Уроки на девичьей половине обычно проходили так: маэстра Фиорелла вслух читала хрестоматию, пропуская незнакомые слова. Чтение имело усыпляющий эффект – во-первых, из-за невыразительного голоса маэстры, во-вторых, потому, что хрестоматия была написана на итальянском языке, имеющем мало общего с калабрийским диалектом, на котором девочки общались дома. С учетом же всех пропущенных маэстрой слов каждый пассаж и вовсе лишался смысла. Грифельная доска наличествовала всего одна, и та с трещиной. Послушав невразумительное чтение маэстры Фиореллы, девочки, потрудившиеся явиться в школу (что, говоря по совести, служило показателем истинной тяги к знаниям, ведь каждый день ученица рисковала не обнаружить в классе учительницу); девочки, говорю я, по очереди упражнялись на доске в написании букв. Поскольку сама маэстра была не в ладах с цифрами, арифметику и геометрию девочкам не преподавали. А жаль – Стелла, быстро считавшая в уме, могла бы тут отличиться.
В школу она пошла в 1927 году, после Пасхи, семи лет. Раньше Ассунта не пускала – хотела, чтобы Стелла дождалась, пока подрастет Четтина. Сестры сидели за одной партой, а когда маэстра ловила их на болтовне во время урока – стояли рядышком в углу, коленками на гравии. Стелле нравилось и учиться, и превосходить других девочек, вызывая зависть. Увы, уроки были скучны до сонной одури, и Стелла с Четтиной частенько только притворялись, что идут в школу. Поутру они надевали платья получше, целовали маму и покидали дом – но сворачивали в чужой сад, где объедались вишнями, или же у замшелой цистерны с водой ловили ящериц, и бугристостью, и оттенком кожи напоминавших бергамот. Ящерицы жили меж камней и то и дело высовывались, жаждая солнца, – тут-то девочки их и хватали.
В дни редких совпадений, когда сестры Фортуна все-таки выбирали школу и в ней же оказывалась маэстра, занятия длились с девяти утра до полудня. В сезон сбора каштанов и клубники девочек выводили из класса раньше, однако по домам не отпускали, нет – маэстра Фиорелла гнала своих учениц в поле или в рощу искать плоды, не замеченные взрослыми поденщиками. Этот «второй подбор» отправлялся в кухню маэстры, а дети не получали ничего, кроме запрета говорить родителям, как проходят занятия. Разумеется, родители были в курсе – шила-то в мешке не утаишь, девочек, строем покидающих церковный двор, сразу заметишь. Но никаких мер родители не принимали, ограничиваясь пересудами о маэстре Фиорелле. Потому что как к ней подступиться, как начать разговор о краже детского труда? У кого язык повернется? То-то же.
Маэстра Джузеппина, учившая мальчиков, истово исповедовала фашизм. Входя в класс ежедневно без пяти девять, она ожидала, что мальчики уже выстроились в затылок и приготовились изобразить фашистское приветствие в ее адрес и в адрес дуче, чьим портретом была украшена стена. Что ж, по крайней мере, маэстра Джузеппина честно учила мальчиков грамоте.
А девочкам и без грамоты было чем заняться – стряпней, например, или прополкой в огороде. Девочки нянчили младших братьев и сестер, прибирали, мыли посуду. Прибавьте к этим обязанностям рукоделие – ткачество, штопку и латание дыр. И приданое нужно шить – постельное белье, скатерти, сорочки, чтоб надолго хватило. Девочка бралась за приданое лет в девять-десять. Тогда же ее привлекали к общему для всей деревни делу – разведению шелкопряда. Весь июль месяц, пока шелковичный червь набирает массу и в несколько приемов окукливается, за ним, за червем, круглосуточно нужен пригляд.
Однако все перечисленные умения ни в грош не ставились, если не подкреплялись духовным воспитанием, ибо важнее прочего для девочки вырасти доброй католичкой, из которой получится смирная жена и добродетельная мать. Стелла с Четтиной начали учить катехизис сразу после Пасхи 1928 года, когда Стелле было восемь (она малость припозднилась), а Четтине – шесть (она чуточку не доросла).
Детей собирали по воскресеньям в ризнице. Учила их синьора Джованнина, владелица персикового сада, женщина, считавшая себя ответственной за детские бессмертные души, а потому неустанно вколачивавшая в сказанные души страх перед Господом.
Катехизис давался Стелле с легкостью. Молитвы и стихи из Библии она запоминала так же быстро, как и простые крестьянские песни. Четтине приходилось труднее, ее уделом стала бесконечная зубрежка. Если Стелла пыталась подсказывать сестре, синьора Джованнина кричала на Четтину, вгоняя бедняжку в ступор и заставляя забыть даже то, что успело задержаться у нее в головенке. Стелла очень переживала. Она жалела Четтину, а помочь не могла, ибо помощь означала для сестры дополнительные страдания.
Материнское наставление – заботься, мол, о Четтине, она маленькая, она слабенькая, она глупышка, не то что ты – глубоко запало Стелле в душу. Теперь, когда девочки подросли, все еще не было понятно, действительно ли Четтина уродилась туповатой или просто никак не угонится за старшей сестрой – пыхтит, старается, а толку чуть.
