[36]
С точки зрения Сталина
Мемуары А.А. Громыко («Памятное») представляют особый интерес: полномочный представитель, а затем посол СССР в США при президенте Рузвельте (с 1939 г.), Громыко находился рядом со Сталиным на конференциях в Тегеране (ноябрь-декабрь 1943 г.), Ялте (февраль 1945 г.), Потсдаме (июль 1945 г.). И хотя Громыко написал свои мемуары только в 1989 г., они имеют то преимущество, что представляют собой обобщенную точку зрения на позицию Сталина, а также на отношение Советов к стратегии и тактике Черчилля и Рузвельта в Тегеране и Ялте в сравнении с политикой Эттли и Трумэна в Потсдаме{336}.
Конечно, Молотов тоже участвовал в этих трех конференциях, но в своих беседах с Феликсом Чуевым он больше касался каких-то мелких эпизодов, частных моментов и проблем, не противопоставляя прямо поведение участников конференций и не рассматривая их ставки в политической игре на каждой из встреч{337}.
Подобно Молотову, Громыко отрицает существование секретных протоколов к соглашениям, подписанным с Риббентропом в 1939 г. Но если слова заключившего данные соглашения Молотова кажутся совершенно неправдоподобными, то поведение Громыко представляется более простительным и оправданным. Наверняка он следовал официальным инструкциям, отрицая существование секретных протоколов (в Кремле не делали тайны из желания Сталина вернуть часть Польши к востоку от линии Керзона, считавшуюся белорусско-украинской, и даже потерянные по Рижскому договору в 1921 г. прибалтийские страны). Как бы то ни было, его свидетельство отражает определенную точку зрения, именно это и существенно в настоящий момент.
Мы находим у Рузвельта, как и у Сталина, говорит Громыко, мысль о необходимости встречи втроем вместе с Черчиллем. Рузвельт предложил встретиться в Каире или Багдаде; Сталин предпочел Тегеран. «Дело здесь не в охране, которая меня не беспокоит», — писал Сталин. Ему, пояснял он, нужно пристально следить за ходом битвы за Украину: «В Тегеране эти условия могут быть обеспечены наличием проволочной телеграфной и телефонной связи с Москвой»{338}.
Через три месяца после итальянского перемирия самым важным вопросом встречи в Тегеране стало открытие второго фронта на западе. Так же как и во время своей встречи с Черчиллем в августе 1942 г., Сталин не смог добиться открытия второго фронта, причем не на Балканах и не на севере Италии, как желал Черчилль. «Истинный замысел такой позиции… — объясняет Громыко, — не представлял тайны: помешать продвижению советских армий на запад, к логову фашистского зверя — Берлину, а войскам западных союзников обеспечить с занятием ими юго-восточной Европы выход к западным рубежам Советского Союза».
В Тегеране Сталин непрестанно давил на Черчилля, чтобы тот назначил время высадки в Европе, но ответа не получил.
«Однажды, едва сдержавшись, — рассказывает Громыко, — Сталин поднялся с кресла и сказал Ворошилову и Молотову:
— У нас слишком много дел дома, чтобы здесь тратить время. Ничего путного, как я вижу, не получается…
Черчилль в замешательстве, боясь, что конференция может быть сорвана, заявил:
— Маршал неверно меня понял. Точную дату можно назвать — май сорок четвертого…»{339}
Другой проблемой стало будущее Германии — теперь победа над ней казалась неминуемой. Ходили слухи, будто англичане и американцы хотят раздробить страну, но ни Черчилль, ни Рузвельт не имели продуманного плана. Единственное, в чем они были уверены, это в необходимости «подрезать крылья» Пруссии, самой агрессивной из германских земель.
Выслушав их, Сталин сделал следующее замечание: «На поле брани пруссаки и солдаты других частей Германии — баварцы, саксонцы и прочие — дерутся с одинаковым остервенением. По-моему, решение германской проблемы надо искать не на путях уничтожения германского государства, ибо невозможно уничтожить Германию, как невозможно уничтожить Россию, а на путях ее демилитаризации и демократизации, с непременной ликвидацией фашизма, вермахта и передачей преступных руководителей “третьего рейха” под суд народов». Сталин предложил всем троим над этим хорошенько подумать и встретиться вновь, чтобы обсудить вопрос. На деле такое обсуждение пройдет не в Ялте, а в Потсдаме, уже после немецкой капитуляции.
По польской проблеме Рузвельт поднял тему польских военных частей, сформированных на советской земле, которые эмигрантское польское правительство, «нарушив ранее достигнутое… соглашение, вывело с территории СССР». «Позиция Рузвельта в польских делах строилась с оглядкой на подготовку в США к предстоявшим в 1944 году очередным президентским выборам. И потому он был заинтересован привлечь на свою сторону голоса семи миллионов американцев польского происхождения… Вместе с тем американский президент проявлял определенную осторожность в отношении попыток Черчилля», — пишет Громыко. По его словам, Черчилль хотел навязать Польше правительство, явно враждебное СССР (которое играло бы на противостоянии между западными державами и Россией, о чем чуть позже сказал Гарриман{340}).
«Проводившаяся им [польским правительством в изгнании] политика все больше расходилась с интересами польского народа, — считает Громыко, — и, вполне понятно, это правительство постепенно теряло его поддержку. Безрассудность этой политики не могли не видеть Черчилль и Рузвельт. Они даже пробовали как-то урезонить эмигрантское правительство. Но и их усилия оказались тщетными»{341}.
