У пациентов с амнезией, напротив, было меньше и истинных, и ложных воспоминаний. Взрослые аутисты реже, нежели испытуемые в контрольной группе, делали общие выводы из слов, представленных в списке для запоминания. Они сохранили воспоминания о конкретных словах, но не сохранили их семантическую суть, а именно она и заставляла взрослых с нормальным сознанием ошибочно принимать новые, но сходные по смыслу слова за уже знакомые и представленные в списке. Система памяти, не подверженная ложному узнаванию, основанному на запоминании сути слов, способна избавить нас от случайного неверного соотнесения, но тогда мы рискуем стать подобием Рэймонда из «Человека дождя» и пасть под гнетом бессмысленных тривиальных фактов, не осознавая правил и принципов, диктуемых миром, – тех самых, которые наша память обычно нам же на благо и использует. Ложное узнавание – часть нашей платы за выгоды обобщения.
Грех предвзятости тоже отчасти можно объяснить важными преимуществами наших когнитивных систем. Стереотипные представления часто ведут к тому, что мы необоснованно оцениваем отдельных людей на основе нашего прошлого опыта взаимодействия с группами. Это мы увидели в шестой главе. Да, стереотипы могут иметь такие нежелательные последствия, но благодаря им наша познавательная жизнь становится более управляемой, поскольку они содействуют обобщениям, в среднем уместно точным. Социальный психолог Гордон Олпорт отметил этот факт еще в 1950-х гг. Он охарактеризовал стереотипы как следствие обычных процессов восприятия и памяти, «нормальную и естественную склонность [человека] формировать обобщения, концепции, категории, в сути которых – чрезмерное упрощение мира его впечатлений». Стереотипные представления – наша очередная плата за процессы памяти, благодаря которым мы обобщаем весь наш прошлый опыт[364].
Мы видели и то, что предвзятость часто приводит к воспоминаниям, изображающим нас самих в слишком привлекательном свете. Эгоцентрические предубеждения заставляют нас «помнить», будто мы учились лучше, чем на самом деле, или преувеличивать в памяти наш вклад в работу или домашние дела. Предубежденность в постоянстве и предубежденность в переменах могут оправдать то, что мы продолжаем некие отношения, а благодаря чувству «я так и знал!» мы в собственных воспоминаниях добавляем себе мудрости и опыта. На первый взгляд эти предубеждения могут ослабить нашу связь с реальностью и представляют собой тревожную, даже опасную склонность. В конце концов, хорошее психическое здоровье обычно связано с точным восприятием мира, а психические расстройства и безумие – с искаженным. Но, как утверждает в своей работе, посвященной «позитивным иллюзиям», социальный психолог Шелли Тейлор, чрезмерно оптимистичная самооценка, по-видимому, способствует психическому здоровью, а не подрывает его[365]. Если люди очень восприимчивы к позитивным иллюзиям, это вовсе не значит, будто из них никудышные работники – напротив, они обычно преуспевают во многих аспектах жизни. А вот при депрессии люди испытывают недостаток в позитивных иллюзиях – в отличие от тех, кто ею не страдает. «Радужная» память о прошлом, вызвав чрезмерно оптимистичный взгляд на будущее, может подтолкнуть нас к решению новых проблем, тогда как более точное или негативное воспоминание, возможно, заставит опустить руки. Конечно, все хорошо в меру: заметно искаженные оптимистические предубеждения в конечном счете обернутся бедой. Но, как указывает Тейлор, обычно позитивные иллюзии слабы, и они вносят важный вклад в наше благополучие. Так что искажение памяти можно считать адаптивным компонентом когнитивной системы – в той мере, в которой оно содействует нашему счастью.
Истоки семи грехов памяти
До сих пор я использовал слово адаптивный в довольно широком контексте. Но, чтобы рассказать о вероятных истоках семи грехов, мне нужно уточнить, что я имею в виду, когда говорю, что особенность памяти адаптивна. Психологи вкладывают в термин адаптация как минимум два значения[366]. Одно, специфическое и формальное, происходит из теории эволюции. Адаптация в этом смысле – это особенность вида, возникшая в ходе естественного отбора, поскольку в определенных условиях повышала приспособленность особей к произведению потомства. Дарвин считал естественный отбор единственным механизмом эволюции, и рациональное объяснение того, почему только он отвечает за ту или иную форму адаптаций, опиралось на три фундаментальных наблюдения. Во-первых, Дарвин заметил, что только часть каждого поколения дает потомство. Во-вторых, дети не идентичны родителям – некоторые выше, быстрее или сильнее других. Подобные вариации, которые можно передать последующим поколениям, считаются наследственными. В-третьих, Дарвин утверждал: некоторые аспекты наследственных изменений увеличивают вероятность того, что их носители выживут и размножатся. Особенности организма, возникающие в результате естественного отбора, – это и есть адаптации.
