Или раньше… Когда мы вдвоем в трамвае сидим в колонну по одному, поскольку во всем сдвоенном вагоне не нашлось сиденья, рассчитанного на двоих. Некоторое время я просто смотрю на любимый затылок, которого и не видно под трижды обернутой вокруг головы чалмы из волос, формирующей прическу. Затем мои руки сами тянутся вперед и расплетают, извлекая одну за другой все восемнадцать «невидимок», и подбрасывают волосы вверх, чтобы смотреть, как они летят вниз круговым неспешным водопадом… и читать в глазах случайных свидетелей немое одобрение.
Или еще раньше… Когда прикосновение к волосам являлось единственной допустимой формой физического контакта, единственным разрешенным приемом…
Хотя, если разобраться, разве кто-нибудь запрещал мне дотрагиваться до ее руки или, допустим, слегка приобнимать за талию? Нет, просто… Просто легкое касание волос кончиками пальцев почему-то давалось мне гораздо легче, хотя, на мой взгляд, несло в себе никак не меньше интимности. Их приятно было гладить, сдувать невидимые пушинки, иногда нырять в них, как в ручей, всеми пятью пальцами…
Чтобы вдруг наткнуться там, в глубине, на совершенно постороннюю – не ладонь и даже не лапу, а конечность – верхнюю или, лучше сказать, переднюю.
Именно так, переднюю конечность супербизона.
А вот это было уже совсем не приятно! Маришкиных волос хватило бы и на пятерых, но поделить их даже напополам было так же немыслимо, как пожертвовать половиной своего дыхания или сердцебиения.
В такие моменты я немедленно отдергивал руку и успокаивал себя мыслью: «Ничего. Маришка же умная девочка, она должна сама разобраться, кто ей действительно нужен, а кто так… Надо только дать ей время. А пока… пусть все течет, как течет».
Текло, меж тем, все куда-то не туда.
Наши отношения напоминали сложный двунаправленный список с дефективным звеном. Источником дефекта был, конечно же, Евгений. В то время как я ухаживал за Маришкой, он за ней бесстыдно увивался. Впрочем, не исключено, что субъективный взгляд супербизона на ситуацию был диаметрально противоположным.
Мы гуляли повсюду только втроем: я, она, и это. Маришка шла чуть впереди, а мы с этим образовывали основание треугольника и ревниво следили, чтобы соперник не нарушил равнобедренности.
Мы почти не разговаривали. Я размышлял о превратностях судьбы. Бизон принимал задумчивый вид. Молчала даже Маришка, что для нее, вообще говоря, не характерно. А когда молчание становилось невыносимым, ограничивалась коротким восклицанием. Например, когда мы шли по вечерней аллее вдоль решетчатой ограды китайского посольства, она остановилась, чтобы восхищенно сказать:
– Смотрите, какие деревья!
Потом отошла чуть в сторону, давая нам возможность посмотреть и высказаться.
Деревья действительно были ничего: ухоженные, аккуратно подстриженные, веточка к веточке. Почти кукольные, под стать Маришкиным глазам.
– Даже от ветра не качаются, – выдавил из себя Евгений и мгновенно потерял к деревцам всякий интерес.
– Сбалансированные, – компетентно добавил я. – Все ветви одинаковой длины.
Маришка беззвучно вздохнула и двинулась дальше.
Я решительно догнал ее, заставил обернуться, встряхнул за плечи, так что она испуганно поежилась в моих руках, и почти закричал:
– Ну хоть подмигни! Намекни как-нибудь, я тебе больше нравлюсь или…
Дальше беспомощного «или» моя фантазия не простиралась.
Пока я переживал острый приступ мечтательности, Маришка успела удалиться по аллее шагов на двадцать. Евгений, выдерживая неизменную дистанцию, смиренно следовал за ней. Со стороны казалось, что Маришка выгуливает ручного бизона на невидимом поводке.
Я стряхнул оцепенение и прибавил шаг, поскольку не хотел надолго оставлять их одних.
Хуже всего, что она действительно не отдавала видимого предпочтения ни одному из нас. Наших метаний и сомнений она либо не замечала вовсе, либо относилась к ним с таким убийственным равнодушием, что опускались руки и хотелось только молча страдать. Чем я и занимался… до тех пор, пока мне это не осточертело.
Когда же это случилось? Поздней весной или в самом начале лета?
И разве это имеет какое-нибудь значение?
В тот день мы катались по Москва-реке на какой-то то ли «Ракете», то ли «Комете», то ли вообще «Метеоре», словом, на чем-то сугубо космическом и на первый взгляд не приспособленном для плавания по мелководью. Сплавлялись от Минского вокзала до Орлиных гор в составе большой и шумной компании, но, как всегда, когда собирались втроем, вели себя обособленно и тихо.
На верхней палубе не хватало посадочных мест, и Маришка, заботливо втиснув нас с Евгением на узкую скамейку, совершенно естественным движением присела к нам на колени.
К нам обоим!
На мое правое колено и левый бизоний огузок.
Наверняка ей было неудобно сидеть на неровной поверхности – моя нога отличалась от его, как радиус от диаметра! – но она и тут умудрилась ничем не выдать своих чувств.
Насладившись в полной мере изысканным идиотизмом ситуации, я положил ладони на Маришкину талию и мягко перенес ее на свои колени.