По поводу границ польское правительство в Лондоне предъявляло, по словам Громыко, «абсурдные» требования. Черчилль тогда взял три спички, дабы проиллюстрировать свои идеи. Каждая из спичек представляла собой одну из польских границ: на востоке — границу 1940 г., в центре и на западе — границы 1939 г. «Эти спички, — заявил он, — должны быть передвинуты на запад, чтобы разрешить одну из главных задач, стоящих перед союзниками, — обеспечение западных границ СССР». Сталин заметил: «Имея в виду границу 1939 года между СССР и Польшей, Советский Союз стоит за нее и считает это правильным». Союзники в Тегеране постановили, что «очаг польского государства и народа должен быть расположен между так называемой линией Керзона и линией реки Одер». Договорились также, что Кенигсберг (Калининград) будет отдан СССР.
Следующим пунктом Сталин заявил, что после разгрома Германии «Советский Союз окажет необходимую помощь своим союзникам в войне против милитаристской Японии».
Затем союзники обсудили создание международного органа по безопасности и принципы его деятельности, которые всех устраивали бы.
После того как была названа конкретная дата высадки союзников, а Сталин пообещал помочь союзникам справиться с Японией, настроение у всех поднялось. Оно стало гораздо лучше, чем в начале конференции. Лидеры договорились встретиться снова. Рассказывали даже анекдот, способствовавший разрядке атмосферы. На открытии одного заседания Черчилль якобы сказал: «Мне снился сон, что я стану хозяином мира». — «А я видел во сне, будто стану хозяином вселенной», — перещеголял его Рузвельт и потом спросил у Сталина: «А что Вам снилось?» — «Что я не утверждаю вас в должности», — ответил Сталин.
Поскольку здоровье американского лидера ухудшилось, Громыко увидел его вновь только в феврале 1944 г. в Вашингтоне, где, упоминая Черчилля, президент одаривал его «своей приятной “рузвельтовской” улыбкой и давал ясно понять, что английский премьер — трудный партнер, доставляющий немало хлопот и ему самому».
Во время Тегеранской конференции, в ноябре-декабре 1943 г. новости с фронта не могли не разрядить обстановку. Сталин радовался освобождению Киева, Гомеля, Житомира — потерянных и возвращенных, радовался сокрушительному разгрому сотни вражеских дивизий; в Италии союзники приближались к линии Густава-Кассино, их единственным провалом было «освобождение» нацистами Муссолини в сентябре.
Когда три лидера встретились год спустя в Ялте в январе 1945 г., карта военных действий, напротив, вызывала большое беспокойство у участников встречи, хотя и давала возможность предугадать близкий конец войны. В самом деле, с одной стороны, русские находились в 150 км от Берлина, с другой стороны, немецкое наступление на Арденны — «последний брошенный Гитлером жребий» — угрожал свести на нет успех союзнической высадки. Сталин оказался в сильной позиции. Об этом ни слова не говорили впоследствии те, кто упрекал Рузвельта в сделанных им в Ялте уступках.
Прежде чем изучить детали полемики, обратимся к советским свидетельствам о Ялтинской встрече, чтобы затем сопоставить их со свидетельствами других сторон.
«Все выглядело торжественно, величаво», — рассказывает Громыко. Генерал Антонов сообщил, что перенес на более ранний срок наступление советских войск, чтобы помочь союзникам. Заявления Сталина Рузвельт, по словам Громыко, слушал «спокойно и с пониманием», Черчилль — «со строгим выражением лица, а то и с выражением плохо скрываемого недовольства»: «Английский премьер пытался не показывать свои чувства, но его переживания выдавали… сигары. Их он выкуривал в моменты напряжения и волнения гораздо больше, чем в спокойной обстановке. Количество окурков его сигар находилось в прямой зависимости от атмосферы, создававшейся на том или ином заседании». Сталин не скрывал симпатии к Рузвельту, которая отнюдь не распространялась на британского премьер-министра.
В Ялте Сталин позаботился о том, чтобы держать всех членов советской делегации в курсе задач, казавшихся ему самыми главными на этом саммите. Он даже организовал «коктейль-парти», чтобы переговорить с каждым из них. «Подойдя ко мне, — вспоминает Громыко, — Сталин поинтересовался: “На какие слои общества в основном опирается Рузвельт внутри страны?” Я сказал: “Американский президент, конечно, защищает прежде всего интересы своего класса — буржуазии. Экстремисты справа выдвигают нелепое обвинение в том, будто он даже иногда сочувствует социализму. Это — пропагандистский прием…” Потом я сделал паузу и проронил такую фразу: “Конкурента у Рузвельта как президента сейчас нет. Он себя чувствует прочно”. Сталин, насколько я мог судить, обратил внимание главным образом на эти слова»{342}.
В центре дискуссий, согласно Громыко, стоял вопрос о немецких репарациях, который «так и остался неурегулированным». Сталин никак не мог понять, что заставляло Рузвельта и Черчилля всякий раз откладывать этот вопрос в сторону. Упоминавшиеся несчастные 30–40 млн. долларов составляли «ничтожную долю прямого ущерба», нанесенного Советскому Союзу немецким вторжением и оцененного позднее в 2 600 млрд. рублей. Может быть, союзники не хотели допустить, «чтобы жестоко пострадавшая в войне советская экономика могла бы быстро восстановиться»? Рузвельт говорил меньше всех, он избегал прямой полемики с Черчиллем, а тот не желал делать даже символических намеков на возможность репараций для СССР. На сомнения Сталина Громыко ответил, что Рузвельт «мог бы и поднажать на Черчилля, чего, однако, не делал», и «едва ли это случайно». «Не исключено, что США и Англия распределили роли между собой», — пробормотал Сталин.
На следующий день, до заседания, Сталин вызвал Громыко к себе и попросил перевести послание, только что полученное им от Рузвельта: «Я с ходу сделал перевод. Сталин, по мере того как я говорил, просил повторить содержание той или иной фразы… Рузвельт сообщал о признании правительством США прав Советского Союза на находившуюся под японской оккупацией половину острова Сахалин и Курильские острова. Этим письмом Сталин остался весьма доволен. Он расхаживал по кабинету и повторял вслух: “Хорошо, очень хорошо!” […] Он продолжал держать письмо в руке и в тот момент, когда я от него уходил».