Тем не менее психологи часто используют термин «адаптация» более свободно – это обиходное выражение, оно относится к признаку организма, в целом полезному независимо от того, возник ли он под воздействием естественного отбора в ходе эволюции или появился по другой причине. В той же сфере памяти как пример широкого понимания адаптивной функции можно привести умение запоминать телефонные номера и компьютерные навыки. Мы порой хорошо помним номера, по которым часто звоним, и в этом смысле можно считать, что память приспособилась к задаче. Но телефоны – изобретение столь недавнее, что эта способность не могла возникнуть в ходе эволюции как адаптация, проведенная путем естественного отбора. То же касается и способностей, необходимых для того, чтобы освоить владение компьютером или разобраться с любой другой технологической новинкой. Наши системы памяти позволяют нам выполнять эти задачи, но память не могла возникнуть как адаптация, призванная помочь нам справиться с современными технологиями.
Стивен Джей Гулд, палеонтолог из Гарварда, использовал термин экзаптация для «функций, ныне улучшающих приспособленность, но не созданных для их текущей роли посредством естественного отбора»[367]. По сути, экзаптации – это адаптации, ассимилированные для выполнения функций, иных по сравнению с изначальными. Например, биологи-эволюционисты полагают, что перья у птиц изначально развивались как адаптации для поддержания температуры тела или захвата добычи, и только потом были задействованы для совершенно иной функции – полета. В человеческом познании пример отклонения – умение читать. Значительная часть населения планеты научилась читать только в последние несколько веков, и чтение – навык слишком новый, чтобы быть итогом естественного отбора. Но зрительные и познавательные способности, ставшие его основой, вероятно, возникли именно как адаптации. Точно так же наше умение запоминать телефонные номера и владеть компьютером сами по себе – не эволюционные адаптации. Но, вероятно, те особенности памяти, что составили фундамент упомянутых навыков, возникли именно как адаптации.
Гулд и Ричард Левонтин, его коллега по Гарварду, описали третий тип эволюционного развития – «антревольт»[368]. Это особый тип экзаптации, непреднамеренное следствие или побочный итог определенной функции. В то время как экзаптации, о которых мы говорили ранее, возникли как адаптации, а затем были ассимилированы для другой роли, антревольты с самого начала не выполняли адаптивной функции. В архитектуре термин антревольт обозначает незанятое пространство между структурными элементами строения. В качестве примера Гулд и Левонтин описали четыре антревольта в центральном куполе венецианского собора Сан-Марко – свободные участки пространства между арками и стенами, впоследствии украшенные изображениями четырех евангелистов и четырех библейских рек. Антревольты не предназначались именно для этих картин, хотя смотрятся они красиво. Так и люди в поисках укрытия могут спать под мостом, хотя ни его колонны, ни пустоты между ними не задуманы как убежище.
Определить, являются ли специфические черты человеческого разума адаптациями, экзаптациями или антревольтами, очень непросто. В наши дни эта задача стала в психологии и биологии неким «кровавым спортом». Эволюционные психологи пытались объяснить нашу познавательную способность и поведение в терминах адаптаций, сохраненных естественным отбором. «Разум – это система органов вычисления, и ее создал естественный отбор с целью решения проблем, с которыми сталкивались наши предки, добывая себе еду», – утверждает Стивен Пинкер, восторженный сторонник эволюционного взгляда на мир[369]. Психолог Леда Космидес и антрополог Джон Туби, основоположники эволюционной психологии, высказываются почти в том же духе. «Человеческий разум – это набор эволюционировавших механизмов обработки информации в нервной системе человека, – утверждают они. – И эти механизмы, и программы развития, которые их порождают, представляют собой адаптации. И их с течением эволюционного времени в той среде, где обитали наши предки, создал естественный отбор».
Критики эволюционной психологии, к которым относит себя и Стивен Джей Гулд, напротив, утверждают, что слишком легко придумать постфактум объяснения для умственной и поведенческой деятельности, которые апеллируют к адаптациям и естественному отбору, – все эти «просто сказки» [370]. Гулд считает, что многие современные черты человеческого разума – это экзаптации и антревольты; помимо чтения, к ним же относятся письменность и религиозные убеждения. По его мнению, экзаптации и антревольты играют столь господствующую роль в формировании разума современного человека, что представляют собой «гору по сравнению с кротовой норой адаптации»