Правда, потом они все равно расстались, но ведь и это неплохо: оба получили шанс создать по-настоящему счастливый союз с кем-то другим».
«Про то, что внезапное расстройство желудка этому партнеру обеспечила сама «приятельница», умолчим?» – снова влез внутренний голос.
– Подумаешь, дала ему запить две порции горохового супчика абрикосовым компотиком! – фыркнула я. – Добавку супчика, между прочим, он сам попросил, я даже не предлагала. Так что и не пытайся вызвать у меня чувство вины. Во-первых, поздно уже, мы с тем партнером давно расстались. Во-вторых, с ним же невозможно было выяснять отношения, он мастерски уклонялся от таких разговоров!
«Ну-ну, не горячись… А вот интересно, Афанасьева выясняла отношения с неверным мужем? Если да, то когда, как, где? Не под ивушками ли?»
– Афанасьев не мог убить жену, у него алиби, – напомнила я.
«Какое алиби – сюжет в новостях? Люся, ты же не случайный человек в медийной среде, тебе ли не знать, какого доверия заслуживают средства массовой информации?»
Это было очень дельное замечание. Я крепко задумалась и чесала в затылке, пока ко мне не явился Петрик.
– Тук-тук, – сказал он, заглянув в приоткрытую дверь. – О, ты делаешь массаж волосяных луковиц? Умничка, это очень полезно, только движения должны быть круговыми и мягкими, сейчас покажу, как надо. – Он подошел ближе и погрузил пальцы в мои взлохмаченные волосы. – Вот так, вот так…
– Ум-м-м. – Я замычала от удовольствия.
– Что это у тебя тут? Какое-то видео? Ты же должна была написать Доре тесты. – Петрик заглянул в ноутбук у меня на коленях.
– С тестами я уже справилась, а это сюжет с выставки, который обеспечил алиби Виктору Афанасьеву, – объяснила я.
– Запусти с начала, – попросил дружище.
Я включила повтор, и мы вместе посмотрели сюжет о выставке «Интерфуд» с участием господина Афанасьева.
– Еще раз, – попросил Петрик, досмотрев до конца.
Голос у него был напряженный, и я подчинилась без расспросов. Нельзя мешать человеку, когда он пытается поймать ускользающую мысль.
– Вот! Останови! – Петрик ткнул пальцем в замершую картинку. – Ты видишь это?
– Что именно?
Я видела перекошенную неудачным стоп-кадром мужскую физиономию с открытым ртом и микрофон с логотипом телеканала в женской руке.
– Как удачно, что в Москве сейчас холоднее, чем у нас, и они там еще носят пиджаки и сорочки с длинными рукавами, – порадовался Петрик. – Видишь, у журналистки из-под пиджака выглядывает рукав рубашки?
– Ну?
– Манжета белая!
– И что?
– А ты вернись к началу сюжета и посмотри, как она одета!
Я отмотала видео назад и включила снова.
– Видишь? Ты видишь? – обрадовался Петрик. – Пиджак все тот же, а рубашка-то голубая!
– Может, так кажется из-за неправильной цветопередачи.
– Бусинка, ты меня убиваешь! – Петрик даже расстроился. – Как можно быть такой невнимательной? Прокрути видео еще раз и посмотри: белая манжета на запонке, а голубая – на пуговке! Это совершенно точно две разные рубашки! И что это значит?
– Что журналистка переоделась? – предположила я и тут же помотала головой – нет, чушь! Я сама не раз работала корреспондентом на таких выставках и прекрасно знаю, что менять там наряды нет ни времени, ни возможности. – Погоди-ка… Репортаж о выставке начался с прямого включения, так? И появилась наша журналистка в голубой рубашке. А потом пошли смонтированные кадры, и там, где девушка интервьюирует Афанасьева, рубашка на ней уже белая… Петя! Похоже, интервью Афанасьева было записано днем раньше!
– В первый день выставки, – кивнул довольный Петрик. – А показали его на второй. Кстати, журналистка очень грамотно подобрала наряд на открытие, сочетание белой рубашки и черного брючного костюма – беспроигрышный классический вариант, подходящий и для работы, и для праздничного мероприятия…
Я перебила его:
– Петрик, но это же значит, что у Афанасьева нет алиби! Он свободно мог вернуться в Краснодар после открытия выставки и на следующий день утопить жену!
– Это легко проверить, нет? Он летел самолетом, по паспорту…
– Проверить, говоришь? – Я снова почесала в затылке. – Кому-то это, может, и легко, но точно не нам с тобой… Эх, придется снова Гусева просить.
А подполковник Гусев как будто даже не удивился моему звонку. И совершенно точно обрадовался, поприветствовав меня весело:
– А вот и наша Люся! Здравствуй, Люся!
В трубке послышался невнятный фоновый шум, и сразу же голос подполковника неуловимо изменился.
– И что у тебя, Люся, на этот раз?
– Все то же самое, дело погибшей Ольги Афанасьевой.
– Оно закрыто уже.
– А зря, у Виктора Афанасьева нет алиби! Его интервью было записано в первый день выставки, а показано уже на второй.
– И что?
Я ожидала, что подполковник удивится, станет выспрашивать, откуда я это знаю, а он нисколько не заинтересовался.
