здорово. Курсивные отрывки спрятал в секретный файл. То, что без них, можно ли напечатать в школьном альманахе „Наше творчество“ под рубрикой „Письма друзей“?»
Меня Пашка тоже приучил к лаконизму, я ответила: «Так и быть, печатай».
Через пару дней Дмитрий Витальевич остановил меня в коридоре, отвел к окну. И первое, что спросил:
— Женя, ты давно пишешь стихи?
— Я… наоборот. Давно не пишу. Бросила. То, что там, случайно вышло.
— Жаль…
— Что жаль?
— То, что бросила…
Я сказала в упор:
— Дмитрий Витальевич, стихи — это единственное, на что вы обратили внимание? Остальное — чушь? Оценка мне, конечно, не светит?
Он как-то мальчишески поскреб затылок.
— Да светит, светит… только по географии. А по русскому Олимпиада Андриановна отказалась оценивать. Сказала: «У нее там такая пунктуация, что можно затевать дискуссию по каждой строке. Если я возьмусь исправлять, она опять устроит скандал и побежит к директору. Так что, если угодно, отправляйте в комиссию сами…»
— В какую комиссию?!
— Ты разве не знаешь? Каждую весну в городе проводится конкурс школьных сочинений…
— Это же не сочинение, а реферат! Ну, или… попытка реферата… глупая, наверно…
— Комиссия разберется, — опять же по-мальчишечьи хмыкнул он.
— Дмитрий Витальевич, не надо!
Он сказал уже солидно, хотя и со скрытой усмешкой.
— Сударыня. Вы сдали материал, и отныне он не ваш, а достояние органов народного образования. Вот так-с…
— Я не хочу.
— Женя, тебе жалко что ли? Почему?
— Потому что… там полно всякой «философии».
— Вот и хорошо.
Я вдруг подумала: «А! Пусть! Не съедят, в конце концов…» Но все же проворчала:
— Смеяться будут…
— Гм… — сказал географ.
Уже после этого я дала почитать реферат Илье и маме. Конечно, полные варианты. Мама, прочитав, почему-то стала смотреть на меня тревожно.
— Ох, Женька, несладко тебе придется в жизни.
Я подумала, что мне и сейчас далеко не всегда сладко. Но бодро пообещала в стиле Синего Буля:
— Ништяк, прорвемся…
Илья внимательно и долго (я даже ежиться начала) смотрел на меня из-за очков. Потом изрек:
— Быть тебе Достоевским и Стивенсоном…
— Олух! Что между ними общего?
— Между ними ничего. А между каждым из них и тобой…
— От тебя никогда ничего серьезного не услышишь…
Но услышала я от Ильи и серьезное. Через два дня (уже каникулы были) он поздно вечером позвал меня к себе в комнату и спросил без обычной дурашливости:
— Ты свой реферат куда-нибудь отправляла по э-мейлу?
— Д… да. А что?
— Небось своему Капитанову?
Я на всякий случай разозлилась:
— Это у тебя Татьяна «своя». А Пашка — Просто Пашка!
Он не стал огрызаться в ответ. Смотрел озабоченно:
— И, конечно, полный вариант?
— А чего такого? Это мое дело!.. Он, кстати, те куски убрал в особый файл.
— Боюсь, что поздно убрал…
— Да в чем дело-то?! — взвилась я. Уже со страхом.
Илья взял меня за кисти рук, поставил между колен. Как в давние годы, когда я была маленькой.
— Девочка, кто-то по-прежнему интересуется папиными делами. Пытается щупать издалека наш компьютер…
— Ну и… там же ничего такого, в реферате-то! И о дискете ни слова!
— Такое там то, что они теперь знают о наших догадках. И понимают, что мы можем «гадать» и дальше. И, значит, можем иметь какие-то материалы…
— Столько лет прошло…
— И тем не менее… Кого-то прошлое держит на крючке.
— Прямо сериал «Черный корпус».
— Знаешь, мучача, эти сериалы не совсем чушь. Они бездарны в плане режиссуры, а факты часто берут из жизни. Такова она теперь, жизнь-то эта…
Я мигала, как провинившаяся первоклассница. Илья, кажется, в самом дел знал что-то важное.
— И еще вот что. Телефон тоже могут слушать. Имей в виду…
Я закипела, как дурочка:
— Это же незаконно!
— Ну-ну… иди жалуйся.
Брат говорил, не как привычный Илюха, а, скорее, как дядя Костя, когда он касался чего-нибудь важного.
Кажется, я запаниковала в душе.
— Иль, это серьезно, да?
Он вдруг заулыбался, покачал мои руки.
— Да чего ты испугалась-то? Я это так, на всякий случай… Маме только не говори…
Я полночи не спала, думала про все про это. Иногда подкатывал страх, иногда успокоительные мысли: «Да ну, ерунда! В конце концов, что они теперь могут сделать?» А когда стала засыпать, опять почудилось, что лечу к земле и не могу дернуть кольцо…
Я встала, пошла на кухню глотнуть холодного молока (это меня всегда успокаивало). У Ильи горел свет. Я сунула в дверь голову. Брат сказал, не оборачиваясь:
— Иди сюда… — Он сидел у компьютера, на экране мигали какие-то таблицы. Я подошла, потерлась щекой о его плечо.
— Ты, мучача, это… не бери в голову. Напугал я тебя?
— Маленько.
— Ничего, «венсеремос». То есть «преодолеем».
— Дискета хорошо спрятана?
— Вполне… А лучший замок — пароль. Будь он неладен…
— Я думаю, вскроешь…
— Вне всяких сомнений… Главное, как говорит дядя Костя, «нихт шиссен».