Симпатия, которую Сталин испытывал к Рузвельту, ничего не изменила в их позициях по польскому вопросу, рассказывает Громыко. Если на востоке пришли к твердой договоренности о сохранении линии Керзона «с небольшим отступлением от нее в некоторых районах в пользу Польши», то на западе советская сторона предлагала провести границу по линии Одера-Нейсе, но англичане и американцы утверждали, что «польский народ якобы не сумеет освоить ресурсы новых территорий». Расстались, так и не решив проблему западных границ.
Однако самые большие трудности вызвал вопрос о будущем правительстве Польши. Сталин настаивал, что «ответственность за будущее Польши должны нести не те силы, которые привели ее к национальной катастрофе», а «патриоты, которые самоотверженно боролись против гитлеровских агрессоров за освобождение своей родины». Черчилль и Рузвельт предложили распустить оба существующих польских правительства и создать новое правительство, с включением в него основных деятелей реакционной эмиграции. «Советский Союз и демократические силы Польши» согласились на компромисс{343}.
Для СССР настоящая проблема заключалась не в границах. Его враги спокойно проходили через Польшу, потому что она была слабым государством. Русские не могли закрыть этот коридор с внешней стороны, он мог быть закрыт только изнутри собственными силами Польши, следовательно, требовалось создать «сильную, свободную и независимую Польшу». «История говорит о том, что самый стойкий солдат — это русский; на втором месте по стойкости находятся немцы; на третьем месте… поляки, польские солдаты, да, поляки», — заметил Сталин.
В Ялте состояние здоровья Рузвельта резко ухудшилось. Одно заседание отменили, поскольку американскому президенту пришлось остаться в постели. Сталин в сопровождении Молотова и Громыко нанес ему визит. Американский президент был рад гостям, но после обмена несколькими банальными фразами о красотах Крыма у Рузвельта, по словам Громыко, сделался «какой-то отрешенный взгляд»: «Он как будто всех нас видел и в то же время смотрел куда-то вдаль. Вышли из его комнаты… Сталин… обронил: “Ну скажите, чем этот человек хуже других, зачем природа его наказала?”» «Откровенно говоря… — добавляет Громыко, — Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это нам понять, рассуждая о болезни президента».
В Потсдаме, о котором речь пойдет ниже (см. раздел «Потсдам: атомная бомба открывает новую эру»), стоило ожидать обстановки триумфа. Но в первые же дни, когда еще присутствовал Черчилль (затем, проиграв на выборах, он уступил место Эттли), атмосфера была протокольная и разногласия возникали буквально по каждому вопросу. По мнению Сталина, Трумэн (Рузвельт к этому времени умер) приехал для того, чтобы сделать минимальные уступки по репарациям и вовлечь Германию в западную систему. Трумэн специально оттянул дату встречи, желая опереться на успех атомных испытаний, запланированных в июле. Он считал, что Рузвельт слишком много уступил в Ялте. Сталин вынужден был поступить точно так же, т. е. много уступить в вопросе репараций. Правда, в обмен он добился согласия на границу по Одеру-Нейсе.
«Англичане и американцы хотят нас взять за горло, — сказал Сталин. — Но ничего, мы прошли через это в годы гражданской войны и иностранной интервенции, пройдем и сейчас»{344}.
Проблема состава польского правительства в очередной раз стала предметом жарких споров. Болеслав Берут представил делегацию Люблинского комитета, и три державы выразили удовлетворение по поводу того, что вместо лондонского правительства в изгнании, «которое больше не существует», будет учреждено и признано новое правительство Польши. Миколайчик, представлявший лондонское польское правительство, по мнению Громыко, не оправдал доверия народа.
С точки зрения Черчилля
По очень большому количеству вопросов взгляд Черчилля на развитие и цели этих двухсторонних и трехсторонних встреч совпадал со взглядом советской стороны. Точки соприкосновения, как, впрочем, подозрения и упомянутые выше конфликтные зоны, были теми же, но аргументация — совершенно иной.
Самый наглядный пример — решение об открытии второго фронта, а затем выбор места и времени его открытия.
Черчилль подтверждает (как в своих мемуарах, написанных позже, так и в речах, произнесенных ранее перед близкими соратниками, когда ветер начиная с зимы 1942–1943 гг. подул в советские паруса), что преследовал цель остановить лавину наступления советской армии. Произведя высадку на юге Европы, союзники отрезали бы советским силам путь на запад и, вполне возможно, вошли бы в Берлин первыми. Дать Советскому Союзу ослабить немцев и ослабеть самому, прежде чем вмешаться, также входило в его планы{345}.
С другой стороны, его глобальное неприятие фронтальной десантной операции в Западной Европе — которой так желали русские — объяснялось совокупностью других причин.
Прежде всего, Черчилль не забыл, что с 1939 по 1942 г. его страна знала одни поражения: эвакуация солдат на судах из Дюнкерка, Греции и с Крита, падение Сингапура, потеря Тобрука, несмотря на количественное превосходство в боеприпасах и людях, неудачная высадка в Дьеппе через неделю после его встречи со Сталиным в августе 1942 г. Он хотел избежать новых потерь. Неуверенность в способности собственных войск победить Германию объясняет и его упорный отказ проводить десантную операцию, и его попытки, по крайней мере, не делать ее фронтальной, и предпочтение стратегии боев на периферии, с гораздо меньшим риском. В придачу он выбрал войну в воздухе, целенаправленное уничтожение немецкой промышленности и даже городов — апогеем этой стратегии, рассматриваемой как ответ на «ковентрирование», стал масштабный налет 1 046 британских самолетов на Кёльн в ноябре 1942 г.
