Договорами 1919 г. победители, вместо того чтобы облегчить участь побежденных, скорее, усугубили ее. Разумеется, они применили на практике принцип права народов на самоопределение. Но отнюдь не в пользу проигравших. Так, на обломках империи Габсбургов родились или возродились Чехословакия, Югославия, Польша. Когда же Австрия, потерявшая былых вассалов и сама превратившаяся в страну-придаток, пожелала присоединиться к Германии, ей было в этом отказано, поскольку в таком случае побежденная Германия стала бы в 1919 г. мощнее, нежели в 1914 г. Помимо этого, судетских немцев, не спрашивая их мнения, отдали Чехословакии. Данциг, на три четверти заселенный немцами, оторвали от рейха и назвали «вольным» городом, с тем чтобы Польша получила выход к морю. Часть венгерской Трансильвании перешла к Румынии и т. д.
К перечислению этих фактов можно добавить следующее замечание. Существует еще одно различие между последствиями Венского конгресса и Версальского мира. Хотя в 1815 г., несмотря на победу легитимистов, некоторые революционные группировки выжили (от Буонарроти до Бланки и карбонариев), приняв эстафету политической борьбы у Бабёфа и якобинцев, настоящего революционного движения не наблюдалось вплоть до 1848 г., когда зарождающийся рабочий класс и идеи социализма объединили свои силы под знаменем республиканских идеалов. К моменту же Версальского мира революция только что свергла старый режим в России, революционное движение захватило Германию, а затем и Венгрию. «Зараза» грозила распространяться и дальше.
Перед лицом угрозы революционной экспансии, с одной стороны, и националистических требований, с другой, «буржуазные» правители государств-победителей ответили сначала на первую из них. Они предприняли военные действия против молодой республики Советов и установили своего рода «санитарный кордон» по ее границам, создав ряд «лимитрофов» из стран Прибалтики, в свою очередь требовавших независимости. Но, должно быть, забыли, что революционное движение не знает границ, что за ним стоял такой оплот, как Россия, коммунистические партии и главный штаб — Третий Интернационал, руководимый из Москвы. Подобная ситуация пугала имущие классы, благонамеренных обывателей, а в скором времени стала тревожить даже демократов.
Вторую угрозу лидеры государств-победителей надеялись устранить с помощью третейского суда, путем создания Лиги Наций, обосновавшейся в Женеве и призванной обеспечить коллективную безопасность и запланированное всеобщее разоружение. Они не учли одного: не имея реальной принуждающей силы, Лига Наций была в состоянии защищать мир лишь цветами красноречия. Чего стоили эти хрупкие заграждения в случае взрыва Германии — пороховой бочки в самом сердце Европы, страны, униженной мирными договорами и раздираемой начинающейся революцией?
ГИТЛЕР И ГЕРМАНИЯ: ПРИПОМИНАЯ БЫЛЫЕ ОБИДЫ
Если посмотреть кинокадры времен перемирия 1918 г. в Париже, Лондоне и Берлине, они просто поражают сходством. Какая радость на лицах! Повсюду развеваются флаги, юные девушки забрасывают пришедших с войны солдат цветами — царит буйное веселье[1].
Однако различие все-таки есть.
Французы и англичане знают, что выиграли войну и победа за ними. Немцы не в курсе, что проиграли, — они, как им сказали, «вернулись с поля битвы непобежденными». Церемонии торжественной встречи фронтовиков в какой-то степени укрепили их в этой иллюзии. Они и представить не могли, сколь суровыми окажутся условия перемирия. Да и как можно было это представить? Ведь в течение четырех лет их родина оставалась нетронутой. Можно вообразить их бешенство, бессильную ярость и боль! «Ночь внезапно застлала пеленой мой взор, и я разразился рыданиями впервые после того, как побывал на могиле матери»{2}.
Гнев и отчаяние, испытанные Адольфом Гитлером, овладели всеми, когда стали известны условия Версальского договора. Согласно статье 231 Германии вменялся в вину военный ущерб, который она нанесла как агрессор. Ей пришлось не только выплачивать репарации и столкнуться с унизительным отказом в приеме в Лигу Наций, но и потерять исконно немецкие земли вопреки декларированному праву народов на самоопределение. В том же праве было отказано и австрийцам, которые после распада Габсбургской империи попросили о присоединении к рейху.