Я не поняла, при чем здесь «нихт шиссен», но стало спокойнее.
А дядя Костя прислал письмо! Бодрое и полное шуток. Сообщал, что ему выделили однокомнатную квартиру. «Был бы человек семейный, дали бы побольше, а пока сойдет и так…» Обещал, что летом вытащит нас к себе в гости. «А ежели взрослые члены семейства заупрямятся, то юную Евгению все равно вытащу. Хотя бы путем похищения…»
Потом пришло еще одно письмо — от тети Лии. Она сообщила, что рука у Мишки срослась, он опять ходит в школу, только стал серьезнее, молчаливее. Одно время слегка заикался, но теперь это прошло. Тетя Соня тоже поправилась, настроена по-боевому и просила какое-то начальство записать ее в общественную милицию по борьбе с терроризмом. Просьбу обещали рассмотреть. В Израиле женская военная служба — дело обычное, а возраст для милиции, видимо, не помеха.
Мама читала вслух и головой качала. Кажется, она все еще чувствовала себя виноватой.
Между тем началась последняя школьная четверть. У меня получились всякие трудности с алгеброй и биологией, и пришлось влезать в учебу по уши, чтобы не было трояков за год. По правде говоря, мне на трояки было начихать, но как представишь мамины большущие от скорби и тревоги глаза…
Апрель бежал быстро, и в нем тоже случались всякие события.
Поссорились Лючка и Стаканчик. Из-за того, что однажды я поймала их за курением — в сквере у гастронома, когда догнала по дороге из школы. Оба торопливо затоптали сигареты. Стаканчик, разумеется, порозовел.
— Ник, — сказала я, — она дура, и это неизлечимо. Но ты-то…
Он бормотал, что только попробовал. Надо же, мол, когда-то… Я велела ему идти домой и попросить маму, чтобы она его выпорола. А за Лючку взялась всерьез.
— А чего! — негодовала та в ответ. — Я сама и не хочу, это я из-за него! Должен же он когда-то становиться настоящим парнем! А то каждому кретину говорит «извините, пожалуйста» и краснеет при любом случае…
Слово за слово мы крепко поцапались и разошлись. Но это не страшно, такое было не впервые. А между собой они поругались всерьез. Потому что стали обвинять друг друга в отсутствии бдительности. Из-за такого, мол, отсутствия прозевали мое приближение. И Стаканчик впервые показал себя «настоящим парнем». Лючку обозвал «огнедышащей коровой» и перестал с ней разговаривать. Та терпела два дня, а потом пришла ко мне — реветь и просить о помощи.
Пришлось мирить их.
Я заставила их поклясться в вечной дружбе, и они это в конце концов сделали. И даже в знак такой дружбы обменялись монетками. А я в заключение пообещала им, что если снова увижу с сигаретами, засуну им эти сигареты за шиворот… по правде говоря, даже не за шиворот. Очень уж я тогда завелась…
Компания наша была дружная. Но «в обиходе» (если можно так выразиться) мы больше дружили парами: Люка со Стаканчиком, я с Лоськой. А маленький Томчик одинаково «приклеивался» то к одним, то к другим. Гулял чаще с Люкой и Ником, но откровенничал больше со мной и Лоськой.
В апреле Томчик повадился чуть не каждый день приходить ко мне. Очень ему нравилась громадная книга о парусниках, которую мне подарил дядя Костя. Устроится с ногами на моей диван-кровати и притихнет, лишь чуть слышно шелестит листами. Иногда они листали альбом вдвоем с Лоськой. А ощутивший радость жизни Васька, которого Лосенок приносил в сумке, метался по квартире. Я терпела…
Впрочем, Лоська чаще проводил время не у меня, а у Евгения Ивановича. И как выяснилось, не зря. То есть не только ради общения с ненаглядным другом Чарли. Евгений Иванович учил его рисованию. К этому делу (не то, что к шахматам), Лоська относился серьезно. Пробовал даже работать маслом. Как выяснилось позже, он писал на куске картона «Автопортрет в обнимку с Чарли». Никому, кроме Евгения Ивановича, не показывал.
— Вот закончу, тогда покажу…
Обещал закончить к маю.
2
В середине апреля позвонил человек, о котором я почти забыла:
— Это Женя Мезенцева? — голос был мальчишечий, высокий и чистый.
— Да…
— Это Игорь Карцев. С той квартиры, где ты жила раньше. Конечно, ты меня не узнала.
— Конечно, не узнала, — вывернулась я. — В тот раз ты был сиплый от ангины… Здравствуй.
— Здравствуй. Я вот почему звоню. Тебя разыскивает какая-то женщина. Узнала где-то этот адрес, а по нему телефон. Говорит, что с трудом, потому что номер изменился. Я объяснил, что вы переехали. Она говорит: «А не знаешь, нового адреса или телефона?» Я соврал, что не знаю, но попытаюсь узнать…
— А почему сразу-то не сказал?
— Видишь ли… она объяснила, что из какой-то комиссии. То ли из облоно, то ли еще откуда-то. Я подумал: вдруг тебе это не надо?
Я лихорадочно прикинула в уме: что такого за мной водится, если вдруг заинтересовалась какая-то комиссия? Кажется, ничего. В конце концов, если что-то такое, все равно искали бы через школу…
Игорь между тем объяснил:
— Она будет еще звонить. Дать ей твой телефон?
— Дай, конечно…
— Тогда ладно. До свидания.
— Да… ой! — вспомнила я. — А как поживает гномик, которого ты нашел в кладовке?
— Хорошо поживает! Я ему на полке устроил специальную каюту.