Когда в августе 1942 г. Сталин назвал англичан «трусами», Черчилль не стал спорить, не возразил, что англичане сражались в одиночку в час заключения советско-германского пакта и после капитуляции Франции. Об этом он уже напоминал Майскому. Черчилль предпочел убедить Идена, что из-за невозможности высадки у англичан есть только один способ успокоить Сталина: обязательство не пересматривать польские границы на востоке — в чем он уже заверил Советский Союз, подписывая с Молотовым пакт о дружбе на двадцать лет между Великобританией и СССР, включавший в себя обещание не подписывать сепаратный мир (26 мая 1942 г.).
Вступление в войну США, которого Черчилль столь горячо желал, заставило его, однако, несколько пересмотреть свою позицию. Чтобы в Вашингтоне не одержала победу «тихоокеанская стратегия» (Pacific Strategy), а, наоборот, получила приоритет борьба с Германией, ему требовался план наступательной операции, достаточно убедительной, чтобы преодолеть тягу американцев к войне в Тихом океане. Однако падение Тобрука в июне 1942 г. служило плохим предзнаменованием для десанта на севере Средиземноморья, где находилась большая часть британских сил. Фронтальная же операция во Франции, за которую ратовал адмирал Кинг, казалась совершенно нереальной. Американцев же не интересовало, насколько велика мощь вермахта. Рузвельт был уверен, что Черчилль упорно отказывается от высадки на атлантическом побережье или в Ла-Манше, чтобы сохранить путь в Индию, оставаясь хозяином на средиземноморской сцене. А Черчилль не ошибался, полагая, что американцы хотят положить конец британскому колониальному владычеству, в частности в Индии.
Выбор в пользу операции «Гимнаст», вскоре переименованной в «Факел», — высадки союзников в Северной Африке — стал, если все взвесить, победой для Черчилля. Американцы собирались теперь воевать в Северной Африке, а не на Тихом океане. Но за этот успех пришлось дорого заплатить. Даже если Маршалл и готовил на всякий случай высадку в Западной Европе, в любом случае весь риск, связанный с операцией, приходился на долю англичан, поскольку их морские силы были сосредоточены в основном именно в этих регионах. На их счастье, к назначенной дате фортуна улыбнулась англичанам при Эль-Аламейне.
В августе 1942 г., объявляя Сталину о плане высадки в Северной Африке «Факел», Черчилль был поражен точностью оценки и стратегической прозорливостью собеседника: «Он мгновенно уловил все стратегические преимущества “Факела” и перечислил четыре главных довода в его пользу: сначала он ударит по Ром мелю с тыла, затем позволит отделаться от Испании, вызовет конфликт между французами и немцами во Франции и, наконец, подставит Италию под прямой военный удар. Воистину такой замечательный анализ произвел на меня впечатление. Он показывал способность русского диктатора усваивать любую новую военную информацию. Мало кто смог бы за несколько минут вычленить основные детали, на изучение и систематизацию которых мы потратили столько времени. Он же вмиг все понял»{346}.
Черчилль позабыл упомянуть в мемуарах, что эта встреча в августе 1942 г. началась плохо: Сталин устроил ему разнос как из-за прекращения поставок через Северное море ввиду потерь, вызванных атаками немецких подлодок, так и по поводу выбранного места проведения десантной операции — Северной Африки.
Черчилль стерпел унижение. На следующий день он добросовестно и терпеливо объяснял, насколько трудно рисковать жизнью 150 тыс. солдат при фронтальной операции, однако пообещал в ближайшие дни сделать попытку (ею стала неудачная высадка в Дьеппе). Величина вероятных потерь Сталина ничуть не взволновала. Но искренний тон Черчилля изменил его настроение. «Ваш тон для меня важнее, чем суть того, что вы мне говорите…» — сказал он Черчиллю. Черчилль уехал довольный тем, что ему удался личный контакт со Сталиным.
После наметившей высадку на Западе на май 1944 г. трехсторонней встречи в Тегеране в ноябре 1943 г. Черчилль захотел снова пообщаться со Сталиным вдвоем до предусмотренной в Ялте трехсторонней конференции. Сложились совершенно новые обстоятельства: высадка в Нормандии уже произошла, Париж был освобожден, на востоке Красная армия дошла до венгерских границ, а немецкие гарнизоны в Прибалтике оказались в окружении. «Коммунизм поднимал голову в грохоте пушек за советской линией фронта, — писал Черчилль. — Россия становилась искупительницей, а коммунизм — евангелием, который она несла миру».
Шел сентябрь 1944 г., и Черчилль настаивал на встрече со Сталиным один на один. Он хотел предотвратить сговор, зарождавшийся, как он предчувствовал, между Рузвельтом и Сталиным.
Момент он выбрал правильно, так как Рузвельт не смог бы даже попытаться его сопровождать: американский президент вынужден был присутствовать на своих перевыборах, назначенных на 4 ноября, соперничая с Дьюи.
В письме с предложением о встрече 27 сентября 1944 г. Черчилль обещал Сталину пользоваться любым случаем, чтобы повторять в палате общин, что «именно русская армия сломала немецкую военную машину и до сих пор сковывает основные силы врага на фронте»{347}.
Историкам времен «холодной войны» явно не хотелось признавать это свидетельство. Да и более поздние авторы вторят их молчанию.
«Для меня праздник — вернуться в Москву в условиях более благоприятных, чем в августе 1942 г.», — уверял Черчилль. Видимо, Рузвельт догадывался о подноготной этого праздника. Он телеграфировал Сталину, что Соединенные Штаты не будут себя считать связанными любым решением, принятым без них, «поскольку в данное время нет такой проблемы… которая не касалась бы Соединенных Штатов». Он предложил Черчиллю привлечь к участию в разговоре Гарримана. Сам Сталин задавался вопросом о причинах просьбы о личной встрече с глазу на глаз. Ввиду реакции Рузвельта он организовал эту встречу у Молотова. Черчилль, тем не менее, устроил так, чтобы все-таки переговорить со Сталиным один на один{348}.
