а какая нет, не совпадали.
На третий раз Антонио возобновил контакты со своим фронтовым товарищем, Нико Карбоне. Тот обосновался в Нью-Йорке, на Мотт-стрит, квартал Маленькая Италия; делил лишенное окон подвальное помещение с восемью парнями. В строительную бригаду приняли и Антонио. Коек не хватало, парни спали по очереди и работали в разные смены на стройке. Манхэттен походил на огород в июне: вот только что торчали крохотные ростки – а теперь, гляди-ка, ботва сама себе тень создает. В работе недостатка не ощущалось, любого итальянца брали сразу. В течение следующих семи лет Антонио приложил руку к строительству банка, церкви, станции метро и великолепного каменного здания. Парни думали, что строят дворец; оказалось – университетскую столовую.
С наступлением холодов (ух, как сквозило, как заметало снегом улицы!) буйное строительство сворачивалось. Антонио коротал время в барах на Элизабет-стрит вместе с Нико. Ревущие двадцатые ревели для него лично; про семью он позабыл. До десяти лет Антонио вовсе не знал отца; в отрочестве не знал отцовской ласки – потому и не догадывался, что детей надо любить. Зарабатывал он неплохо, но ему и в голову не приходило отправить денег жене. Ассунта пускала в дело (солила или сушила) каждый овощ и фрукт, чтобы зимой дети не голодали; Антонио наедал ряху на бифштексах и самогоне, подаваемых в подпольных барах. То, что оставалось, он спускал на женщин.
Так было, пока весной 1928 года Антонио не случилось присутствовать на похоронах Рокко Скаветты, толстяка бакалейщика с Мотт-стрит. Рокко скончался в почтенном возрасте. Проводить его в последний путь явились все обитатели Маленькой Италии, включая и мафиози, с которыми покойный много лет вел неравную борьбу. Антонио Фортуна, сидя на предпоследней церковной скамье, видел ряды почтительно склоненных черноволосых голов и думал: «Как-то будут проходить мои похороны?» У синьора Скаветты семья была ого-го – семеро сыновей, две дочери, толпа внуков и правнуков. Все они плюс их друзья и соседи собрались на заупокойную мессу. Антонио наконец-то понял, для чего человеку дети.
А через несколько недель Антонио Фортуну сыскал земляк и родственник – Тони Кардамоне из Пьянополи, младший брат Ассунтиной золовки Виолетты. Поскольку Антонио, в силу разных обстоятельств, мало времени проводил в Иеволи, с Тони Кардамоне он раньше почти не пересекался.
Мужчины зависли в кафе на Мотт-стрит. Перед ними на мраморной столешнице дымился в чашках кофе, нарочно сваренный очень крепким – так маскировали запах нелегального анисового ликера, которым кофе был сдобрен. Тони поведал Антонио Фортуне, что в Нью-Йорке он проездом, а направляется в Хартфорд, где у него осталась жена. Он тоже работал на прокладке железных дорог; теперь завязал. Вроде бы Тони Кардамоне ничего не хотел от родственника, однако Антонио был начеку.
– Как надумаешь семью сюда перевозить, – будто невзначай обронил Тони, – имей в виду Хартфорт. Там люди в настоящих домах живут, а не ютятся на нарах, будто куры в курятнике.
Мужчины пожали друг другу руки. Тони спешил на поезд и поужинать с Антонио никак не мог. На прощание он произнес:
– Короче, Тоннон, давай, перебирайся в Хартфорд. Мы с женой поможем на первых порах.
С чего это он такой добрый, недоумевал Антонио. Должно быть, Ассунту жалеет – она ж для всех святая и одна столько лет, бедняжечка. Так Антонио подумал – и выкинул встречу из головы. Что будет, то будет.
Минул год. В августе 1929-го Антонио и Нико торчали в баре Нижнего Ист-Сайда. Оба оказались втянутыми в драку. Погиб человек. Неизвестно, было ли все подстроено заранее или просто парню не повезло, как не везло слишком многим в тогдашнем Нью-Йорке – особенно по ночам, особенно в барах. Зато известно, что убитого звали Джонни Мариано, что числился он среди головорезов Фрэнка Костелло и что под его ребром застрял нож Антонио Фортуны. Антонио скрылся с места преступления, бросив Нико, который лежал без сознания. Именно на Нико потом повесили всех собак. Антонио же двое суток сидел в платяном шкафу своей квартирной хозяйки, а потом проскользнул на корабль до Неаполя. Нико Карбоне приговорили к пятнадцати годам, а через два месяца нашли мертвым в тюремной камере. Читателю не возбраняется гадать, убийство это было или самоубийство. Я тут ничем не помогу – сведений не имею.
Антонио понимал: Нью-Йорк для него в ближайшее время под запретом. Торчанием в Иеволи он тяготился – это было как повторение давно навязшего в зубах пройденного. Хорошо, зиму он перекантуется с женой – а дальше? Тут-то Антонио и вспомнил о разговоре с Тони Кардамоне. К концу зимы 1930 года, сочтя, что в Америку уже можно, он узнал у Виолетты хартфордский адрес брата.
Последний ребенок Ассунты (тот, которого Антонио зачал, отсиживаясь в Иеволи из боязни ареста) родился в начале июля 1930 года. Принимали роды бабушка Мария – и Стелла.