Большинство общественности кипело возмущением в адрес «ноябрьских преступников», т. е. подписавших Версальский договор христианских и социал-демократов, которых и так уже подозревали в том, что своей революционной агитацией они наносят армии предательский удар в спину. Безусловно, этот миф был создан в какой-то степени не без участия самих подписантов, упорно критиковавших политическое и военное руководство. Но прежде всего он исходил от верховного командования, которое сразу же после провала наступления в июле 1918 г. стало настаивать, чтобы канцлер Максимилиан Баденский подписал перемирие, прежде чем противник вторгнется в пределы страны{3}. По сути, вера в существование внутреннего врага сложилась во время войны, изначальный смысл которой постепенно почти забылся из-за яростного противостояния пацифистов и националистов. Последние, а еще в большей степени бойцы добровольческих корпусов, у которых отняли их победу над большевиками в Прибалтике, пережили сильное потрясение. Не меньшее потрясение испытали все, кто не понимал, почему их страна согласилась признать себя побежденной. Во многих отношениях война была, конечно, окончена. Но в головах людей она все равно продолжалась{4}.
Неприятие Версальского мира — иностранного «диктата», осуждение «ноябрьских предателей» сопровождалось отторжением демократического режима, привезенного в Веймар в обозе победителей. Демократия рассматривалась как «мальчик на побегушках у держав-победительниц». В одном только Мюнхене, где демобилизованный капрал Адольф Гитлер вновь встретился с товарищами по окопам, насчитывалось около пяти десятков общественных объединений, которые по пивным активно обсуждали сложившуюся ситуацию и вовсю клеймили виновников поражения, стыдя их за предательство.
Но это еще не все.
Пока шла война, жизнь в Германии текла по-прежнему. Военные действия разворачивались за пределами немецкой территории, и только с приходом Ноябрьской революции 1918 г. вооруженные стычки и забастовки внезапно прервали повседневный, обычный ритм жизни — повсюду воцарился хаос{5}. После восстания вдохновленных российским Октябрем спартаковцев, которое объединенными усилиями подавили социал-демократы и армия, за улицу, это новое поле битвы, начали борьбу добровольческие корпуса и вооруженные формирования политических организаций. Германия превратилась в «сумасшедший дом». «Страну трясет, — писал Гитлер. — Если бы житель Луны спустился на землю, то просто не узнал бы Германию. Он сказал бы: неужели это прежняя Германия?»
Для него, как и для всех остальных участников праворадикальных группировок, состоявших на тот момент из демобилизованных военных и членов былых политических партий, от которых остались одни осколки, вина за все происходящее лежала на тех разлагающих силах, что именовались марксистскими партиями и чья политическая риторика приводила его в бешенство еще до начала войны. «Они отрицали и отбрасывали все: нацию — выдумку капиталистического класса, понятие родины — инструмент буржуазии, созданный для эксплуатации рабочего класса, верховенство закона — способ подавления пролетариата, школу — призванную растить рабов, религию — средство лишить людей сил, мораль — основу глупого долготерпения, годного лишь для баранов, и т. д. Не осталось ничего чистого и святого, что они не изваляли бы в грязи!» («Майн кампф»){6}.
В качестве разлагающих элементов, постоянно настроенных критически, он обличал также иностранцев, чужаков, которые еще в Вене «загрязняли чистоту немецкой расы». «Конгломерат рас, находившийся там, этническая смесь чехов, поляков, венгров, русинов, сербов, хорватов и пр., казался мне отвратительным. Не говоря уж о бацилле, разрушающей человечество, — евреях и снова евреях»{7}.
Потому-то, по его признанию, он и покинул Вену. Этот город вообще ассоциировался в его жизни с постоянными поражениями и неудачами. Там он два раза проваливался на вступительных экзаменах в Высшую школу изобразительных искусств. Там познал лишения, постигшие его как непризнанного художника, и вынужден был продавать свои акварельные рисунки, выдавая их за почтовые открытки. В Мюнхене, где Адольф продолжил свое прозябание, он мог, по крайней мере, дышать «чисто немецким воздухом» и в 1914 г. завербовался в баварскую армию{8}.
Однако дорогой его сердцу Мюнхен, как, впрочем, и Берлин, повидал ужасы революции. Ее певец, «бродяга, чуждый стране и расе», большевик Курт Эйснер, мечтал сплотить всех «благодаря правлению добра, но, поскольку считал, что Германия несет свою долю ответственности за развязывание войны», был убит, так же как в Берлине — спартаковцы Карл Либкнехт и Роза Люксембург.
И ведь все они евреи.
Евреями, по мнению Гитлера, являлись также «Исаак Цедерблюм, иначе Ленин, и его венгерский ученик Кон, иначе Бела Кун, владелец роскошного гарема, насильник и растлитель невинных девиц»{9}. Бела Кун действительно был еврей, однако гарема не имел, а Ленин и евреем не был (хотя в антибольшевистских кругах поговаривали, что в лице его бабушек и дедушек сошлись «татары, немцы и евреи — три извечных врага России»), Но Гитлера все это не волновало. Что же касается Либкнехта и Розы Люксембург, то они всегда чувствовали и называли себя не евреями, а социалистами.