Именно в ходе этого разговора, пересказанного в его мемуарах, Черчилль нацарапал на бумаге схему «раздела» Европы: «В Румынии доля России составит 90%, доля других — 10%; в Греции доля Великобритании — 90% (по согласованию с США); в Югославии — 50% на 50%; в Венгрии — 50% на 50%; в Болгарии — России 75%, другим — 25%».
«Я придвинул бумагу к Сталину, — рассказывает он, — которому ее перевели. Повисла недолгая пауза. Затем Сталин взял свой синий карандаш, начертал на листке жирную линию в знак одобрения и отдал бумагу мне. Все было решено за меньшее время, чем понадобилось, чтобы ее написать. […] Тогда я ему сказал: “Не будет ли выглядеть немного циничным, что мы вроде как решили судьбу миллионов человеческих существ таким кавалерийским наскоком? Сожжем эту бумагу”. — “Нет, — сказал Сталин. — Сохраните ее”»{349}.
Таким образом, вопреки легенде, беспрестанно повторявшейся, пока она не стала «исторической правдой», Европа была разделена на зоны влияния не в Ялте, а в Москве несколькими месяцами ранее. И с инициативой раздела выступил Черчилль, а не Сталин. Рузвельта же в США и в Центральной Европе обвинили в том, что он под этим подписался.
Чтобы оповестить Рузвельта о таком демарше и более-менее объясниться, Черчилль написал ему тогда очень длинное письмо{350}, которое так и не отправил.
Как можно заметить, при этом разделе мира речь не шла о Польше — объекте перманентных дискуссий как о ее границах, так и о составе ее будущего правительства. Миколайчик казался непреклонным. Он был тогда в Москве. «Вы — упрямцы и хотите опрокинуть Европу», — сказал ему Черчилль{351}.
Но люди из Люблинского комитета произвели на Черчилля отталкивающее впечатление, особенно когда их президент Берут заявил, «что во имя и от имени Польши он требует отдать Львов России». По мнению Черчилля, лондонским и люблинским правителям следовало встретиться и составить коалиционное правительство. В принципе, Сталин и Молотов с ним соглашались при условии, что лондонские поляки будут в меньшинстве. «Гноящаяся рана», — прокомментировал Черчилль.
Обоюдная непреклонность, которая ввиду военной ситуации (советская армия стояла у ворот Польши) привела бы к захвату власти правительством квислинговского типа, проявилась и несколькими месяцами позже в Ялте: к этому времени Миколайчик был вынужден уйти в отставку из-за того, что предложил коллегам-министрам в Лондоне переговоры с Люблинским комитетом. В Ялте союзники договорились, что в Польше будут проведены свободные выборы, при этом она потеряет свои территории на востоке, чтобы обрести другие земли на западе. Сразу после этого Черчилль встретил генерала Андерса. Произошел взрыв.
«Вы недовольны результатами Ялтинской конференции?» — спросил по-французски Черчилль генерала Андерса 21 февраля 1945 г.
«Недоволен — не то слово! — воскликнул Андерс. — Я нахожу, что приключилось большое несчастье. Польская нация не заслуживает, чтобы с ней так обращались, и мы, сражавшиеся, никак не были к этому готовы. В этой войне Польша первой пролила свою кровь… Она понесла огромные потери. Она была связана с Великобританией с самого начала и в самые трудные моменты оставалась с ней. За границей мы совершили выдающиеся военные подвиги — и в воздухе, и на земле, и на море. В Польше наше движение сопротивления против немцев было самым значительным из всех. И что сегодня мы, командиры, скажем своим солдатам? Советская Россия — верный союзник Германии вплоть до 1941 г. — отнимает у нас половину наших территорий и хочет установить собственную власть в оставшейся Польше. Мы по опыту знаем, к чему это ведет…»
Черчилль разозлился: «Все это произошло по вашей вине! Я вам давным-давно советовал решить этот вопрос с Советской Россией, оставив ей территории, расположенные к востоку от линии Керзона[37]. Если бы вы меня послушали, то дело приняло бы совершенно иной оборот. Мы никогда не гарантировали восточную границу. Мы сами располагаем достаточными войсками и вовсе не нуждаемся в вашей помощи. Можете отвести ваши дивизии, обойдемся и без вас»{352}.
Такие слова могли бы вызвать вполне справедливое негодование поляков — действительно, если история и признала выпавшие на их долю страдания, то не воздала должное активному участию их сил в деле освобождения Европы, в частности во время итальянской кампании.
Далее Черчилль объяснил, что вопрос о границах будет изучен на мирной конференции, что Польша получит щедрую компенсацию на западе, Восточную Пруссию и т. д. Касательно будущего правительства Андерс заметил, что предпочел бы, чтобы оно состояло исключительно из членов Люблинского комитета[38]. Тогда поляки отчетливо увидят, что это не настоящее правительство.
Черчилль покинул Ялту довольно удрученным.
Сговор, который он предчувствовал и заметил между Рузвельтом и Сталиным, проявился еще раз, когда, например, они оба сопротивлялись настояниям Черчилля, чтобы Франция участвовала в оккупации Германии. Конечно, в конце концов, он все же одержал победу, «сражаясь, словно лев». Но в тот самый момент, когда Черчилль писал Идену что «его единственной надеждой для мира было согласие в Тройке», он прекрасно чувствовал, что «мир собирается разделиться надвое между США и СССР, и планетарная роль Великобритании подойдет, следовательно, к концу..»{353}
Уже по дороге из Ялты первый сигнал подтвердил правильность его прогнозов.
Не поставив Черчилля в известность, как свидетельствует их переписка, Рузвельт затеял в Каире встречу с аравийским королем Ибн Саудом, зная, какие богатства таит в себе эта страна. Американский президент намеревался обеспечить монополию США на эксплуатацию нефтяных месторождений. Именно тогда была основана компания «Арамко». Итак, США вторгались в регионы, которые Великобритания считала своими заповедными зонами, да еще каким образом!..