Ассунта была в огороде – следила, как Стелла с Четтиной подвязывают фасоль. Тут-то воды у нее и отошли. Влага заструилась по бедрам, смочила иссохшую почву под коленками. В первое мгновение Ассунта подумала: здесь и останусь, рожу прямо на гряде, под палящим солнцем. Действительно: как ей на ноги подняться? Да никак. Недавно прозвонили церковные колокола; стало быть, полдень. А жара такая, что платок на Ассунтином лбу успел и промокнуть от пота, и высохнуть, взявшись соленой коркой. Солнце светило ей прямо на живот, на этот выпяченный шар. Дитя – оно словно каравай. Испеклось – пора на выход. В размышлениях минуло несколько минут. Затем Ассунта сделала над собой усилие – встала все-таки, мокрая под юбкой от околоплодной жидкости, и крикнула дочерям:
– Четтина, беги к бабушке, скажи ей и тете Розине, что ребенок вот-вот родится. Стелла, иди сюда, помоги мне.
Стелла бросилась к матери, повела ее в дом, вся дрожа. Четтина помчалась на виа Фонтана. Там она ночь и провела, в компании тети Розины и шелковичных червей – на стадии окукливания их требовалось кормить беспрестанно. Впрочем, для Четтины же и лучше. Дома она бы только путалась под ногами.
Стелле было десять – достаточно, чтобы помогать при родах. Она усадила мать на табурет и точно следовала всем ее инструкциям, произносимым сдавленным от боли, приглушенным голосом: сделай это; принеси то; сходи туда. И так – пока не прибежала бабушка. Ассунта не кричала, не стонала – нечего соседям уши вострить. Узнают, когда все закончится. А то еще сглазят.
По распоряжению матери Стелла застелила кровать коричневым покрывалом, которое обычно использовали для сбора овощей и фруктов. Пусть телесные жидкости впитываются в это старье, простыни ведь жалко. Затем Стелла поворошила угли в очаге. Огонь разгорался медленно, заставляя пульсировать Стеллины шрамы от давних ожогов. Девочка никогда не видела, как рождаются младенцы. Когда появился на свет Джузеппе, она была еще слишком мала, в памяти ничего не осталось. Теперь Стелла с ужасом глядела в лицо матери. Ассунта тужилась изо всех сил. Глаза налились кровью, щеки побагровели, на висках и шее вздулись вены. Стелла уже знала: если возникнут осложнения, ее мама умрет. Волоча ведро воды, она думала: возможно, это последние минуты, которые она проводит с матерью. Стало быть, без паники; делаем все четко и быстро, дорожим временем.
Примчалась nonna Мария с неизменным мешочком сушеной мяты, запыхавшаяся, красная от подъема на гору в июльский полдень. Стелла думала, приход бабушки сразу снимет с ее плеч огромную тяжесть, но облегчение оказалось ничтожным. Мария была стара и слаба – как Стелла раньше этого не замечала? Сестра Летиция в тот день отправилась в Никастро. Принимать роды предстояло им двоим – немощной старухе и неопытной девочке.
Сами по себе роды прошли легко. Схватки длились всего ничего – часов пять. Однако Стелла с непривычки испытала чудовищное потрясение. Она была достаточно взрослой и понимала: при родах снимается строжайшее табу насчет женского интимного местечка; то, чего никто не должен ни видеть, ни касаться, выставляется напоказ перед повитухами. А как иначе они примут младенца? Но, Господи, до чего отвратительна эта багровая мякоть, эта кожистая складчатость, похожая на вскрытую инжирину, из которой почему-то лезет волосатая головенка. Стелла почти не сомневалась, что ребенок мертвый, – слишком долго эта головенка торчала будто на засохшей палке. Потом желтовато-коричневой змеей выползла жидкая какашка. Мария крикнула: «Подотри!» Стелла взялась за тряпку. Субстанция была еще горячей и мягкой, когда Стелла плюхнула ее, вместе с тряпкой, в ночной горшок. Наконец-то ребенок появился полностью – весь в слизи, и глаза под опухшими, непомерно крупными веками тоже покрыты слизью, а плечики опутаны странным сине-белесым жгутом. Нет, к такому Стелла не была готова. Она выросла большая – ей следовало бы проявить стойкость, всячески помогать бабушке. Потому что вот она, женская доля – столь тяжкая, что к ней заранее готовятся. В одну ночь Стелле открылся тайный мир женщин, подняв мятеж в ее сердце и разуме. Вот мерзость! Ее обожаемая мама унижена до животного состояния. Она не лучше поросящейся свиньи, ибо не способна защитить свое человеческое достоинство.
Опыт с родовспоможением довершил формирование Стеллиного характера. Из этого опыта выросла ее вторая фобия – отвратительное эхо фобии первой.
В 1931 году произошло три печальных события.
Первое: тетя Розина уехала во Францию, где осели ее сыновья. Уехала навсегда.
– Мальчики хорошо устроились, – объясняла Розина младшей сестре. – Они не вернутся. Даже чтобы со мной повидаться. Что же мне делать? Поеду к ним.
Разумеется, Ассунта понимала Розину. Матери без детей плохо, очень плохо. Однако Розина столько лет заботилась об Ассунте, как мог бы заботиться покойный отец, как должен был бы заботиться блудный муж. Розину Ассунта считала образчиком добродетели, на нее равнялась, для нее старалась стать лучше. Как теперь жить – зная, что Розина уже никогда – никогда! – не впорхнет деловитой птичкой в свой бывший дом, не раскинет над сестрой и племянниками свои маленькие, но такие крепкие крылышки? Ассунта разрыдалась, услыхав новость, и плакала две недели, до самого того дня, когда Розина села в поезд, что помчал ее к северу. Слезы лились не впустую – Ассунта больше не виделась с любимой сестрой, а Стелла – с любимой тетушкой и крестной.