Правда и ложь причудливо перемешивались в представлениях о русской революции, складывавшихся на основании свидетельств беженцев, белоэмигрантов и вместе с тем текстов, исходивших из самой Красной России, — например, писаний латыша Лациса, одного из основателей ВЧК. Он пояснял: «Мы, большевики, уничтожаем буржуазию как класс», — и с явными интонациями Сен-Жюста (изрекшего когда-то: «Королей не судят, их свергают») утверждал, что принадлежность к буржуазному сословию сама по себе уже делает человека «врагом революции».
Можно представить, какой страх внушали подобные рассказы и теории после революции спартаковцев, когда образовалась мощная Коммунистическая партия Германии (КПГ). «Необходима сила, которая будет отвечать ей таким же насилием», — растолковывал Гитлер собиравшимся в пивных города членам многочисленных мелких ультраправых группировок. Он встал на борьбу с большевизмом и с евреями, вскоре, по примеру одного из своих духовных учителей Дитриха Эккарта, объединив и то, и другое под общим названием иудеобольшевизма.
Истоки гитлеровского антисемитизма
Гитлер не всегда был антисемитом. До 1919 г. эта его характерная черта никак себя не проявляла, если верить «Майн кампф», где он повествует о своем прошлом. Проживая в Вене, например, он подобных настроений не выражал, хотя и часто вращался в антисемитских кругах. Это прекрасно показала Бригитта Хаман, напомнив о привязанности, которую питал Адольф к врачу своей матери, еврею по национальности. Она поведала также, что, вопреки расхожим слухам, в приемной комиссии, не принявшей Гитлера в Венскую высшую школу изобразительных искусств, не было ни одного еврея. Если раньше, в родном городе Линц, он и испытывал некоторую ксенофобию, то ее вызывали, скорее, чехи, стекавшиеся туда во все большем количестве. В известной нам переписке Гитлера времен Первой мировой войны ничего антисемитского нет{10}.
Следовательно, юдофобия начала пробуждаться у него именно в Мюнхене и позднее. В этом смысле интересна книга Майкла Келлога{11}, где автор показывает, что в 1919 г. такое отношение к евреям сложилось у Гитлера после общения с русскими белоэмигрантами, объединившимися с прибалтийскими немцами на почве одновременной борьбы и против «иудеобольшевизма» («жидобольшевизма»), и против Веймарской республики, особенно под эгидой общества «Реконструкция: экономико-политическая организация по Востоку» («Aufbau: Wirtschaftspolitische Vereinigung für den Osten»). В число его вдохновителей и основателей входили Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, умерший на руках у Гитлера во время путча 1923 г., Альфред Розенберг, один из идеологов национал-социализма, а также полковник Финберг и другие.
Они поддерживали связь с лейтенантом Шабельским-Борком, который в 1918 г. привез в Германию с оккупированной немцами Украины «Протоколы Сионских мудрецов», переведенные на немецкий язык и имевшие в 1919 г. широкое хождение в кругах, где вращался Гитлер, в частности в Мюнхене. Подобно остальным, Гитлер верил в истинность информации, содержавшейся в этом тексте. «Протоколы» поведали миру о далеко идущих планах евреев захватить власть над всем миром. Следует сказать, что между немецкими национал-социалистами и белоэмигрантами существовало очень прочное согласие, поскольку один из претендентов на российский престол, Кирилл Романов, субсидировал группы, с которыми был связан Гитлер. Последний же поддерживал кандидатуру Кирилла против его конкурента — великого князя Николая, также ярого антибольшевика, но ставленника Франции.
В тот период, с 1919 по 1923 г., Гитлер абсолютно ничего не имел против русских. Немецкие популистские («фёлькишские») круги были близки к тем русским, которые, подобно им самим, считали себя защитниками цивилизации и высокой культуры «от марксистов и евреев», а также от французских, английских или немецких (веймарских) материалистов{12}.
Согласно их версии, евреи не раз наносили удар в спину русскому царю: сначала помешали тому при посредничестве супруги Александры подписать мир с германским императором Вильгельмом II, затем вместе с Керенским и франкмасонами совершили Февральскую революцию. К этим двум легендам добавлялась еще одна — о предательстве евреями немецкой армии в ноябре 1918 г.{13}
Таким образом, русские белоэмигранты немецко-балтийского и украинского происхождения и основоположники нарождающегося немецкого национал-социализма поддерживали друг друга. Причем первые разжигали во вторых ярый антисемитизм — давно, кстати, содержавшийся в бытовом немецком расизме: «Еврейский большевизм угрожал, в свою очередь, немецкой культуре и народу, так же как он это делал в России».