Черчилля не позвали на египетские переговоры, проходившие на борту крейсера «Куинси». Тем не менее он все-таки добился приглашения туда, хоть и знал о враждебности аравийского короля к англичанам. С ним произошла анекдотическая история: на фоне подарков Ибн Сауда (мечей, инкрустированных алмазами, для Черчилля с Иденом и жемчужных ожерелий для их жен) коробочка духов за 100 фунтов стерлингов, преподнесенная Черчиллем королю Аравии, имела жалкий вид; тогда Черчилль доверительно поведал Ибн Сауду, что коробочка призвана скрасить королю ожидание «роллс-ройса» последней модели, который будет ему предложен сразу по выходе. На самом деле автомобиль предназначался английской королеве, и Черчиллю пришлось по этому поводу объясняться, а затем купить для ее величества другой «роллс-ройс»… на алмазы Ибн Сауда{354}.
С точки зрения Рузвельта{355}
Покидая Ялту, Рузвельт заметил своему советнику Адольфу Берли — одному из трех членов его «мозгового треста»: «Адольф, я не сказал, что результат хорош. Я сказал, что он — лучшее из того, чего я мог добиться»{356}.
Безусловно, судилище, которое ему устроили потом, — якобы он слишком много уступил Сталину — не имело под собой оснований: идея раздела Европы на зоны влияния принадлежала Черчиллю, а не Рузвельту и не Сталину, и в действительности Советы уже оккупировали Центральную Европу и Польшу, когда проходила Ялтинская конференция. «Единственная практичная позиция, — считал Рузвельт, — использовать все возможное влияние, чтобы улучшить ситуацию». Он, правда, допустил создание польского правительства, не враждебного к СССР, а после того, как советская сторона согласилась на организацию этим правительством выборов, которые будут проходить под наблюдением послов «Большой тройки», позволил Сталину отвергнуть принцип контроля. Вот это настоящая уступка.
Дело в том, что еще задолго до Тегеранской и Ялтинской конференций Рузвельт был поражен способностью СССР вести войну, сопротивляться немцам. Это оставило в его душе глубокий след, так же как поражение французов в 1940 г., из которого он сделал совсем не радужные заключения относительно будущности Франции. Кроме того, хотя в США коммунизм воспрещался, вашингтонское правительство с 1918 г. никогда не относилось к Советам так враждебно и агрессивно, как англичане и французы. Конечно, американцы тоже участвовали в иностранной интервенции против большевистской революции 1917 г., но, скорее, с целью контролировать и пресекать действия японцев в Сибири, чем поддерживать борьбу белых контрреволюционеров. Американцы больше других оказывали России гуманитарную помощь в начале 1920-х гг. во время эпидемии тифа. А после нападения Германии на СССР в 1941 г. американцы и Рузвельт, недооценивая мощь вермахта, питали разного рода подозрения в отношении Черчилля, проявлявшего сдержанность, а то и откровенно противившегося «преждевременной» и «чрезмерной» помощи Советскому Союзу.
В предыдущие годы в США даже вне рамок американского левого крыла возникло просоветское течение, одним из вдохновителей которого стал бывший посол Дэвис. Книга Дэвиса «Миссия в Москву» (1942) легла в основу фильма, снятого в 1943 г. В нем оправдывались процессы над Бухариным, Радеком, Зиновьевым и другими, а также предполагалось, что советская страна становится демократической. Другая картина, «Северная звезда» Льюиса Майлстоуна и Лилиан Хеллман, изображала СССР до немецкого вторжения неким земным раем, очень напоминавшим американский Средний Запад. Рузвельт поощрял создание таких фильмов.
Решение Сталина распустить Коминтерн 19 мая 1943 г., в то время, когда стоял вопрос о встрече между Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем в Тегеране, произвело благоприятное впечатление на американского президента.
Как мы видели, причин так поступить у Сталина было много. Вот уже два года он вынашивал эту идею. 20 апреля 1941 г., ссылаясь на тот факт, что американским коммунистам пришлось отколоться от Коминтерна, чтобы не попасть под удар «Акта Вурхиса», требовавшего прозрачности организаций, связанных с иностранными государствами, Сталин сказал Димитрову: «Вы теряете коммунистические партии. Но это не так плохо, пусть лучше развиваются независимо и таким образом усиливаются. […] Потом интернациональную организацию восстановят». Эти слова прозвучали после того, как победы немцев на Западе положили конец существованию ряда западных компартий{357}.
Через месяц немецкая агрессия отвлекла Сталина от его замысла, который снова вернулся в повестку дня, когда встал вопрос о трехсторонней встрече Сталина с Рузвельтом и Черчиллем. К тому же Уильям Буллитт дал знать Сталину, что роспуск Коммунистического Интернационала станет для Рузвельта доказательством доброй воли с его стороны{358}. Поскольку Коминтерн дышал на ладан, Сталину не составило большого труда убедить Димитрова, Тореза, Долорес Ибаррури, Ульбрихта и других в необходимости такого самоубийства. Восемьдесят американских газет приветствовали это решение, прибавившее Рузвельту уверенности насчет будущего интернационалистской политики Сталина: казалось, он собирался положить ей конец.
По возвращении из Тегерана, рассказывал посол Польши в Вашингтоне Ян Цехановский, Рузвельт старательно избегал вопросов по поводу радушия, с которым Сталин встретил его в американском посольстве. Это крайне раздражало тех американцев и поляков, что ожидали осуждения или, по крайней мере, критики диктатора и его режима. Сталин главным образом вел с Рузвельтом примирительные речи о Финляндии, даже о будущем прибалтийских стран. «Я полностью доверяю финскому президенту Паасикиви, — сказал Сталин, — хотя он и не коммунист, а всего лишь демократ… Ах, если бы мы только смогли найти польского Паасикиви, все было бы гораздо проще»{359}. По словам генерала Арнольда, Сталин сумел «произвести на Рузвельта впечатление подлинного демократа». И Рузвельт отвечал ему симпатией со своей стороны. Проникнувшись к Сталину доверием, он подозревал, что Черчилль ставит палки в колеса зарождавшейся дружбе между Америкой и СССР.