Он сказал не «жилье», не «гнездо», а «каюту», и в этом было что-то свое, привычное. Почти Пашкино…
— Игорь, спасибо! Звони, если…
Я не договорила. Чуть не сказала «если захочется», но не решилась.
Он помолчал секунду и весело откликнулся снова:
— Ладно!
Неизвестная женщина позвонила через три дня.
Голос такой… вроде как у библиотекарши Анны Григорьевны или бабушки Игоря Кравцова, только помоложе:
— Извините за беспокойство. Могу я поговорить с Женей Мезенцевой?
— Да. Это я…
— Женя, здравствуй. Меня зовут Тамара Яковлевна. Я из общества «Зеленая ветка». Это такая общественная организация при областной думе и администрации губернатора. Мы занимаемся защитой прав детей и разными педагогическими проблемами…
«Этого еще не хватало!» Видимо, в моем молчании не было радости. Тамара Яковлевна заговорила побыстрее:
— Женя, прежде всего я поздравляю тебя с дипломом.
— А! Спасибо… Но я даже не знаю, за что мне диплом. Я же ничего особенного там не делала, только помогала при съемках разными мелочами… — Я думала, речь идет о грамоте, которые получили все, кто участвовал в работе над «Гневом отца». Этот наш «фильм» в конце концов попал на областной конкурс и занял (надо же!) первое место.
— Женя, извини, мы, кажется, говорим о разном. Я о твоем сочинении…
— Но… я ничего про это не знаю…
— Вот как! Значит я могу первой поздравить тебя. Тем приятнее… Дело в том, что жюри подвело итоги конкурса, и твои «Семь фунтов» оказались в числе трех лучших работ. Первое, второе и третье места решили не распределять, всех объявили одинаковыми победителями. Видимо, скоро тебе об этом сообщат в школе. Еще раз поздравляю и… теперь я, Женя, хочу спросить о другом. Тот мальчик, твой друг по имени Лоська… то есть Всеволод Мельников… это не выдуманный персонаж?
— Да что вы! Лоська-то? Какой же выдуманный!
— Мы подумали… вдруг это просто литературный прием. Значит, все, что ты о нем написала, правда?
— Конечно!
— Я прежде всего про историю с отцом…
— Да…
— А не могла бы ты дать его адрес? И как зовут маму…
— Да… могу. А зачем?
— Ты не бойся, хуже не будет. Есть люди, которые могут попытаться проверить это дело. В порядке надзора…
Я потом до вечера ходила и думала: неужели моя писанина в чем-то может помочь Лоське? То есть его отцу. И в конце концов решила, что ерунда это. Что могут сделать дамы из какой-то «Зеленой ветки»? Наверно, это комиссия для организации детских утренников, конкурсов и прочих «праздников на лужайке». Они иногда выступают по телевидению с речами о необходимости спасать юных наркоманов и беспризорников, но тех не становится меньше…
В общем, Лоське я ничего не сказала про этот разговор. Понадеется, бедняга, а потом сплошное расстройство… И никому не сказала.
Второй раз Тамара Яковлевна позвонила за два дня до Первомая. И опять попала на меня, больше дома никого не было.
— Женя, это ты? Я узнала… Женя, у меня несколько неожиданный вопрос. Даже не у меня, а… просили выяснить. Если можно, конечно. Скажи, вы знакомы с офицером милиции Будимовым?
— Что?.. Д… да…
— Говорят, он был другом вашего папы…
— Ну… говорят. То есть да, был… Но потом папа ушел из милиции, а он остался. Я не знаю, что и как у них дальше было… Они занимались в одной парашютной секции. Папа первый год, а Будимов давно… Тамара Яковлевна, а в чем дело?
— Да не волнуйся, ничего особенно. Правда, ничего. Просто… есть несколько вопросов к этому человеку и не хотелось бы, чтобы у тебя… и у твоих близких… остался какой-нибудь неприятный осадок. Если Будимов в самом деле ваш добрый друг… Это на всякий случай…
У меня в голове — целый взрыв вопросов. И я… я совершила умный поступок (один из немногих умных в своей жизни). Не стала дергаться от тревоги и любопытства, не стала расспрашивать.
— Тамара Яковлевна, мне трудно про это говорить, я мало знаю. Побеседуйте с моим старшим братом. Он все помнит и знает лучше.
— Замечательно! А он дома?
— Он будет вечером. Но если это срочно, можете позвонить ему по сотовому. Дать вам номер?..
Вечером я втащила Илью в свою комнату и вцепилась в него клещом: как и что?
Он не стал изображать конспиратора. Видел, что я вся извожусь от беспокойства.
— Да не трепыхайся ты. Это в самом деле правозащитная организация, старается блюсти интересы детей. Поскольку там не следователи, а интеллигентные дамы, они следуют кой-каким старомодным этическим принципам…
— Каким?
— Например, чтобы при разборе скользких дел не дай Бог травмировать какого-нибудь ребенка. Тебя, в частности… Видимо, выяснилось, что некий деятель ГАИ по фамилии Будимов при выяснении обстоятельств с шофером Мельниковым неожиданно и резко изменил показания в пользу хозяев мерседеса. А девочка Женя дружит с сыном шофера, с ее сочинения и возник в «Зеленой ветке» (а потом и дальше) новый интерес к делу. А Будимов — друг Жениного папы. Не навредить бы душевному состоянию девочки, когда она узнает, что папин друг сволочь. Смешно, да? Но они такие…
— Илья… а ты точно знаешь, что он сволочь?