Возникшие в России во времена корниловщины зачатки военно-фашистского режима через белоэмигрантов скрестились позднее с немецкими ультраправыми — теми же людьми из общества «Реконструкция» и подобных ему группировок, которые убили или пытались убить Керенского и Ратенау, Милюкова и Эрцбергера. Гитлер принадлежал к их движению{14}.
После двойной неудачи — провала «пивного путча» Людендорфа-Гитлера в 1923 г. в Германии и крушения надежд на реставрацию Романовых в России — Гитлер отказался от идеи священного союза русского и немецкого народов. Отныне он стал вынашивать проект завоевания «жизненного пространства» на востоке, на Украине. Однако иудеобольшевизм он более, чем когда-либо, рассматривал как врага номер один, подлежавшего уничтожению в этой апокалиптической борьбе.
Таким образом, на тот момент для него «еврей-капиталист» уступал по значимости «еврею-революционеру». Об этом, во всяком случае, свидетельствует брошюрка, вышедшая в 1924 г. за подписью Дитриха Эккарта под названием «Большевизм: от Моисея до Ленина. Наши беседы с Гитлером». В ней Гитлер также осуждает евреев за то, что они превратились в особую расу «вследствие кровосмесительных союзов» (этому утверждению противоречила проблема смешанных браков, которую нацистскому режиму еще предстояло решить). Инстинктивное отторжение, которое вызывают евреи, добавлял он, выливается в погромы. Однако разумный антисемитизм должен привести к устранению привилегий, которыми пользуются евреи, а затем и к изгнанию последних{15}.
Основу враждебности к евреям у Гитлера заложило изучение катехизиса, затем «правильные» авторы ее легитимировали. Еще до войны германскому миру стали известны мысли Гобино о неравенстве рас, и Гитлер тоже с ними познакомился. Но особенное восхищение у него вызывал Вагнер, в частности его идея о «порче» крови и «падении рас» вследствие смешения кровей, оказавшая на Гитлера сильное влияние. В Германии, считал он, нужно предоставить благородной крови подобающее ей место, а еврейская кровь должна исчезнуть отсюда в первую очередь. А памятуя об идее равенства, обо всем, что породила Великая французская революция, «необходимо также освободить массы от ига свободы». Чтобы положить конец упадку Европы, объяснял Гитлер Раушнингу в 1939 г., «очень важно поставить заслон на демократическом пути Истории».
Еще на заре своей деятельности Муссолини объявил, что фашизм вдохновлен идеями Фридриха Ницше. Гитлер уверял, что думает так же. На первой встрече с дуче он преподнес тому в подарок полное собрание сочинений этого философа. Муссолини, по сути, антисемитом не был, а сам Ницше выступал против антисемитизма. Но для фюрера ссылки на Ницше играли декоративную роль, в действительности он опирался на Вагнера.
Начиная с 1919 г. активистов движения вроде Антона Дрекслера, желавших примирить социализм и нацию, поражали необычайные ораторские способности Гитлера. «Когда он говорил, то приводил слушателей в возбуждение, которое, в свою очередь, сказывалось на его речи, усиливая ее выразительность», — отмечал К. А. Мюллер. Вместе с тем Гитлер демонстрировал неспособность к какой бы то ни было дискуссии. Он быстро осознал свой дар и начал его усиленно развивать, репетируя фразы и жесты перед зеркалом. Этому его научили оперные представления, которые он смотрел в огромном количестве, особенно оперы Вагнера: говорят, на «Тристана и Изольду» он ходил более тридцати раз. В скором времени персона Гитлера окуталась мистическим ореолом, с помощью которого он уже в собственных представлениях стал доводить публику до неимоверного накала страстей.
Неистовство речи, столь заразительное, стремительно переросло в жажду физического насилия. При столкновении в мюнхенской пивной «Хофброй» в 1921 г., когда большое число социал-демократов напало на участников собрания его партии, НСДАП, он крикнул своим людям — будущим штурмовикам (или коричневорубашечникам): «Вы должны покинуть этот зал только мертвыми. Если я увижу среди вас хоть одного труса — сорву с него нарукавную повязку…» И тогда его люди бросились на противников, словно волки. «Жестокость необходима, — повторял Гитлер, — люди нуждаются в спасительном страхе. Массе нужно, чтобы ее пугали». И он всегда обращался только к массе.