У обеих девочек уже формировались характеры – ведь с душой происходит то же самое, что с телом, которое к определенному времени утрачивает младенческую пухлость, приобретая свой особый, неповторимый силуэт. Стелла отлично понимала, что́ болтают в Иеволи о ней, а что́ – о младшей сестре. Четтина, по мнению деревенских кумушек, была хорошей девочкой – послушной и работящей, жаль только, чересчур доверчивой. О Стелле отзывались с совершенно другими интонациями, и качества называли не антонимичные Четтининым, а брали их будто с другой параллели. Стелла заслужила эпитеты «красивая», «умная» и «палец в рот не клади». Кроме того, ее считали расчетливой, упрямой и норовистой. «Не упомним в Иеволи девчонок с этаким-то норовом», – божились старухи. Это очень льстило Стелле. Говорят, она упрямая – она только рада. Здорово быть упрямой, стержень иметь. Неспроста ведь она выжила после двух таких серьезных происшествий, дважды смерть обдурила. Стелла гордилась своей стойкостью и воображала себя сильнее всех, выносливее всех, тверже всех.
Пусть Четтину нахваливали вслух – она, мол, лучшая из сестер; про себя уж Стелла-то знала, каждый восхищался далеко не Четтиной! Что интересного в послушных девочках? Ничего! Это Стелле и в девять лет было ясно. Она любила сестру, очень любила – но не потому ли, что Четтина столь выгодно оттеняла ее самое?
На Пасху 1929-го Стелла приняла свое первое причастие. Кончеттина была к этому таинству не готова, ей требовался еще минимум год катехизации. Словами не описать, как переживала девочка. Снова она остается в стороне! Снова зубрить катехизис, ничегошеньки в нем не понимая, и притом без Стеллы – грядущее таинство освободит старшую сестру от ненавистных занятий. И ведь причастие не из тех церемоний, в которых можно участвовать, а можно и не участвовать. От причастия зависит вход Четтины в Царство Божие. Искать этот вход ей придется одной – вот в чем кошмар.
Услыхав новость о причастии, Четтина весь день прорыдала. Даже вечером, в постели, под боком у Стеллы, она продолжала всхлипывать.
– Не волнуйся, Козявочка, – утешала Стелла, елозя ногами под тощим одеялом, тщась согреться. – Ты будешь не одна. Вон, Мариэтта с Винченциной тоже в этом году не попадают.
Четтина засопела в подушку. «Небось всю обсопливила», – подумала Стелла.
– А как же белое платье? – пролепетала Четтина, когда прошел очередной приступ рыданий. – У тебя, значит, платье будет, а у меня – нет? А цветы? Я тоже хочу нести большой пучок цветов!
– Не пучок, а букет, – поправила Стелла.
– Я и говорю. Мне хочется войти в церковь в белом платье и с цветами и принять причастие, как ты.
– Ну и примешь. Через год, со своими ровесницами. Подумай, Четтина, – если я запоздаю, я буду самой старшей. Куда это годится?
Четтина снова зарыдала.
– А если меня опять не возьмут? Я же к учению неспособная, мне этот ка-ка-кахити-зизис никогда не одолеть!
– Вот еще! – фыркнула Стелла (у матери интонацию слизнула). – Возьмут, никуда не денутся. Ты слыхала, чтобы хоть одну девочку не причастили? А что до способностей, так ты, Козявочка, поумнее многих будешь.
Четтина между тем думала: «Если бы меня в этом году причащали, мама сшила бы мне белое платье. Отдельное. На будущий год придется принимать причастие в Стеллином платье. В надеванном. Которое все помнят. И так всегда. Потому что я – младшая».
«Chi tutto vo’, tutto perdi», – твердила дочерям Ассунта. Любимая поговорка из ее впечатляющего арсенала. «Кто хочет всего и сразу, тот все и потеряет». Главным Ассунтиным врагом оставалась invidia; Ассунта из кожи вон лезла, чтобы отучить дочерей завидовать, особенно друг дружке.
Стелла получила белое платье, а Четтина – нет.
– Смотри-ка, что я для тебя припасла! – вкрадчиво заговорила Ассунта, склонившись над Четтиной. В ее ладони лежал лимон – самого наикислейшего сорта, с толстенной бугристой кожурой. Другие сорта, более нежные, в горах не росли. – Это для моей дорогой Козявочки. Лимон можно не просто съесть – из него, дай срок, вырастет целое дерево!
Ассунта знала, как утешить младшую дочь. Четтина обожала все растения без разбору; она сразу загорелась вырастить лимонное дерево. Пускай Стелла красуется в белом платье – у Четтины будет нечто живое и вечное. При известном старании, разумеется.
Косточку посадили, и к лету она проросла. Зеленый прутик привел Четтину в восхищение. Вместе с матерью она переместила будущее дерево из горшочка в сад. Участок для лимона Ассунта наметила заранее – прямо под стеной, чтобы, пробуждаясь, Четтина сразу видела свое деревце (конечно, если ставни распахнуты).
После первого причастия Стелла вместе с матерью приблизилась к падре за облаткой, Четтине же пришлось ждать на скамье, караулить, держать за помочи шалуна Джузеппе, который так и рвался прочь. Каждый четверг теперь Стелла и Ассунта ходили на исповедь – словно секрет у них завелся. Секрет от Четтины.
Именно на исповеди, в последнее воскресенье июля, отец Джакомо и заговорил с Ассунтой о ежегодном шествии девочек. Стелла поневоле все слышала: перебирая четки, она ждала мать в нефе – чистая, ибо отец Джакомо только что отпустил ей все прегрешения, вольные и невольные.