е свысока, даром что живут ниже по склону.
Стелла достаточно подросла, чтобы понимать: все их материальные проблемы – от отца. Нет, не нужны им ни он, ни его американские деньги. Стелла с Четтиной и сами могут заработать. В сентябре нанимаются на сбор зеленых оливок, в январе – на сбор оливок черных. С марта по апрель собирают апельсины в окрестностях Феролето. Остаток весны трудятся в собственном саду и огороде. Июль посвящен возне с шелкопрядом – червей надо выкармливать, а затем варить, вытягивая шелковые нити. В августе – долгожданный отдых в честь Успения Пресвятой Девы. Потом вновь настает черед зеленых оливок.
Между двумя оливковыми лихорадками – зеленой и черной – сестры работали на дона Манчузо, который выращивал каштаны. Подыматься приходилось с зарей – иначе белки, грозные конкуренты, опередят. Стелла с Четтиной палками раздвигали траву вокруг древесных стволов, искали колючие шарики, напáдавшие за ночь. Палками же их загоняли в корзины. Затем содержимое следовало ссыпать на старое покрывало и почистить каштаны. Зеленую кожуру выбрасывали подальше, в кусты, чтобы назавтра не мешала. Сестрам было позволено оставлять себе четверть дневного сбора. Три четверти они отдавали Пепе, контролеру дона Манчузо.
У Стеллы с Четтиной были специальные перчатки для сбора каштанов – бабушкин подарок. Со стороны ладони каждая перчатка имела треугольную кожаную заплату. Но, ясное дело, каштановые «ежики» все равно здорово кололись, и пальцы девочек вечно кровоточили и нарывали. Четтина снимала кожуру с энтузиазмом, словно в самой боли находила удовлетворение. Стелла исподтишка подбрасывала сестре те каштаны, которые выглядели наиболее неудобными для чистки. Четтина либо не замечала этих маневров, будучи девочкой простоватой, либо замечала, но из упрямства не показывала виду, выполняя самую трудную часть работы.
Там-то, в саду дона Манчузо, Стелла и сделалась женщиной. Это произошло в октябре, за два месяца до Стеллиного тринадцатилетия. Еще накануне, ближе к вечеру, у девочки начались сильные боли внизу живота. Вдобавок Стеллу тошнило. Как ей казалось, безо всяких причин. Уже во второй раз эти признаки надвигающейся менструации Стелла восприняла без страха, с одним только отвращением; но в первый раз она сильно испугалась, тем более что никто не удосужился заранее ее просветить.
Выходя из дома на рассвете, Стелла думала, что выдержит – подумаешь, живот разнылся. Однако боль нарастала, а с нею и беспокойство: уж не зараза ли какая прицепилась? Может, холера? Может, Стелла будет первой жертвой? Очень даже запросто. С предыдущей Стеллиной недо-смерти уже четыре года минуло. Девочка в последнее время задумывалась: чего это маленький ревнивый призрак подозрительно притих? Что затеял, почему затаился? Опасность мерещилась за каждым углом – вот сегодня она ее и настигнет. Наклонившись за каштаном, Стелла замерла – так ее скрутило, да еще сверху будто придавило невидимой тяжестью.
Солнце стояло уже довольно высоко. Сестры насыпали на покрывало гору каштанов и сели их лущить. Боль вдруг унялась, и Стелла мысленно выдохнула. Впрочем, облегчение было недолгим. Стоило только девочке поменять позу, перенести вес с затекшей левой ноги на правую, как она почувствовала под собой сырость. Выпростав левую ногу, Стелла увидела, что лодыжка вымазана кровью. Расчесы от блошиных укусов? Стелла потерла ногу грязной, исколотой ладонью. Вот мама заругает! Сколько раз она говорила: «Не трогай язвочки, они сами пройдут, а чем больше чешешь, тем хуже чешется». Впрочем, скоро Стелла выяснила: кожа на лодыжке целехонька, а кровью запачканы еще и бедра с внутренних сторон. Потому что кровь сочится из живота.
Четтина вся была поглощена лущением каштанов. Слава богу! Не хватало, чтобы сестра, заметив непонятное и страшное, прямо здесь подняла панику. Изо всех сил стараясь не выдать голосом собственного ужаса, Стелла произнесла:
– Четтина, я пойду домой. Прямо сейчас.
Легко сказать: пойду. А если Стелла рухнет прямо на ослиной тропе, как дедушка Франческу?
Четтина подняла взгляд.
– Домой? А как же каштаны? Мы должны сдать урожай дону Пепе.
– Мне что-то нехорошо. Кажется, я захворала. – С каждым вдохом Стелла укреплялась в уверенности, что доживает последние часы, если не минуты.
– Захворала? – Четтина вскочила на ноги. – Что у тебя болит? Что болит, Стелла? – повторяла она, переходя на визг.
Обозвать бы сестру кликушей, отмахнуться бы от нее. Но Стелла так нуждалась в сочувствии! Ей хотелось разреветься. Стелла напомнила себе, что она не какая-нибудь нюня. Она скорее согласится умереть на ослиной тропе в полном одиночестве, нежели даст слабину перед Четтиной. Стелла неловко поднялась, и Четтина увидела кровь.
– Ты вся в крови! – воскликнула Четтина. В следующее мгновение она уже рыдала, плакса несчастная.
Зато сестрина истерика придала сил самой Стелле. Кто-то должен вести себя по-взрослому.
– Со мной будет полный порядок, – заверила Стелла. – Приду домой, мама посмотрит и решит – может, мне к доктору нужно.