— Теперь-то… И, Женька, вот что… Я ведь копал и сам. То есть с помощью друзей и «друзей моих друзей». У компьютерщиков широкие связи. Раньше не говорил, потому что… Ну ладно, знай, не маленькая уже. Конечно, это косвенный факт, но… интересный тем, что раньше был малоизвестен. Вечером, накануне прыжков, Будимов приезжал в клуб и дополнительно проверял уложенные заранее парашюты. Он ведь был старостой группы. Но в прыжках в тот проклятый день по какой-то причине участвовать не смог. То ли на дежурстве был, то ли еще…
— Иль… неужели ты правда думаешь…
— Дело вот в чем. Папа ушел со службы явно потому, что не хотел участвовать в махинациях на дорогах. И говорил об этом с «другом Витей». Наверно, убеждал Будимова: «не надо…» Понимаешь, он и терпеть это не мог, и открыто шум поднять — как? Друг все-таки. Да и куда пойдешь? В ту же милицию? Ха… Но они-то понимали: в конце концов он сможет. И боялись, что унес собой немало материалов и фактов… Маме только не говори. А то опять начнет дрожать за меня…
— Теперь дрожать буду я…
— Глупенькая. Подумай, я им зачем? Ведь про дискету они ничего не знают…
3
Свой автопортрет Лоська закончил только перед праздником Победы. Взял у Евгения Ивановича телефонную карточку и всех обзвонил с ближнего автомата: приходите смотреть.
Томчик был у меня, и мы немедленно отправились в Дровяной переулок. День был удивительно теплый, как летом. Густо проклевывались листики, деревья — как в зеленой марле. Когда вышли к переулку, Томчик задрал голову.
— Женя, смотри!
Высоко над тополями и крышами парил белый фрегат. Корабль с выпуклыми парусами! Вернее, воздушный змей в виде корабля. Ну, сплошной восторг! Я радостно ахнула, потом побежала глазами по нитке, и конечно же она привела наши взгляды к забору, над которым торчал конек крыши с корабельным флюгером…
Лоська с ниткой в руках сидел на крыше, Евгений Иванович стоял на дворе и подавал громкие советы. Здесь же «паслись» Люка и Стаканчик. Ник щелкал новеньким японским аппаратом, который на день рождения (авансом!) подарили родители. Аппарат был автоматический: знай себе щелкай, остальное все делается само собой.
Стаканчик снимал змей в небе, Лоську на крыше и Чарли с Васькой, которые носились по двору…
Оказалось, эту придуманную старым боцманом «воздушную конструкцию» Евгений Иванович и Лоська мастерили две недели. Потому наш юный живописец и затянул работу над портретом.
— Пойдемте скорее! — поторопила Люка. — А то без вас он свой шедевр не хочет показывать.
Лоська приземлил летучий фрегат на молодую травку. Мы полюбовались им, повосхищались и толпой оправились в «каюту».
Солнце било в квадратное окно и в иллюминатор. Прямо на ситцевую занавеску, за которой прятался мольберт. Мы шеренгой встали напротив. Лоська набыченно попросил:
— Только не смейтесь… — Пошевелил лопатками и отдернул занавеску.
Ну что… На первый взгляд был, конечно, Лосенок очень неумелый живописец. Засмеяться можно было от такой неумелости. Но никто даже не хихикнул.
Портрет оказался написан крупными яркими мазками. Будто его автор тренировался, пробовал силы. Как придется, так и пробовал. Но… вот ведь «ядреный корень» (как сказал бы Евгений Иванович), несмотря на всю неумелость Лоська был похож. Мало того, что похож, это был именно Лоська как он есть. С волосами-сосульками, с носом картошкой и с чуть печальным взглядом длинных марсианских глаз. Он словно приглашал зрителей посмеяться при виде этого забавного портрета, но сам не смеялся, потому что позади забавности пряталось что-то другое …
Лоська изобразил себя сидящим на корточках и обнимающим за шею косматое существо, в котором нельзя было не увидеть Чарли — с высунутым красным языком и смеющимися глазами. О переднюю лапу пса терся мордой черно-белый котенок. Васька или нет — поди разбери, котята похожи друг на друга. Но по замыслу — явно Васька.
Лоська разъяснил:
— Я его в последний момент сюда посадил. Чтобы не обидно было… — И замолчал с явным ожиданием: ну, что скажете?
Я сказала без смешинок в голосе (которых уже и не было):
— Лоська, ты Пикассо…
— Я то же самое подумал, — кивнул Стаканчик.
— Нравится? — боязливо спросил Лоська. Прежде всего меня.
— Спрашиваешь…
Он осмелел, улыбчиво сморщил нос-картошку:
— Хочешь подарю?
— Правда?!
— Если в самом деле хочешь…
— Еще бы!
— А повесишь на стенку? — Лоська словно проверял меня.
— Клянусь!
Евгений Иванович, который покашливал за нашими спинами, пообещал:
— Ради такого дела я в своем хозяйстве подыщу раму.
Люка притворилась завистливой:
— Женечка молодец, успела первая…
Лоська быстро взглянул на нее.
— Тебе я тоже что-нибудь нарисую…
«Нарисуй Стаканчика с сигаретой», — чуть не ляпнула я. Ну что за вредная личность! Мучача детестабле…
Томчик тихонько взял Лоську за рубашку.
— А меня сможешь нарисовать… когда-нибудь?
— Ладно… — Лоська опять чуть улыбнулся и показал подбородком: — Вот с ним?
— Ага. Можно с ним… — Из кармана Томчика торчала тяжелая рукоять того самого револьвера.