Насилие, исходящее от его НСДАП (нацистской партии), а также других ультраправых организаций, сопровождалось настоящим «белым террором». За эти годы было совершено 376 политических убийств, жертвами 354 из них стали левые и умеренные деятели, такие, как Эрцбергер, представитель христианского центра, подписавший Версальский мир, и Вальтер Ратенау, еврейский промышленник, министр иностранных дел, призывавший проявить добрую волю в урегулировании вопроса о репарациях.
Подобная решительность и насильственные действия против лидеров 1918 г. — марксистов — привлекали тех, кто пуще огня боялся революционной заразы: военных, с одной стороны, промышленников и финансистов — с другой{16}.
1918 … Революция в Германии (ноябрь) — революция в Австрии — перемирие с Германией
1919 … Принятие Веймарской конституции — Версальский и Сен-Жерменский договоры
1920 … Путч Каппа
1921 … Убийство Эрцбергера
1922 … Рапалльский договор — убийство Ратенау — начало инфляции
1923 … Оккупация Рура
1923 … Путч Гитлера и Людендорфа в Мюнхене (ноябрь)
1925 … Штреземан становится министром иностранных дел Веймарской республики — Локарнский договор
1925-1932 … Пауль фон Гинденбург сменяет Фридриха Эберта на посту рейхспрезидента — безработица
1929 … Политический кризис, нацизм на подъеме
1933 … Гитлер становится рейхсканцлером (31 января) — поджог рейхстага
Семена нацизма разносятся все дальше…
Армия в Германии по-прежнему оставалась цементирующим элементом нации. Именно военные вкупе с националистическими партиями открыли эру государственных переворотов, перемежающихся карательными операциями в помощь немецким меньшинствам в странах Прибалтики и в Силезии. Путч генералов Каппа и фон Лютвица сорвала профсоюзная забастовка. Попытка переворота под руководством национального героя генерала Людендорфа и Гитлера в Мюнхене, вместо «марша» на столицу по примеру муссолиниевского, привела к кровавому столкновению и захлебнулась. Однако правительство социал-демократов себя при этом дискредитировало, и перестрелка перед «Фельдхернхалле» «произвела эффект взорвавшейся бомбы, осколки которой разнесли семена партии по всему рейху»{17}. Фюрер, конечно, оказался в тюрьме, где и написал «Майн кампф». В ту пору, когда французы, не получая «репараций», заняли Рур, чтобы «углем возместить причитающееся», а в Германии быстро развивалась инфляция, мало кому известный возмутитель спокойствия, не принятый поначалу всерьез, превратился в ключевую фигуру немецкой общественной жизни.
Кризис 1929 г., помноженный на неслыханный рост безработицы, снова поверг немецкое общество в смятение. Наряду с рабочими, под угрозой оказался и средний класс, боявшийся пролетаризации. Этот страх был давно знаком Гитлеру еще по Вене, где он, вынужденный работать на стройках, обедал в стороне от других рабочих, чтобы его ни в коем случае не приняли за одного из них. К такому «падению» его, мечтавшего стать художником, привело маленькое пособие по сиротству, полагавшееся сыну таможенника (а не чиновника высокого ранга, как он утверждал). Один из товарищей фюрера вспоминал, что Гитлер чуть ли не больше всего на свете страшился скатиться вниз по социальной лестнице. Об этом свидетельствует и замечание самого Гитлера, когда, к его вящей радости, разразилась война и он пошел на фронт: «В армии генеральный директор стоит не выше собачьего цирюльника»{18}.
Таким образом, о чувствах немцев перед лицом кризиса Гитлер знал не понаслышке. Его партия, хорошо финансируемая, собирала под свои знамена безработных, пополнявших штурмовые отряды. Там их кормили, одевали и подчиняли жесткой дисциплине. Юнцы стекались в ряды штурмовиков толпами, вместе маршировали, пели, били марксистов и устраивали празднества. Он торжественно благословлял эти народные группы, где «богатые и бедные едят за одним столом». Шокированным руководителям крупных партий, в белых воротничках и галстуках, толковавшим о демагогии, он бросал: «Вы не знаете, что такое голодать»{19}.
В ответ на самые глубинные чаяния своего народа он обещал работу безработным, гарантировал право собственности крестьянам, защищал мелких торговцев от монополизма магазинов стандартных цен, ибо разделял их чувства.
Гитлер раздвоился. С одной стороны, рядовая личность, как сказал бы Музиль, «просто так человек — ничего особенного», несостоявшийся художник, капрал-забияка, самоучка, начитавшийся Маркса и Гобино, лектор, рассуждающий о технологии различных двигателей с киркой и лопатой в руках, и т. д. С другой стороны, раскрыв рот, он сразу превращался в прорицателя и, словно доктор Мабузе, гипнотизировал публику, используя для этого все звуковые и световые постановочные эффекты, которым научился у Вагнера или Фрица Ланга. С помощью Геббельса, мастера политической пропаганды, а затем и Лени Рифеншталь, гения постановок, вокруг него создавался миф, и он принимал в этом самое активное участие{20}.