Позднее, в Москве, в ходе четырехсторонней встречи между Миколайчиком, Черчиллем, Гарриманом и Молотовым, последний заявил, что в Тегеране Рузвельт дал полное согласие на линию Керзона как восточную границу Польши. «Мне кажется, — добавил Молотов, повернувшись к Гарриману и Черчиллю, — что господин Миколайчик не в курсе этой подробности и еще сомневается относительно позиции Америки в данном деле».
Ни Гарриман, ни Черчилль не ответили на вызов Молотова. Рузвельт и Черчилль действительно предпочитали расписывать готовящуюся щедрую компенсацию для Польши на западе, включая Штеттин, чем оспаривать линию Керзона, поскольку согласно исследованию, проведенному в 1919 г. английскими экспертами (кстати, антисоветски настроенными), к востоку от этой линии поляков не было вообще, только украинцы и белорусы. Тем не менее поляки потребовали Львов и прилегающие нефтяные поля, а Черчилль пояснил, что границы могут быть пересмотрены на мирной конференции.
Польское правительство в Лондоне как будто не желало замечать той щедрой компенсации на западе, вплоть до Одера-Нейсе, которую ему предлагала «Большая тройка».
Действительно ли польское меньшинство в США играло существенную социально-политическую роль, или Рузвельт до своих перевыборов в ноябре 1944 г. просто делал вид, что это так? Фактически безотносительно к настоящей проблеме состава польского правительства, где доминировал Люблинский комитет, Рузвельт после переизбрания послал Миколайчику 17 ноября 1944 г. (прямо перед Ялтой) письмо, в котором дипломатичными фразами выражал сочувствие Польше, но не брал на себя никаких обязательств кроме территориальной компенсации на западе и права поляков на свободу [sic!]. Ни о составе правительства, ни о прозрачности будущих выборов речь не шла: поляки назвали это «большой ялтинской капитуляцией», «жертвоприношением Польши»{360}.
Стеттиниус, новый государственный секретарь, пришедший на смену Корделлу Халлу, считал неверной «мысль, что в Ялте жизненные интересы США были принесены в жертву ради умиротворения». По его мнению, устройству послевоенного мира повредило нарушение ялтинских договоренностей, а именно несоблюдение Советским Союзом и компартиями обязательства по проведению подлинно свободных выборов в странах Восточной Европы.
Но суд над Рузвельтом начался даже до Ялты, с подачи, в частности, сенатора Вандеберга: он не желал знать не только того, что идея зон влияния исходила не от Рузвельта, но и, главное, того, что в феврале 1945 г. русские находились невдалеке от Вроцлава, а союзники на западе еле унесли ноги после Арденнской битвы. Вандеберг, как и большинство республиканцев, считал, что надо сказать «браво» тому, кто первым войдет в Берлин, однако никаких особых прав этот успех давать не должен.
Конечно, в вопросе о будущем Германии Рузвельт проиграл: с предложением о разоружении и демилитаризации страны его партнеры не спорили, но идею расчленения Германии на пять округов вне зависимости от зоны оккупации Сталин и Черчилль приняли в штыки. Подобно Сталину, Рузвельт уступил, согласившись выделить Франции оккупационную зону и мандат — «по доброте», сказал он, «хотя она этого не заслуживает», добавил Сталин. Республиканцы также упрекали Рузвельта в том, что он допустил СССР в сообщество наций, предоставив ему в ООН целых три голоса.
Рузвельту важнее было другое. Сталин развязывал американцам руки в Японии в обмен на тайную компенсацию СССР в виде возвращения ему Сахалина и Курил. А главное, уступая нажиму американских военных, побуждавших СССР вступить в войну с Японией, Сталин не только дал согласие на интервенцию, но даже распорядился, чтобы она произошла в течение двух месяцев после капитуляции Германии. Кроме того, еще одним успехом для Рузвельта стало заверение Сталина, будто он скорее рассматривает как союзника Чан Кайши, чем Мао Цзэдуна.
В Ялте среди тех, кто считал себя «жертвами» «Большой тройки», фигурировали поляки и де Голль, которого поддержал один Черчилль.
Судя по результатам Тегеранской и Ялтинской конференций, а также архивным материалам, к которым обратился Себаг-Монтефиоре, сговор между Сталиным и Рузвельтом, кажется, не только вывел из себя Черчилля, но и развязал руки Сталину. В Ялте он беспрестанно шутил и демонстрировал такое же разнузданное хамство, какое накануне декабря так сильно оскорбило де Голля.
«Почему бы не расстрелять 50 или 100 тысяч немецких офицеров?» — спросил как-то Сталин. «У британцев иное представление о правосудии», — ответил Черчилль. «Ну, тогда, скажем, 49 тысяч», — предложил Рузвельт. «Они в любом случае сдохнут», — добавил приглашенный к застолью сын Рузвельта Эллиот: он часто бывал пьян. «Можно подумать, будто вы делаете все для того, чтобы нарушить согласие между союзниками», — бросил тогда в крайнем раздражении Черчилль Эллиоту. Именно в Ялте Сталин отколол свою знаменитую шутку, ответив на предложение Черчилля сделать союзником папу Римского: «Папу? А сколько у него дивизий?» Когда Рузвельт заявил, что выборы в Польше должны быть «безупречны, как жена Цезаря», Сталин возразил, «что она не была столь невинна, как об этом говорят». «Выпьем за здоровье Георга VI, — воскликнул он позже, — хотя я и против монархии». «Удовольствуйтесь тостом за троих присутствующих здесь глав государств», — сухо заметил Черчилль.