Томчик ходил с этим оружием уже третий день. Я спросила — зачем? Он сказал со вздохом:
— Привыкаю… А то нечестно: диплом на стенке висит, а я по правде не стрелял…
Мне почему-то не хотелось, чтобы он привыкал к этому. Но, с другой стороны, куда денешься? Мальчишка. Томчик был, как всегда, в джинсовом комбинезончике, только теперь обрезанном выше коленок. Длинный ствол, проткнув карман, торчал из коротенькой штанины. На конце его чернела большая треугольная мушка. Я проворчала:
— Вот как выпалит, сожжет ногу. — Потому что помнила: при выстреле огонь вылетает ого-го какой!
Томчик разъяснил чуть виновато:
— Он не выпалит, он же без патронов. Я пока так привыкаю… вхолостую…
…Лоська опять сказал Томчику:
— Ладно. Только лучше в том костюме, в котором ты снимался. Там у тебя такой морской вид…
— Хорошо!
Сам Лоська тоже был в «морском виде», то есть в летней одежонке с пунцовым галиотом. И на портрете, и сейчас. На портрете, «потому что подходящий колорит». А сейчас потому, что «лето же в конце же концов, надоело же ходить, как в скафандре с муравьями…» Да, был он по своей природе Маугли, не терпящий «оков цивилизации»…
Мы все радовались лету и возможности скинуть «оковы». Я с радостью плюнула на колготки и свитер, влезла в куцые вельветовые бриджи и балахонистую футболку. Стаканчик щеголял в широченных парусиновых бермудах и майке-безруквке с портретом какой-то волосатой личности (правда поверх нее накидывал неизменный «лифчик» с карманами). Люка конфисковала у матери старое платье в лимонную и коричневую клетку и соорудила из него пышный сарафанчик «умеренной длины» (точнее, короткости). Для школы, правда, приходилось принимать «приличный вид», но после уроков, мы обретали другой вид — нормальный…
Лоська снял портрет с мольберта, проставил на пол. Картон был ему до пояса.
— Надо выставить на крыльцо, чтобы краски скорее высохли. Тогда уж заберешь… — Это он мне.
— Еще раму надо, — напомнила я довольно бесцеремонно. И представила, как здорово будет смотреться написанный маслом Лоська над моей кроватью. Тем более, что до сих пор стены оставались почти пустые, только приклеен был к обоям присланный Пашкой календарь.
Евгений Иванович сказал, что раму сейчас найдет.
— Все равно перед переездом надо проводить ревизию и чистку, выкидывать лишнее.
— Перед каким переездом? — спросили мы хором (кроме Лоськи).
— Да вот такое дело, братцы… Дали двухкомнатную квартиру и сроку две недели. Вскоре все, что здесь имеется, — под бульдозер. Потому как ожидается на здешнем берегу большая стройка. Жаль, конечно, особенно Варваре Михайловне. Это ее родовое гнездо…
— Не имеют права сносить. Частная собственность, — сказала я, понимая, как это глупо.
— Какая тут собственность, ежели собираются строить резиденцию Полномочного представителя. Так сказать, стратегический объект… Хорошо хоть, что обещали компенсацию за огород. Правда с гулькин нос…
Стаканчик, поддернув белые бермуды, сел на нижнюю ступень крылечка. Сказал, глядя в пространство:
— Вот так. Отстояли Дворец…
— Мы-то здесь при чем?! — взвилась Лючка.
— Никто ни при чем, — сказала я философским голосом Ильи (хотя было совсем не весело). — Просто карма такая.
Лоська знал, что такое карма. Вскинул глаза:
— У нас?
— У ППЦ. Такая у него судьба: приносить людям гадости, если даже он того не хочет…
Стаканчик язвительно, совсем не похоже не себя, выговорил:
— Опять же поглядим с точки зрения генеральных планов. Встанет на берегу новый дворец власти. Что там домик какого-то Евгения Иваныча и ближние сараи. Интересы отдельной личности на фоне интересов государства. Как у несчастного Евгения в «Медном всаднике»…
Люка сказала:
— Давайте хотя бы сфотографируем всё на память. И двор, и дом, и всё, что внутри… И всех нас тут с Евгением Ивановичем…
— И Лоську с портретом на этом крыльце, — сказала я.
Лоська сидел на ступеньке и, сцепив зубы, оттирал скипидаром коленки. Он, когда вытаскивал портрет, коснулся его ногами, растяпа. Портрет заметно не пострадал, но колени украсились зелеными и синими пятнами. Оттопыренные кромки штанов — тоже. Штаны — ладно, они снизу все равно сине-зеленые. А кожа… «Давно ты стал такой чистюля?» — чуть не сказал я. Но поняла — дело не в краске. Просто Лосенок чувствует себя виноватым: он-то знал о предстоящем сносе давно, однако нам не обмолвился. Потом он объяснил: не хотел никого расстраивать в праздники…
Стаканчик так и снял его — с надутыми губами, сосредоточенно оттирающего с ноги краску. А рядом, на картоне, — еще один Лоська, в обнимку с Чарли. А неподалеку — настоящий Чарли, который пытается лизнуть свалившегося на спину и задравшего лапы Ваську.
…Через неделю Стаканчик вручил каждому большой, размером в две открытки, снимок. Я попросила у него еще один, для Пашки, и отправила его в Яхтинск в твердом конверте. А свой повесила под Лоськиным портретом, вставленным в коричневую деревянную раму, слегка потертую, но крепкую и солидную — как и положено картине мастера.