Никакой доктор Стелле не понадобится, она ведь умрет на ослиной тропе. Только Четтине лучше про это не знать. Она все равно не поможет.
– Я с тобой пойду, с тобой! – повторяла Четтина, размазывая кулачками слезы и сопли.
– А кто каштаны будет лущить? Кто сдаст их дону Пепе?
Четтина не слушала. Одна она не останется. Ни за что.
В итоге вся работа пошла прахом, каштаны дочистил кто-то из многочисленных поденщиков. Уже потом Стелла думала: дурака они с Четтиной сваляли, надо было хоть забрать домой по узелку каштанов. А так все утро насмарку.
Дорога к дому заняла полчаса. Сестры бежали бегом. Ассунта сидела на кровати, нянчила трехлетнего Луиджи, которого давно бы пора было отлучить от груди. С виноватым видом Ассунта запахнула платье и поднялась. Луиджи набычился.
– Девочки, почему так рано? Что случилось?
Четтина, еле живая от бега по камням и выдохшаяся от слез, разумеется, особенно нуждалась в материнском утешении. Она бросилась к Ассунте, повисла на ней. Стелла мялась в дверях. Вдруг она заразная, опасная для братишки? Нерешительно, окровавленными руками Стелла приподняла подол и сказала:
– Мама, у меня кровь идет из живота. И болит все, ужас как болит.
– Ох, Маристелла!
Что это в Ассунтином голосе? Упрек? Звучит как: «Неужели моя дочь могла такое допустить?» Став старше, Стелла нередко возвращалась мыслями к давней сцене, вновь прочитывала уныние и смущение на лице матери. «Так рано? Она ведь еще дитя, моя доченька!» Впрочем, для подобного умозаключения требуется опыт, мудрость, которая приходит с возрастом. А в тот конкретный момент Стелла сгорала от стыда. Мать, без намека на страх перед заразой, усадила Стеллу на табурет, погладила по головке, словно маленькую глупышку, перепуганную пустяком.
– Ты не больна, доченька. С тобой все в порядке, – заверила Ассунта. И произнесла фразу, которую слышит каждая девочка в этой неудобной, приближающей ее к животным ситуации: – Кровотечение означает, что ты стала женщиной.
Пока Ассунта показывала, как свертывать тряпку, как ее подкладывать, Стелла пылала – от лба до ключиц.
– Это будет с неделю, потом кончится, – объясняла Ассунта. – И запомни: нельзя допускать, чтобы эти тряпки увидел мужчина. Стирай их сразу, а не получится – прячь. Ой, тебе теперь трусики нужны. Сама сшить сумеешь?
– Сумею, – буркнула Стелла. Ее мутило от унижения. День до вечера был свободен – шей сколько влезет. Каштаны-то пропали.
И она сидела и шила, заткнутая кровавой тряпкой. Тряпка напоминала: отныне ты свою собственную жизнь не контролируешь. Стыд постепенно трансформировался в ярость. Мать знала, что это неминуемо случится; так почему не предупредила? Стелле совсем необязательно было корчиться телом и страдать душой, думать, что это последний день жизни.
У Четтины первая менструация началась месяцем позже, хотя ей только-только исполнилось двенадцать. Четтина не вынесла бы отставания от сестры даже в столь деликатном аспекте; у них со Стеллой всю жизнь даже циклы совпадали. Стеллу это бесило. Еще бы: каждый месяц одновременно с сестрой мучиться от боли и слабости. Умом Стелла понимала: Четтина не виновата, это не ее личный выбор. Ну а все-таки, нет, ну правда!
Четтина имела несомненный кулинарный талант. Стряпала она с той же истовостью, с какой бралась за прочие дела. Лучшей помощницы в кухне Ассунте и желать не приходилось. Стелла с толикой ревности наблюдала, как заговорщицки шепчутся и хихикают мать и сестра, помешивая в горшочках. Утешалась Стелла следующим соображением: чем упорнее она воротит нос от кухонной работы, тем больше ее ценят близкие. Конечно, Четтина и Ассунта дразнили Стеллу, называя принцессой; но и потакали ей. Стелла даже сама себе в тарелку не накладывала – это делала либо Ассунта, либо Четтина. Из угла, где помещался таз для мытья посуды, до Стеллы регулярно доносилось слово «ленивица» – в смысле, это она, Стелла, ленивица; но к самому тазу ее не подпускали. Стеллины тарелка, чашка и ложка неизменно оказывались чистыми без каких-либо усилий с ее стороны.
Это полностью устраивало Стеллу. Париться над очагом – не для нее. Пускай другие портят себе руки чисткой и нарезкой овощей – Стеллины пальчики созданы для более тонкой работы. Стелла ведь лучшая вышивальщица, кружевница и швея во всей деревне! Знойные послеполуденные часы она посвящала изящному рукоделию, в то время как слепая бабушка Мария, лежа на кровати, напевно пересказывала старинные предания. Из Стеллиных рук выходили поистине восхитительные вещи. Причем ей это не стоило труда – самые замысловатые узоры получались на раз-два. Стелла вязала кружева для украшения скатертей и салфеток, а также сорочек и головных платков. Иеволийские невесты нередко просили ее помочь готовить приданое, их матушки расплачивались натурой – та давала курицу, эта – головку сыра, а иная пекла пиццу, приправленную по традиции орегано, а размером с половину обеденного стола. Не уследишь – Джузеппе сожрет эту красоту в одно лицо, стервец этакий.