Едва политическая игра забросила Гитлера на пост канцлера в 1933 г., сразу последовали решения, поразившие всех как гром среди ясного неба. Правда, о них уже объявляла «Майн кампф», но к ней недостаточно прислушивались. Никогда и нигде еще не принималось столько мер устрашения в такое короткое время — за три месяца около 500 тыс. чел. (коммунистов, социал-демократов, либералов и христиан) были отправлены в лагеря принудительного труда, которые придумал Геринг, а затем вскоре прибрал к рукам Гиммлер. Все политические партии, за исключением партии самого фюрера, были запрещены, профсоюзы распущены. Томас Манн назвал происходящее «внутренним Версалем»{21}.
Одновременность и жестокость этих мер и других арестов, производимых коричневорубашечниками, а позднее гестапо, не имеют аналогов в истории, поскольку в СССР стихийный террор снизу (что в деревне, что в армии) до Октября предшествовал террору сверху, практиковавшемуся партией Ленина. Затем красный и белый террор наложились друг на друга, так что потребовались год-два, чтобы государство смогло установить свою «монополию» на устрашение.
В нацистской Германии Гитлеру удалось развернуть террор буквально за несколько недель. Сначала он коснулся внутренних соперников по партии — убийство Рема (задуманное и осуществленное с целью задабривания армии) и расправа над другими штурмовиками в 1934 г. Потом затронул евреев, которых поначалу выгнали со всех административных постов, отлучили от литературной деятельности, лишили гражданских прав, а затем стали подвергать систематическому физическому насилию, начиная с «Хрустальной ночи» 1938 года.
Но вместе с тем благодаря финансовой поддержке промышленников Гитлер стимулировал развитие проектов широкомасштабных работ, оказывал материальную помощь убыточным сельским хозяйствам и другим предприятиям, находящимся в затруднительном положении, обеспечивал населению занятость. Он установил фиксированные рабочий день, размеры оплаты труда и максимальной прибыли предприятий, следил за жильем рабочих, давал им развлечения. За несколько месяцев безработица значительно сократилась. За несколько лет — практически совсем исчезла.
Это чудо объясняет необычайную популярность фюрера. Население ликовало, едва ли обращая рассеянное внимание на невинных жертв режима. Внешний же мир с тайным ужасом и восхищением наблюдал за системой, воцарившейся от Рейна до Прибалтики, где повсюду властвовал девиз «Сила через радость» (Kraft durch Freude). Сила эта вызывала беспокойство, поскольку Германия (о чем все уже забыли) вышла из Первой мировой войны невредимой и теперь, при автаркическом и авторитарном режиме, превращалась в мощную сверхдержаву.
Казалось, загадочные экономические механизмы побеждены, страх общества перед деклассированием остался позади. Все происходило так, словно миф о новом порядке претворялся в жизнь руками «очищенного» немецкого населения, «высшей расы», которую Гитлер вел от победы к победе. Чего стоила рядом с ней постаревшая и на четверть разоренная Франция, даже несмотря на замаячившую с 6 февраля 1934 г. угрозу новой гражданской войны?
…А фюрер идет от победы к победе
Как наглядно показал английский историк сэр Алан Буллок{22}, политическая ориентация Гитлера и Сталина была совершенно разнонаправленной. Вся энергия тоталитаризма в СССР направлялась вовнутрь — партийные чистки, преследование «буржуев», депортация в ГУЛАГ целых слоев населения, отнесенных в категории троцкистов и кулаков. Часто население даже не понимало, в чем его, собственно, обвиняют. В то же время люди, определяемые гитлеровским режимом как враги, напротив, имели возможность присоединиться к нему (кроме евреев). О том, чтобы разрушать структуры общества, речь даже не заходила — слово «порядок» означало единение, слияние. В роли козла отпущения выступал «еврейский Интернационал, тайный дирижер англичан, американцев и Советов». Такая стратегия во многом обеспечила привязанность немцев к горячо любимому фюреру.
Отделавшись от врагов (путем «внутреннего Версаля»), сплотив народ, укрепив экономику, возродив германскую мощь, Гитлер счел возможным перейти к наступлению вовне. И в первую очередь выступить против положений Версальского мирного договора. Для оправдания своих претензий он вооружился убедительными доводами, которые при случае служили удобными предлогами к действию, а порой по необходимости откладывались в сторону: например, Южным Тиролем — немецким по культуре и языку, но в соответствии с договорами принадлежавшим Италии — он пожертвовал ради альянса с Муссолини.