А больше ничего Стаканчик снять не сумел, кончилась пленка. Вернее, остался кадрик еще для одного снимка, его сделала я: как Стаканчик и Лоська достают с крыши флюгер-кораблик — на память старому боцману. И при этом подумала, что запуск змея-фрегата был чем-то вроде прощального салюта…
4
Конечно, мы все помогали Евгению Ивановичу и Варваре Михайловне перебираться в новую квартиру. Она оказалась недалеко от нашей — в Парковом районе построили недавно два новых дома. Квартира как квартира, тесноватая, правда, а у старого боцмана вон сколько имущества: холсты, коряги, морские экспонаты. Все углы и балкон оказались забиты. И ясно было, что проблем с расстановкой теперь хватит не на один месяц.
К тому же, оказалась верхотура. Евгений Иванович мрачно вспомнил:
— У Михаила Светлова, по-моему, есть такие стихи:
Жили были дед да баба
На девятом этаже.
Так как лифт работал слабо,
Оба померли уже…
Ничего себе шуточки! От того, что эта квартира не на девятом, а на седьмом этаже, было не легче. Тем более, что во время перетаскивания вещей лифт останавливался дважды. Грузчики выражались так, что я увела Томчика подальше…
Евгений Иванович без особого сожаления избавлялся от вещей. Томчику подарил трехголовую корягу-чудище, похожую на ту, из фильма. Мне — вспомнив давнее обещание — вручил наконец эскиз со шхуной «Сибирь». И не маленький, из запаса, а тот самый, со стены. Другим тоже подарил по морскому пейзажу. А жалел об одном: что не будет теперь печки с живым огоньком.
Картину «Город Мишки Дементьева» он к тому времени закончил и повесил теперь в главной комнате. Она сразу бросалась в глаза…
Во время переезда погода испортилась. Весна спохватилась, что начала нас радовать слишком рано. Сделалось дождливо и ветрено. Пришлось снова влезать в теплые куртки. Нам-то ладно, а начавшие зеленеть деревца зябко вздрагивали — как ребятишки в летних рубашонках и платьицах, вскочившие на холод и нечаянно захлопнувшие за собой дверь.
Однако холод продолжался всего неделю. В двадцатых числах лето пришло, кажется, окончательно. Зацвели яблони. Дни сделались жаркие, иногда накатывали короткие трескучие грозы.
Занятия в школе шли уже через пень-колоду, контрольные был позади, мы ходили на уроки как бы по инерции. И никто, кстати, больше не требовал от нас «приличного вида». Даже Олимпиада…
За три дня до каникул Стаканчик предложил:
— Давайте сходим в Дровяной переулок, все же снимем дом на память и себя рядом с ним. Я зарядил аппарат.
Я уже не отказывалась фотографироваться, кончилось у меня это время — еще зимой, когда снимали «Гнев отца».
Мы позвонили с автомата Томчику, потом зашли за Лоськой и всей компанией пешком двинулись вдоль Таволги. Теперь там не было сугробов и просохли тропинки. Река под безоблачным небом выглядела голубой и почти чистой, старинный заводик на том берегу был больше, чем всегда, похож на рыцарский замок. Я подумала, что пейзаж перед окнами ППЦ будет неплохой…
Огород, который был при доме Ступовых, спускался к самой реке. Раньше можно было подняться к дому по пологому склону, между грядок. А теперь…
Теперь мы увидели, что нельзя. Дома не было. Была громадная груда бревен, досок и кровельного железа. Причем сдвинутая почти к самой воде. Позади груды рычал и чихал бульдозер. Он, кажется, пытался давить на развалины, чтобы совсем их столкнуть в реку. Другой бульдозер стоял выше по склону, у его гусеницы возился дядька в замызганном камуфляже.
В общем-то ничего неожиданного мы не увидели. Это должно было случиться. И все же стало горько. И потому, что не успели, вообще…
Мы стороной обошли развалины и скрежещущий бульдозер. Поднялись мимо поваленного забора — туда, где стоял другой бульдозер. Встали от него неподалеку.
— Все-таки я сниму, — виновато сказал Стаканчик. — То, что осталось. И давайте вас на фоне… этого…
Мы послушно встали шеренгой. Летний день уже не радовал. Пахло старым деревом и развороченной землей. Уйти бы скорее…
Стаканчик щелкнул раз, другой. Потом встал на мое место, а я взяла аппарат… Я тоже успела нажать два раза, и в этот момент раздался громкий рык:
— Чё тут крутитесь, паразиты! Делать не хрена?
Это дядька, что возился у гусеницы, теперь распрямился и глядел на нас волком.
— Вам-то что! — взъелся в ответ Лоська и выпятил грудь с красным кораблем.
— Ты поговори, сопля зеленая!
Воспитанный Стаканчик порозовел и сказал:
— Мы снимаем остатки дома, в котором жили наши друзья. Разве мы вам мешаем?
— Мешаете! Пошли на…
— Хам какой, — произнесла Люка тоном Олимпиады Андриановны. И добавила заботливо: — Томчик, не слушай дядю…
— Щас уши оборву, щенки!
— Оборвал один такой, — сказала я, холодея щеками. — И пришил себе… — Посмотрела на Томчика, сдержалась.
Дядька подбросил в руке разводной ключ, качнулся было к нам, но раздумал. Понял, видимо, что не догонит. А если догонит — не справится.
Из-за бульдозера вышел еще один мужик — более опрятного вида, в пиджаке. «Прораб», — почему-то подумала я.
— Саня, ты чего шумишь?
— Шляются тут! — гаркнул опять расхристаный камуфляжный Саня.
Прораб мельком глянул на нас.
— Да ладно тебе. К машине-то не лезут…
— Наглые больно…
— Идем. Вон у ребят все готово, — сказал Прораб. «Ребята» с нижнего бульдозера выключили мотор и, видимо, собирались перекусить. Накрыли газетами ящик, расставили на нем банки, кружки и термоса, приглашающе смотрели вверх. Саня и Прораб пошли к ним по тропинке среди цветущих одуванчиков.