Прибыл нежданный гость — Берия. «Кто это?» — спросил Рузвельт. «Это же наш Гиммлер», — смеясь дал Сталин ответ, который шокировал Рузвельта и совсем не рассмешил услышавшего это Берию.
Когда гости уехали, Сталин предложил Жукову прогуляться и спросил: «Ты знаешь, что стало с Яковом [сыном Сталина]? Эти убийцы расстреляют его… Они хотят заставить его предать свою страну…» — «Нет, Яков никогда не предаст родину-мать». Они сели за стол, но Сталину кусок в горло не лез. Он не знал, что его сын уже два года как мертв{361}.
С точки зрения Чан Кайши
Чан Кайши не был приглашен в Ялту. Однако он встретился с Рузвельтом и Черчиллем в Каире, до Тегеранской конференции. В его отсутствие в Ялте все же обсуждалась судьба Восточной Азии.
И Рузвельт уступил Сталину китайские территории.
Следовательно, не только советско-германский пакт содержал секретные приложения. Они имелись и в соглашениях Ялтинской встречи. Заметим, однако, что о них редко упоминают.
11 февраля 1945 г. в обмен на участие в войне с Японией Рузвельт неофициально предоставил Сталину следующие условия. Во Внешней Монголии — ею, по сути, управляли коммунисты — сохранился статус-кво. «Права России», нарушенные в 1905 г. после ее проигрыша в войне Японии, восстанавливались, в частности в Даляне (Дальнем) и Порт-Артуре, сдававшихся СССР в аренду под морскую базу. Кроме того, СССР получал причитающуюся ему часть восточно-китайской железной дороги на юге Маньчжурии, как до 1905 г.
К этому добавлялся — на сей раз за счет Японии — возврат СССР юга Сахалина и Курильских островов (данные положения не были секретными).
Черчилля поставили в известность, но он в эти переговоры не вмешивался.
Посол США в Китае Хёрли спросил у своего президента, «имеют ли США право уступать территории, принадлежащие другим?» — «Найдите путь к согласию», — якобы ответил на это смущенный Рузвельт. По сути, американский президент, искавший способ сломать империалистические традиции Великобритании и Франции, возрождал за счет Китая и в ущерб ему империалистические замашки бывшей царской России, теперь в облике Советского Союза.
«Не нужно об этом говорить с Чан Кайши», — сказал Трумэн послу Хёрли после смерти Рузвельта 12 апреля 1945 г. На конференции в Сан-Франциско Трумэн растолковал послу Чан Кайши Сун Цзывэню, что в принятых решениях нет ничего, способного причинить Китаю ущерб. Но Сун, которому удалось ознакомиться с содержанием секретного соглашения, ответил ему, что СССР уступил предоставленные ему преимущества и льготы еще в 1924 г.
Когда в июне в Чунцине посол Сталина А. А. Петров предлагал Чан Кайши договор о дружбе и союзе, он указал на существование неких «предварительных условий» и уточнил: «Они получили одобрение Рузвельта и Черчилля». «Вы хотите сказать, что решение о них было принято в Ялте?» — осведомился его собеседник. «Да», — ответил посол Сталина, добавив, что предусмотренный проект союза подразумевает объявление СССР войны Японии.
А посол Трумэна Хёрли напомнил: в Ялте «Сталин категорически заверил, что сделает все возможное, дабы обеспечить объединение власти в Китае под началом Чан Кайши, поскольку за Мао Цзэдуном настоящих коммунистов нет… одни коммунисты на маргарине…»
27 июня 1945 г. Сун, ставший министром иностранных дел, приехал в Москву подписать договор о дружбе и союзе в сопровождении сына Чан Кайши — Цзян Цзинго. Ему поручили приступить к переговорам неофициально. Сталин, поначалу очень гостеприимный, внезапно сменил тон и грубо сказал Цзян Цзинго: «Мы должны договариваться на базе этих предварительных условий. К тому же Рузвельт их подписал…»
Поскольку сын Чан Кайши отказывался признать эти положения, в частности о вхождении Внешней Монголии в состав СССР и даже о ее независимости, Сталин нашел в себе достаточно любезности, чтобы ответить ему: «Послушайте, возможно, вы по сути правы. Но вы должны понять, что на данный момент это вы нуждаетесь в моей помощи, а не я в вашей. Если бы вы были способны победить Японию, я бы ничего у вас не требовал. Но у вас нет к тому никаких возможностей. Так зачем разводить столько суеты вокруг Монголии?»{362}
С возвращающимся на родину сыном Чан Кайши условились, чтобы не дестабилизировать страну подобными уступками, держать соглашение в тайне, пока поражение Японии не станет окончательным и бесповоротным{363}. Требования Сталина фактически выходили далеко за рамки ялтинских «предварительных условий». Не было ли это заблаговременной компенсацией?
На конференции в Каире Рузвельт спросил у Чан Кайши, «не хочет ли он забрать обратно Индокитай». «Нет, — ответил тот. — Индокитай — не китайский…» Враждебность Рузвельта к английскому и французскому присутствию в Азии поразила Чан Кайши. Китайцев поистине удивляло, что антиимпериализм американского президента казался более стойким, чем его недоверие к СССР и коммунизму. Эта враждебность подтвердилась еще раз, когда после налета Японии на Индокитай 9 марта 1945 г. Рузвельт намекнул генералу Шенно, что «американское правительство заинтересовано в том, чтобы французов выкинули силой из Индокитая».
Чан Кайши не разделял подобных взглядов. Он взял на себя обязанность проконтролировать отход японцев на север Индокитая после их поражения, поскольку явно предпочитал французское присутствие передаче вьетнамского Тонкина (Бакбо) в руки китайских хозяев, которые вскоре могли стать приспешниками Мао Цзэдуна{364}.