[342]. Уровень активности амигдалы был тесно связан с числом последних: чем сильнее она задействовалась при просмотре, тем больше таких фрагментов вспоминали потом. Для нейтральных отрывков подобной взаимосвязи не обнаружили (что интересно, уровень активности гиппокампа коррелировал с запоминанием нейтральных событий, но не с памятью о тех, что внушали отвращение).
Нейровизуализация показала, что амигдала активируется при возникновении страха – об этом свидетельствуют опыты на крысах и других животных[343]. Может, потому и неудивительно, что в ряде экспериментов с участием людей, переживших травму, в том числе ветеранов войны во Вьетнаме и жертв сексуального насилия, она также задействовалась, когда участники вспоминали и заново переживали травмирующие события, память о которых неустанно их преследовала. Когда нейровизуализацию проделали во время травматических воспоминаний, она показала повышенную активность в других областях мозга, которые, как считается, ответственны за формирование страха и тревоги: одна скрыта глубоко в лобной доле, другая – у границы височной. Есть надежда, что это поможет объяснить, почему в нескончаемых воспоминаниях о травме часто сохраняются сильный страх и опасения, преобладавшие в изначальных впечатлениях.
Опыты на животных показали, что гормоны стресса влияют на формирование страха, и исследования, к которым привлекались люди, пережившие травму, также связали эти гормоны с навязчивыми воспоминаниями[344]. Когда гормоны стресса вступают в действие при волнующих впечатлениях, они стимулируют высвобождение химических посредников – катехоламинов. Ученых особенно интересует один из главных катехоламинов – норадреналин. Эксперименты с участием ветеранов войны во Вьетнаме и жертв сексуального насилия показали, что более высокие уровни норадреналина (измеренные в образцах мочи) были связаны с более частыми навязчивыми воспоминаниями о травме. Кроме того, когда таким больным вводили препарат иохимбин, повышающий уровень норадреналина в определенных областях мозга, почти у половины появились непреодолимые визуальные воспоминания о травмирующем событии наряду со страхом и даже паникой.
Иохимбин продается без рецепта в аптеках и магазинах диетических продуктов – как афродизиак, средство от импотенции и стимулятор. На нескольких пациентов, страдавших от посттравматического стрессового расстройства, после его приема нахлынули неожиданные воспоминания и приступы паники. «Я словно сходил с ума, – рассказывал один ветеран после того, как принял иохимбин в качестве афродизиака, а вместо этого на него нахлынули воспоминания о войне. – Все думал о том, что друга ранили, а я медик и должен был его спасти»[345].
Да, эффекты иохимбина наиболее ярко проявляются у пациентов, страдающих от посттравматического стрессового расстройства, но другие исследования показали: если давать его здоровым добровольцам, когда те просматривают волнующие слайды, то яркие образы и события запомнятся лучше – вероятно, за счет возрастания уровня норадреналина при обработке информации. Норадреналин высекает химическую искру, а от той возгорается пламя навязчивых воспоминаний[346].
Понимание химических и гормональных основ зацикленности дает и подсказки, как противостоять ей средствами фармакологии. Если иохимбин или другие вещества, усиливающие выброс гормонов стресса и норадреналина, увеличивают и зацикленность, то вполне понятно: вещества, снижающие выброс таких гормонов, должны ее ослаблять. Именно это и подтвердили Ларри Кэхилл и Джеймс Макго, когда ввели испытуемым препарат, предотвращающий выброс гормонов стресса – бета-адреноблокатор пропранолол[347]. Участники смотрели слайд-шоу: первая группа – обычные события, а вторая – с включением эмоционально ярких моментов. Группа, получавшая пропранолол, помнила обычные события наравне с другой, получавшей «пустышку» – плацебо. Но проявилось и важное различие: память на яркие события в группе, получавшей плацебо, значительно улучшилась, а в группе, получавшей пропранолол, – нет: он эффективно заблокировал обычные эффекты эмоциональной активации, усиливающие память.
Эти интересные результаты позволяют предположить, что бета-адреноблокаторы, такие как пропранолол, можно вводить тем, кто пережил травмирующее событие, и это ослабит навязчивые воспоминания. Бета-адреноблокаторы можно заблаговременно ввести и тем, чья работа связана с чрезвычайными ситуациями, еще до того, как они войдут в зону бедствия. Это предотвратит развитие навязчивых воспоминаний, способных преследовать их впоследствии. От такой возможности захватывает дух, ведь навязчивые воспоминания могут терзать очень долго. А для тех, кто работает в чрезвычайных ситуациях или в зоне стихийных бедствий и непрестанно подвергается воздействию потенциальных источников зацикленности, предварительный прием бета-блокаторов, возможно, позволит взять под контроль работу с высоким уровнем стресса.