Это был, пожалуй, первый случай, когда я поступил как нормальный человек, а не как полный… фаталист.
В самом деле, с тех пор, как я научился держать вилку в правой руке, а нож – в левой – или наоборот? а, несущественно! – я как-то совершенно упустил из виду, в какие же в таком случае руки следует брать инициативу? То есть и мне, конечно, приходилось иной раз идти на конфликт интересов, спорить с кем-то и даже настаивать на своем… в какой-нибудь мелочи. В тех же случаях, когда речь шла о чем-нибудь действительно жизненном и важном, я предпочитал ждать у моря погоды, жить как живется, плыть по течению… Одним словом, вел себя так, точно собирался всю «жизнь прожить в режиме ожиданья».
Копирайт вообще-то мой, но, правда же, чем-то напоминает Пастернака?
Я и сейчас в некотором смысле занимался все тем же, плыл по течению, но теперь это доставляло мне удовольствие. Удачно приводнившееся космическое тело, мягко покачиваясь, плыло вниз по Москва-реке. Что-то там, наверняка, ярко светило в небе, кто-то щебетал в кустах или парил под облаками, что-то цвело и зеленело по берегам, но ничего этого я не слышал и не видел. Только тепло ее тела сквозь ткань платья. Такого тонкого и открытого, оставляющего множество участков кожи незащищенными от нечаянных соприкаса… прикоснове… и косноязычных мыслей, что должно быть, это все-таки было начало лета или даже его середина.
Хотя нет, определенно самое начало: супербизон ведь по-прежнему был рядом с нами, зловещий и неуклюжий.
Он, освобожденный от ноши, порылся у себя в ногах и извлек из большой спортивной сумки с надписью «Олимпийские резервы», которую я про себя для краткости называл ОРЗ, огромный и многослойный утешительный бутерброд. И я не смог удержаться, чтобы напоследок не пнуть в бок раненого бизона.
– Что Женя, пристрастился к тартинкам?
Евгений взглянул на меня исподлобья и промолчал, поскольку его рот был занят бутербродом, но во взгляде бизоньих глаз я прочел: «Кто из нас бизон – очевидно, а вот кто раненый… и на какой орган – это мы еще разберемся…»
И вдруг прямо в ухо – тихий Маришкин шепот, снисходительно-ироничный:
– Ну, слава Богу! Я уж боялась, ты никогда не соберешься.
И мне понадобится не один месяц, а может, и год, на то, чтобы научиться не обращать внимания на ее интонации: равнодушные, снисходительные, а порой и визгливо-истерические. Пусть они обманывают кого-нибудь другого, я-то доподлинно знаю, какая она на самом деле, моя Маришка.
А в тот момент я лишь вдохнул головокружительный запах ее волос и прошептал, шалея от собственной наглости:
– Хочешь… Пойдем сегодня встречать рассвет?
– Думаю, сперва было бы не кисло проводить закат, – в тон мне ответила Маришка и недвусмысленно покосилась на бизона.
Бизон боднул меня взглядом, ничего, как говорится, не предвещающим. Хорошего – так наверняка.
«Как же я стану теперь от него избавляться? – подумал я и ощутил в груди неприятный внутренний холодок. – Или, скорее, он от меня?»
Однако, будущее распорядилось иначе.
Я обязательно спрошу Маришку о нем, но не сейчас, а гораздо позже, когда нас уже надежно свяжет друг с другом предрассветное восшествие на трамплин и множество других, не менее приятных воспоминаний.
– Зачем? – спрошу я. – Зачем был нужен этот гигант?
– Во-первых, он забавный, – без обиняков ответит Маришка. – Кроме того, должен же ты был встречать трудности на пути к заветной цели и мужественно их преодолевать.
– А если бы я не дошел? – задам я провокационный вопрос и испытующе окунусь в зелень ее глаз. – Если бы испугался или потерял надежду – и отказался от борьбы?
– Тогда… Наверное, тогда бы Евгений сейчас спрашивал: «Зачем был нужен этот карлик?» – произнесет Маришка, подражая интонациям супербизона.
И трижды хлопнет своими восхитительными ресницами.
Я тоже моргаю, чтобы сфокусировать взгляд, и на минуту возвращаюсь из прошлого сентиментальных воспоминаний в настоящее.
За время моего отсутствия мало что изменилось, разве что дорога под колесами маршрутки стала ощутимо лучше, а за окнами вместо типовых новостроек унылой расцветки маячило теперь ярко-зеленое ограждение кольцевой автодороги.
Маришка сидит рядом, плотно вжавшись в мой левый бок и, по-видимому, дремлет.
Сидящая напротив девушка пошевелилась. Взгляд ее по-прежнему прикован к книжным страницам, но переменилось положение ног, и теперь в разрезе черного пальто я вижу левую ногу, от колена и ниже, скрестившуюся с правой, зацепившуюся за нее мыском туфельки. И я, хоть отдаю себе отчет, что пялиться на посторонние женские ноги еще неприличнее, чем на прическу или лицо, не в силах наступить на хвост собственной мысли.
Это ведь надо так заплести ноги! Я бы точно не смог. Вот Маришка – та смогла бы, причем запросто! Она сама иной раз сядет за стол в кухне – и так ножки закрутит, что подумаешь невольно: только бы не зазвонил телефон! А то бросится, не разобравшись, а ведь ей в ее положении только с табуретки встать – минуты три нужно.