– У нас, Люся, как? Нет тела – нет дела. А нет дела – не нужно алиби. Экспертиза показала, что Афанасьеву никто не убивал, она сама утонула, при таком раскладе вообще не важно, в какой день ее муж давал кому-то там интервью. Ты от меня чего хотела-то?
– Ничего, – угрюмо буркнула я. – Миль пардон и оревуар.
– Моя бусинка, ты перешла на французский, значит, сильно разозлилась, – заволновался чуткий Петрик.
Он знает, что у меня есть такая манера – заменять изысканной французской речью рвущиеся с языка матерные конструкции. Этому трюку меня бабушка Зина научила. Она так с продавщицами в советских магазинах разговаривала. Зайдет, увидит пустые полки – и сразу: «Верочка, ma chérie, qui a mangé toute la viande? Chats?»[3]. Верочка, помнится, очень впечатлялась и доставала припрятанное мясо из-под прилавка…
– Что тебе сказал этот грубый солдафон?
Я сообразила, что Петрик не слышал слов Гусева – я не включила громкую связь.
И тут же до меня дошло, почему сразу после того, как подполковник меня поприветствовал, изменился звук в трубке: Гусев, в отличие от меня, громкую связь включил! Вот интересно – для кого?
– Он сказал мне, что Афанасьеву никто не убивал, а раз так, то совершенно не важно, есть у ее мужа алиби на время смерти жены или нет, – передала я слова подполковника. – При этом он, кажется, вывел меня на громкую связь, то есть дал послушать мои слова кому-то еще. Своим подчиненным? Может, Гусев что-то недоговаривает – на самом деле обстоятельства смерти Афанасьевой еще расследуют, только публике об этом не говорят?
– Но мы-то не публика! Мы… – Петрик сбился, замолчал и задумался, пытаясь определить нашу роль в этой истории.
– Мы энтузиасты-любители, которые путаются под ногами у профессиональных сыщиков, – выдала я самокритично. – Во всяком случае, именно так нас воспринимает подполковник Гусев со товарищи.
– Ну так не будем им мешать! То есть помогать. Сами все узнаем, – постановил обиженный Петрик и ушел на кухню, бурча, что этот Гусев ему никогда не нравился.
Гусев был бы счастлив это услышать.
– Бусинка, ты будешь кофе или чай? – покричал мне дружище под свист закипающего чайника. – И творожок или салатик? Мы заработались и пропустили обед, что само по себе и неплохо – не потолстеем, но пора бы нам подкрепиться…
После внеочередной трапезы, которую Петрик предложил считать предварительным ужином, планировался тихий вечер на диване с новым англоязычным сериалом в ноутбуке: в ближайшем будущем я собиралась заменить собой подозрительных переводчиц, сопровождающих Караваева в зарубежных поездках, а для этого мне надо было серьезно подтянуть язык.
Тихого вечера не получилось. Где-то с час мы с другом мирно занимались своими делами, а потом началось!
Жуткие вопли из квартиры под нами с легкостью пробились сквозь чинную английскую речь в моих наушниках. Даже Петрик, ушедший на погружение в ванну с ароматной пеной, услышал эти вопли и что-то с претензией пробулькал из своих глубин. Что именно, я не расслышала: благовоспитанный Петрик даже в режиме истошного ора не перекричал бы соседей снизу.
С месяц назад в квартире под нами поселилось очень шумное семейство, состоящее из трех разнокалиберных мальчиков, мамы, которая периодически укоризненно рыдает, и папы, не проявляющего себя вообще никак.
Однажды, когда дети слаженным трио визжали так, словно в шесть рук синхронно сдирали друг с друга кожу, я спустилась и деликатно постучала в их дверь пятикилограммовой гантелькой.
Через четверть часа стальная дверь под воздействием чугунной гантели начала превращаться в чеканное панно – вариацию на тему «Иван Грозный, убивающий своего сына», где Иваном странным образом была Люся, а в облике царского сына явственно угадывалось триединое потомство соседей.
В этот момент старший отпрыск последних приоткрыл дверь и скороговоркой уведомил меня, что у них все в порядке, все огорчительно живы, Терминатор, Чужой и Дракула сегодня ещё заходили, и вообще – папа дома, так что вы не волнуйтесь.
С этого момента, признаюсь, я стала волноваться за чужого мне папу.
Мне представляется, что сразу по приходе домой он впадает в кому, и эти детские вопли и матерный плач их матери – всего лишь попытка вернуть главу семьи с того берега Леты, куда он упорно и яростно гребет, вырвав весло из артритных пальцев деда Харона.
Возможно, той же цели вернуть блудного папу из мира теней служат вечерние включения пылесоса, ревущего как стадо боевых элефантов, и стиралки, сотрясающей устои нашего многоэтажного дома подобно землетрясению в пять баллов по шкале Рихтера.
Чтобы вы понимали мощь и размах ежедневной симфонии, дети концертируют с восьми утра и до бесконечности, мать их вступает ближе к полудню, пылесос образует мощный контрапункт в десять вечера, а стиралка солирует в полночь. И только чужой папа не издает ни звука круглосуточно, что лично меня уже серьезно беспокоит.
– Бусинка моя, не позвонить ли в опеку? – воззвал из ванной встревоженный Петрик. – Судя по крикам, семейство вот-вот перестанет быть многодетным!