Люка вдруг сказала вслед:
— Вы мусором всю реку завалите. А кто будет чистить?
Прораб посмотрел через плечо.
— Чистить, девочка, это не наша забота. Это проблемы другой фирмы.
— Вот так ваши фирмы и загадили всю страну, — вежливо заметил Стаканчик.
— И правда наглые, — сказал Прораб Сане. — Ладно, пошли…
Мы тоже пошли — вверх по переулку. Стаканчик решил снять развалины издалека, чтобы в кадре оказался окружающий пейзаж со старинным заводом.
— А я вот что нашел. Там, внизу, — сказал Лоська. На ладони он держал серого фаянсового зайчонка с прижатыми ушами и розовым носом.
— Какой миленький, — восхитилась Люка. — Ну вот, будет у тебя, Лосик, еще одна память о старом доме.
Лоська вскинул глаза.
— Это же нельзя. Вдруг это их любимая вещь и потерялась случайно…
— Ну, тогда зайдем, спросим, — решила я. — Мы же обещали навестить.
Стаканчик сделал пару снимков с верхней точки, и мы двинулись обратно, к реке.
— Смотрите! — очень звонко крикнул Томчик. Замер с выброшенной вперед рукой.
До оставленного вредным Саней бульдозера было теперь около сотни шагов. И… делалось все больше. Потому что махина медленно двигался вниз. С коварной бесшумностью (так, про крайней мере казалось). И прямо на тех, обедающих. Они сидели к бульдозеру кто спиной, кто боком — не видели, не слышали…
Мы завопили наперебой. Каждый свое: «Эй вы там!.. Берегитесь!.. Бульдозер прет!.. Да оглянитесь, идиоты!» Потому что бежать предупреждать было поздно.
Они не оглядывались. То ли не слышали (может, приняли уже про стопке), то ли решили, что мы их дразним издалека и гордо игнорировали.
— Да смотрите же, раздавит вас!! — надсадно орала я.
Только Томчик теперь ничего не кричал. Он застыл, расставив ноги и растопырив колючие локти. Потом он вздрогнул. Изогнулся и, разрывая карман, выдернул револьвер, вскинул ствол.
Грохнуло трижды. Трижды вылетело из дула бледно-желтое пламя и синий дым.
Люди у ящика вскочили. Кажется, они ругались, но мы не слышали из-за звона в ушах. Саня на скрюченных ногах кинулся навстречу бульдозеру, вскочил в машину. Наверно, он там отчаянно дергал рычаги. Машина не слушалась. Она деловито раздавила ящик, затем рядом с другим бульдозером уткнулась в груду бревен и наконец заглохла.
— Вот так… — меланхолично подвел итог Стаканчик.
— А говорил, что без патронов, — сказал Томчику Лоська с ноткой восхищения.
— Раньше был без патронов. А сегодня я решил взять… и вот…
— Пошли отсюда, — распорядилась Люка. — А то мужики решат, будто этот наша диверсия.
— У меня вон как разодралось… — прошептал Томчик. Стволом он шевелил у кармана распоротый шов.
— Ух ты… ничего, зашьем, — утешила Люка. — Ник, у тебя всё с собой?.. Пошли, вон там лавочка.
Выше по переулку, у калитки в заборе, была скамеечка. Мы подошли к ней. Стаканчик похлопал по своей многокарманной безрукавке, достал спичечный коробок, в котором оказалась иголка и несколько плоских мотков ниток. Вот такой он, Стаканчик — всегда носит с собой массу полезных вещей. Нравится ему жить, как в дальней экспедиции…
Стало ясно, что одним зашиванием не обойтись. Дергая наружу револьвер, Томчик острой мушкой разодрал на бедре кожу. Яркая, с кровяными каплями царапина тянулась вверх от колена.
Люка дернула на Томчике лямку.
— Снимай. Зашивать надо изнутри Не стесняйся, посторонних не видать, а мы все свои. Пока тебя лечат, я починю.
Томчик не упрямился, скинул свой куцый комбинезончик. Оставшись в апельсиновых трусиках, он опасливо смотрел, как Стаканчик извлекает из кармана моток бинта и пузырек с зеленкой.
— Потерпи, Томчик, — шепнула я. И принялась за дело. Мне было не привыкать. В прошлом году, в «Отраде», сколько царапин и ссадин пришлось замазывать и бинтовать на малышах…
Томчик терпел, только покусывал губы и трогал концом ствола большой одуванчик. Смазанную зеленкой царапину я закрыла марлевой лентой и приклеила ее поперечными полосками лейкопластыря.
— Как скелет рыбы, — заметил заботливо дышащий рядом Лоська.
— Спасибо, — сказал деликатный Томчик мне и Люке, которая протянула ему зашитые штаны. И торопливо залез в них. Конец белого «скелета» торчал из коротенькой штанины, но это ничего, это даже придавало Томчику мужественный вид.
— Ты хоть понимаешь, что ты герой? — сказала я.
— Подумаешь, — отозвался он в полголоса. — Я не боюсь, когда щиплет… Почти.
— Я не про зеленку. Про стрельбу.
— Я… потому что надо было как-то… Все кричат, а они не слышат. Ну и вот…
— Ты спас людей, — проговорил Стаканчик и почему-то опять порозовел. — На войне за это медали дают…
Все посмотрели в нижний конец переулка, но развалин и бульдозеров теперь не было видно за изгибом забора.
— От этих людей дождешься… — сказал Лоська.
Я в кармане своих бриджей нащупала монетку. Ту, последнюю, с марсельной шхуной. Я всегда носила ее с собой.