Страны-победительницы опирались на международные договоры, подписанные немцами в Версале, считая своим главным законным правом противодействие гегемонистским устремлениям Германии, которые казались неудержимыми{23}.
Во Франции министр иностранных дел Луи Барту, вопреки оппозиции своей правой клиентуры, желал сближения с Советским Союзом и, несмотря на сопротивление левых, — с Муссолини. Но в октябре 1934 г. Барту убили во время покушения на югославского короля Александра. А его преемник Пьер Лаваль, пацифист, убежденный в необходимости сближения с Германией, и политический наследник Аристида Бриана, умершего в 1932 г., свел подобные попытки на нет. Стараясь договориться с Германией при посредничестве Италии, он организовал Стрезскую конференцию. «Французы окончательно упустили момент для превентивной войны», — заметил Гитлер.
С тех пор внешняя политика фюрера стала одерживать победу за победой. Для начала он с легкостью выиграл плебисцит в пограничном Сааре, жителям которого предложили выбор между тремя вариантами: воссоединиться с Германией, остаться под эгидой Лиги Наций или присоединиться к Франции. Дабы ни в коем случае не скомпрометировать свой план сближения с немцами, Лаваль ровным счетом ничего не противопоставил нацистской пропаганде, развернутой Рудольфом Гессом, который подверг саарцев невиданной доселе промывке мозгов. Для нацистов это оказалась победа без борьбы. Зато французов провал, явившийся как бы недобрым предзнаменованием предстоящего поражения, серьезно напугал — тем более что хроники кинокомпании «Пате» впервые показали им во всей красе действия штурмовиков и волюнтаристскую мощь старого врага. Они столкнулись также с притоком беженцев-антинацистов, желавших укрыться от гитлеровского режима; французские руководители встречали их дежурными фразами, всячески стараясь не задеть победителя, — дипломатия обязывает{24}.
Вскоре последовала и вторая победа. «Одна из Версальских цепей разорвана», — прокомментировал Гитлер результаты голосования в Сааре, где 90% населения проголосовали за воссоединение с Германией. Затем сразу же прозвучало объявление о возрождении армии, вызвавшее в стране взрыв энтузиазма. В ответ на реакцию сверхдержав, обратившихся по этому поводу в Лигу Наций, Гитлер заявил, что перевооружение служит делу мира, поскольку позволяет Германии создать барьер против большевизма. Да и почему, добавил он, Германия одна должна оставаться безоружной, в то время как другие страны сохранили за собой право иметь вооруженные силы для самозащиты?
1934 … Пакт о ненападении между Польшей и Германией
1935 … Прогерманский плебисцит в Сааре (январь) — денонсация Версальского мира, восстановление всеобщей обязательной воинской повинности (март) — заключение англо-германского морского соглашения (июнь)
1936 … Гитлер вооружает левый берег Рейна и денонсирует Локарнские договоры — заключение между Германией и Японией Антикоминтерновского пакта сроком на пять лет
1937 … Союз Гитлера и Муссолини — Испания: бомбежка Герники (сентябрь)
1939 … Вступление немцев в Прагу (март) — Стальной пакт Гитлера-Муссолини (май) — советско-германский пакт (август) — немцы захватывают Польшу, Великобритания и Франция объявляют Германии войну (сентябрь)
Третьей победой стало заключение с англичанами морского соглашения, предложенного Гитлером и Риббентропом. По этому договору немцы, признавая английское превосходство, соглашались, чтобы мощь их военного флота не превышала одной трети от мощи британского, — напоминание об эпохе, когда англичане добивались проведения в жизнь «стандарта двух держав»[2], с чем Вильгельм II категорически не желал мириться. Со стороны Гитлера подобная договоренность выглядела как знак доброй воли, но она очень не понравилась другим странам, подписавшим Стрезские соглашения, — Франции и Италии, с которыми не проконсультировались: ведь Лондон, по сути, одобрил перевооружение военно-морских сил Германии[3].