Но и эта стратегия рискованна. Мы видели: в попытке не думать о травме можно попасть и под встречный огонь. Навязчивые воспоминания необходимо признать, а потом противостоять им и работать с ними, чтобы они смогли надолго угомониться. Нежелательные воспоминания о травме – симптом нарушения психики, он требует внимания, прежде чем начнет работать нормально. Бета-блокаторы, возможно, помогут людям, пережившим травму, выдержать неприятные воспоминания и принять их, – и в этом смысле они могут способствовать продолжительной адаптации. Впрочем, возможно и такое: бета-блокаторы будут противодействовать нормальному ходу выздоровления: травматические воспоминания не смогут воздействовать на психику с той силой, которая требует внимания, а то и вмешательства, и их назначение приведет к своего рода эффективному размену: боль от травмирующих воспоминаний на какое-то время снизится, но в долговременной перспективе, возможно, или возрастет зацикленность, или усилятся связанные с ней симптомы пережитой травмы, с которой не справились должным образом.
При всей своей разрушительной силе зацикленность играет и благую роль: воспоминания, с которыми необходимо совладать, врываются в наш ум с такой силой, на которую трудно не обратить внимания. И не стоит считать седьмой грех памяти – впрочем, как и остальные шесть, – досадным неудобством: в нем проявилась одна из самых сильных сторон нашего разума.
8. Семь грехов памяти: во зло или во благо?
Люди любят жаловаться на память. Стоит заговорить о моих исследованиях, и я уже знаю, что будет дальше. «Ой, а проверьте меня!» – почти всегда говорят они, неловко поводя плечами, особенно если им за сорок.
Затем конечно же следует: «У меня такая рассеянность, я все забываю, я даже имен не помню…» И наконец, вздох облегчения, когда я заверяю, что такие проблемы с памятью совершенно нормальны. Ее несовершенства, наглядно показанные в предыдущих главах, могут с легкостью привести нас к мысли, будто мать-природа совершила колоссальные ошибки, обременив нас такой разлаженной системой. Джон Андерсон, когнитивный психолог из Университета Карнеги – Меллона, резюмирует распространенное мнение о том, что грехи памяти плохо отражаются на ее облике: «Много лет мы беседуем с учеными, изучающими искусственный интеллект, спрашиваем, как они смотрят на развитие своих программ по сравнению с возможностями человека. И они всегда отвечают: “Ну, нечто столь ненадежное, как человеческая память, нашим системам явно не требуется”»[348].
Так и хочется согласиться, особенно если вы только что потеряли драгоценное время на поиски ключей, лежащих не там, где нужно, прочитали в сводках о количестве людей, отправленных за решетку после ложных опознаний, или проснулись ночью, зациклившись на служебной проблеме. Но я, как и Андерсон, считаю, что такая точка зрения ошибочна. Неверно видеть в семи грехах памяти всего лишь недостатки ее дизайна, выставляющие всю систему как дефектную. Напротив, я полагаю, что они побочный продукт ее способности к адаптации, наша плата за те процессы и функции, которые во многом столь прекрасно работают нам во благо.
Чтобы поддержать это предложение, я буду опираться на доказательства и идеи, взятые из различных источников, в том числе на эволюционную биологию и эволюционную психологию[349]. О последней в наше время бурно спорят. Ее сторонники опираются на идеи Дарвина о естественном отборе и пытаются объяснить познание и поведение тем, что разум не понять без принятия эволюционной картины мира. Они утверждают, что разум – это набор специализированных способностей; что возник он для решения конкретных проблем, которые создавала для нас среда в ходе эволюции; что основной механизм, ответственный за сложный дизайн разума, – это естественный отбор и что структуру разума во многом определяют внутренние сложные генетические программы.
С этой точки зрения задача психологии состоит в одном: когнитивный психолог и теоретик эволюции Стивен Пинкер называет это «обратной разработкой»:
В прямой разработке каждый проектирует машину для определенной цели; в обратной разработке выясняют, в чем цель машины. Этим вопросом занимаются специалисты Sony, когда Panasonic заявляет о выходе нового продукта, и наоборот. Они его покупают, несут в лабораторию, разбирают на части и пытаются выяснить, зачем нужны все эти детали и как они сочетаются, чтобы эта штука работала.
У эволюционного подхода есть и критики. Их тревожат некоторые аспекты построения эволюционных теорий. Их волнует, что эволюционные идеи в целом слишком часто полагаются на спекуляции, а в частности – на достоверность данных. Они спрашивают: можно ли адекватно проверить информацию так, чтобы понять происхождение той или иной способности? Есть ли успешные попытки «обратной разработки»? Иные критики говорят, что эволюционные психологи, пытаясь объяснить способности и сложности устройства разума, придают слишком много значения врожденным генетическим программам; другие считают, что разум лучше рассматривать как универсальное средство для решения задач, а не как набор специализированных способностей. Некоторые задаются вопросом: а добавляет ли эволюционная перспектива хоть что-то к неэволюционным теориям, которые строят психологи в стремлении понять работу ума?