— Томчик, подставь ладонь… На. Это тебе насовсем.
Он замигал (и ресницы были все-таки сыроватые). Заулыбался. Глянул недоверчиво. Он прекрасно знал, какая это монетка. Из тех, что были у каждого из нас и только у него не было.
— Этот кораблик называется «Резольют» По-русски значит «Решительный», «Твердый». В общем, как раз для тебя…
— Ну уж… — сказал он одними губами и порозовел, как Стаканчик.
— Да, — подтвердила Люка. — Не спорь.
Томчик смотрел на меня.
— А как же ты?.. Без нее… — Он качнул монетку на ладони.
— А у меня есть баркентина «Сибирь». Не на монете, на картине, но это все равно…
Томчик, продолжая улыбаться, затолкал монетку в левый карман. А в правый стал засовывать револьвер. Глянул на Люку укоризненно:
— Ты перестаралась. Внутри зашила наглухо, дуло не просовывается…
— Ну, давай распорю. Рвать — не зашивать. Ник, дай ножик… Вот и все.
— Спасибо… — Томчик, пыхтя от старания, начал снова толкать в карман оружие. И… вытащил опять. Оглядел всех заблестевшими глазами.
— А можно я еще… выпалю?
— Давай! — сказали мы хором.
Он вскинул ствол и выпалил. Правда перед этим зажмурился, но такой пустяк не имел никакого значения…
Мы пошли к Ступовым, в новую квартиру. Встретила нас Варвара Михайловна. Развела руками:
— А наш морской волк укатил. Надумал снова путешествовать на старости лет. Правда не надолго, дней на пять. Из Тюмени получил письмо, объявился у него там давний дружок, еще с училища. Ну и заиграла молодость. «Поеду, — говорит, — вспомню былое. Не держи меня, говорит, в гневе я страшен…» Мы посмеялись. Лоська показал находку:
— Это не ваш? Там нашли…
— Ой… — Варвара Михайловна прижала фаянсового зайчика к морщинистой щеке. — Наш, конечно. Наташенька, внучка моя, каждый раз про него спрашивает, когда приезжает. Я искала, с ног сбилась…
Лоська победно глянул на нас: «Я говорил…»
Варвара Михайловна спросила, не хотим ли мы чаю с яблочным вареньем. Мы хотели. Взялись помогать ей ставить чайник и готовить посуду. Лоська за рукав оттянул меня в сторонку.
— Жень, вчера от папы было письмо. Пишет, что, кажется, начинают пересмотр… Это не точно еще, но есть надежда…
5
В начале июня мы с Лоськой побывали на пустыре у сухого дерева. Оно было не совсем сухое, зеленели отдельные ветки и побеги на коре. Мы привели в порядок и опять прикрыли травой Умкин холмик.
На обратном пути встретили Стаканчика, Люку и Томчика. Они искали нас, чтобы вместе пойти к Ступовым: вдруг Евгений Иванович уже вернулся?
Он и правда вернулся! Был веселый, даже помолодевший.
— Ах, ядреный корень, какая была поездка! И какой у меня друг, Володька Севастьянов! Кстати, интересуется тюменской историей. Он мне тут кое-чего подарил. Пару статей про плавания той поры и снимки…
Конечно, это интересовало прежде всего меня. Я увидела типографские копии фотографий: старый судостроительный завод, пароход «И.Капитановъ» с большущими гребными колесами, набережную с баржами у причала, какую-то одноэтажную улицу… Парусников не было. Зато был портрет человека с бакенбардами на строгом узком лице и в плоской фуражке с якорем.
— Евгений Иванович, это кто?
— Это, Женя, вроде бы, тот человек, который руководил плаванием в тыща восемьсот семьдесят восьмом году. Когда Михаил Дементьев ходил на Сибири…
— Шкипер Курсин?
— Нет. Курсин командовал «Сибирью». Но сначала-то была целая экспедиция! Шли с «Сибирью» пароходы «Союз» и «Луиза». «Союз» почему-то скоро повернул назад, «Луиза» буксировала шхуну против ветра, а потом попала в аварию. Но, прежде чем это случилось, они успели пройти северным рукавом Оби. До той поры большие суда там не ходили. Это плавание считалось в ту пору выдающимся событием в навигации, о нем писали в научных журналах. И руководил всей экспедицией, судя по сему, вот этот человек.
— Он кто?
— Пишут, что бывший директор какого-то прибалтийского штурманского училища. Звали его, кажется, Христиан. Христиан Даль…
Сперва я ничего не подумала. Потом вспомнила: вчера показывали «Приключения принца Флоризеля» и я грустно размышляла — артиста давно нет, а на экране он живой… Сердце — тюк… тюк… Потом: та-та-та-та… — как затарахтевший мотоцикл.
— Ник! У тебя случайно нет с собой мобильника?
— Случайно есть… вот…
Тьфу ты, пальцы не попадают на кнопки…
— Илья! Слушай! «Даль»! Пароль — «Даль»! Это был северный капитан, руководил плаванием из Тюмени! Папа наверняка знал!.. Что?.. Вот балда! Артист Олег Даль! Автор словаря Владимир Даль, друг Пушкина, знаменитый врач!.. Что «четыре буквы»? Это по-русски четыре, а пароль-то пишется латинскими буквами! Мягкого знака там нет! Дошло?
До Ильи, кажется, дошло. Но он не возликовал. Он помолчал секунд десять и сказал строго:
— Женька, зря ты это про телефону… Ч-черт… Вот что! Давай домой! Не-мед-лен-но.
Я сунула Стаканчику телефон.
— Ребята, я помчалась. Брат зовет срочно. Потом объясню…