Четвертая победа была более рискованной. Воспользовавшись тем, что общественное мнение во Франции и Великобритании резко разделилось в вопросе о мерах в отношении завоевавшей Эфиопию Италии, и лично сблизившись с Муссолини, Гитлер 6 марта 1936 г. приказал немецкой армии вступить на территории по левому берегу Рейна, тем самым нарушив условия Версальского мирного договора и Локарнских соглашений. Он взял французов на испуг — в то время Франция имела все возможности выгнать оттуда единственное немецкое подразделение, способное оказать сопротивление. «Если бы французы выступили, — заметил впоследствии Гитлер, — нам пришлось бы убраться с поджатым хвостом». В ответ на возмущенные протесты премьер-министра Франции Альбера Сарро генерал Вернер фон Бломберг, заботясь о примирении, предложил сократить количество бригад, вошедших в «Рейнанию» (земли по левую сторону Рейна), и не строить к западу от реки военных укреплений. Гитлер сказал «нет». «Нас всех спас только мой невероятный апломб, поскольку я не располагал необходимым количеством войск», — признавался он позже. Что касается Альбера Сарро, то хоть он и заявлял, что «не позволит немецким пушкам угрожать Страсбургу», но на самом деле увяз в переговорах с англичанами, которые отговорили его от каких-либо действий. Вдобавок Германия тут же предложила Франции и Бельгии пакт о ненападении сроком на двадцать пять лет, а затем выдвинула предложение о демилитаризации зоны… по обе стороны границы (sic!).
Пятая победа — аншлюс Австрии — оказалась самым деликатным делом. Деликатным в том смысле, что эта операция по «слиянию» проводилась в обстановке сближения между Гитлером и Муссолини, который объявил себя гарантом независимости Австрии после убийства канцлера Дольфуса австрийскими нацистами. Гитлер, родившийся в Линце, находил объединение двух стран вполне естественным. Во-первых, оно восстанавливало единство германской расы, включающей и австрийцев, а во-вторых, отвечало высказывавшейся неоднократно (в частности, в 1848 и 1919 гг.) заветной мечте о Великой Германии (Grossdeutschland). Лидеру нацистов Австрии Зейсс-Инкварту и ответственному за операцию Герингу Гитлер посоветовал проявлять тактичность по отношению к Муссолини. Ведь последний стал близок фюреру еще после «эфиопского дела», а особенно во время гражданской войны в Испании, где совместная поддержка обоими генерала Франко усилила их образ борцов с большевизмом. Впрочем, Муссолини дал понять, что ему надоело «охранять независимость Австрии, тем более если сами австрийцы этого не хотят». Успехи Гитлера на внутри- и внешнеполитической арене фактически усиливали динамику развития событий в направлении аншлюса. Поскольку дуче вроде бы смирился с неизбежным, оставалось только нажать на канцлера Шушнига, который настаивал на независимости Австрии, полагая, будто договор, заключенный с Германией в июле 1936 г., служит защитой от любого рода эксцессов. Видя оживление самых беспокойных элементов австрийского нацизма, Гитлер предложил Шушнигу назначить Зейсс-Инкварта министром внутренних дел, передав ему контроль над полицией. В Бергхофе фюрер поджидал Шушнига в окружении трех генералов вермахта, которые не понимали, зачем там находятся. Зато Шушниг сразу догадался, что они нужны для оказания на него давления, когда Гитлер в привычной для себя манере обрушился на Австрию с упреками в «предательстве» немецкого народа[4]: «Я — носитель исторической миссии, и я твердо решил положить всему этому конец». Перед лицом открытых угроз и столь устрашающей мизансцены канцлер уступил, но, вернувшись в Вену, оспорил достигнутую в Бергхофе договоренность и объявил, что намерен организовать референдум по вопросу о «самостоятельности свободной немецкой Австрии».
Разъяренный тем, что его переиграли, Гитлер впал в истерику и немедленно, без подготовки приступил к военному вторжению. Его смущала лишь возможная реакция Муссолини. Он написал дуче письмо, в котором объяснял, что, «будучи сыном этой земли, счел себя обязанным навести порядок на родине». Однако, добавлял фюрер, он ни в коем случае не ставит под сомнение свое обязательство уважать границу по Бреннеру (этот перевал служил южной границей Австрии, хотя за ним также проживало немецкоязычное население). И как только Муссолини согласился с немецкой интервенцией, Гитлер велел передать ему: «Я никогда этого не забуду, никогда-никогда-никогда, что бы ни случилось!.. Если ему когда-нибудь понадобится помощь или будет грозить опасность, я ни за что не брошу его в беде, пусть хоть весь мир против него ополчится»{25}.
История свидетельствует: в 1943 г. Гитлер сдержал слово.
Теперь он уже спокойно мог отдавать войскам приказы о продвижении и сам лично пересек границу по узкому мосту в своем родном городе Браунау-на-Инне, затем прибыл в Линц и Вену. Австрийская армия присягала ему, а восторженные толпы скандировали: «Один народ, одно государство, один фюрер!» (Ein Volk, em Reich, ein Führer). 99% голосов, отданных за присоединение к Германии в ходе плебисцита, увенчали триумф. Дни всеобщего ликования завершились в Вене такими массовыми еврейскими погромами и такими широкими репрессиями против «внутренних врагов», каких Австрия до тех пор не знала.