матривал после отъезда Ассунты с детьми и чтобы провел сделку, едва найдется покупатель. Чичу также следует сопровождать семью Фортуна до Неаполя и говорить за Ассунту с синьором Витторио Мартинелли. Поездку в Неаполь полностью оплачивает Ассунта.
Стоп! Разве у Антонио были такие права – чужим имуществом и чужими судьбами распоряжаться?
– Мама, это все чушь! – воскликнула Стелла. – Он не может нас отсюда забрать! Дом ведь твой.
Ассунта от горя онемела. За нее ответила бабушка Мария:
– Может, внученька. Антонио – муж и отец.
Вот так вот. Женино имущество, по сути, принадлежит мужу. Закон патриархата. Даже если одна женщина (Розина) дарит дом другой женщине (Ассунте), муж сказанной Ассунты вправе делать с этим домом все что угодно. Ловушка захлопнулась. Один легкий оглушительный щелчок – и все.
Едва ли нужно отдельно упоминать, что горе подкосило Ассунту. Двое суток бедняжка пролежала в постели, не способная ни к делам, ни к разговорам, не отнимая от глаз кухонного полотенца, которым раньше вытирали посуду, а не слезы.
Что станется с Марией? Для тещи Антонио паспорт не выправил. Ясно: мать умрет. Слепая, без средств к существованию! Кто станет растить для нее овощи, стряпать и стирать? Разве что Виолетта, вдовеющая невестка. То-то и оно, что невестка – не дочь родная.
В эти два дня на всю семью стряпала Четтина. Вместе со Стеллой она посеяла в огороде помидоры да фасоль. Девушки сознавали, что не смогут собрать плоды своих трудов, но не говорили об этом.
Стеллу мучили противоречивые чувства. Сердце оделось холодным туманом. Закрылась на ключ какая-то потайная дверка. На кромке, что окаймляла пустоту, еще недавно бывшую Стеллиным сознанием, случались вспышки, пестрые, как те цыгане в Никастро – кружащие поодаль, ждущие, когда представится случай. Стелла испытывала сожаление, облегчение, тоску, ненависть к отцу и гнев на свою деревню – за то, что так бедна. Будь Иеволи побогаче, покидать родные края было бы очень жаль; а так – не очень. Стелла сама понимала, что в сочетании эти чувства – просто бред. Пестрота выматывала девушку. Стелла предпочитала видеть мир черно-белым; чтобы не рвать сердце, она замкнула разум. Сосредоточилась на любви к родным краям. Как она оставит слепую бабушку? Ей будет не хватать валуна в церковном дворике, откуда здорово любоваться закатом! Кто подкормит бродячих кошек, которые поджидают Стеллу в раскаленных послеполуденных переулках? В то же время в Стелле проклевывалось, как крокус по весне, что-то новое – жажда другой жизни. Шок от отцовского письма уже прошел. Стелла гадала: а не Божий ли это промысел? Не дает ли Господь ей шанс все изменить, даром что выбрал Своим орудием Стеллиного отца? Может, это и к лучшему, что Антонио одним щелчком обрывает их существование в Иеволи? Ладно, Стелла отправится в Америку. По крайней мере, эмиграция избавит ее от объяснений со Стефано. И от свадьбы.
Четырнадцатилетнюю Четтину бросало из крайности в крайность – то она ударялась в слезы, то становилась образчиком стойкости. А все потому, что Четтина, не зная, как реагировать на жизненные передряги, копировала эмоции матери и сестры. Бедняжка совсем запуталась, ведь на сей раз Ассунта и Стелла вели себя диаметрально противоположным образом. Стелла знала, что Четтине придется тяжелее, чем ей (сестра далеко не так крепка духом), и держалась изо всех сил. Закупорила свое горе, как бутылку, страх перед будущим давил до тех пор, пока он не трансформировался в сострадание к родным. Стелла заплетала косы матери и сестре, гладила их спины; Стеллин мозг был все время занят расчетами, планированием, перечнем срочных дел – иначе говоря, реальностью.
Кому-то следовало взять на себя ответственность. Стелла в индивидуальном порядке (пока Ассунта рыдала в колени своей слепой матери) решила стать этим кем-то. Времени на продажу дома все равно не было, вот семья и не заморачивалась. Когда сделка состоится, Чичу вышлет вырученные деньги в Америку на имя Антонио. Одежда всех пятерых будущих американцев уместилась в один чемодан, купленный Стеллой в лавке синьора Сальваторе. Новенький пустой чемодан она сама тащила домой. Он оказался неожиданно тяжелым и на редкость неудобным, на полдороге Стелла, мокрая от пота, уже кляла себя – синьор Сальваторе предлагал доставку, почему она отказалась? Дома Четтина положила в чемодан мяту и базилик – от паразитов и для удачи в пути. Затем сестры вместе занялись упаковкой белья и платья.
Свинина, заготовленная в январе, транспортировке не подлежала. Следовало съесть ее до отъезда – и они ели сырокопченую колбасу каждый божий день. Вдова Николетта прослышала, что семейство Фортуна эмигрирует, и попросила разрешения забрать кур. Расплатиться Николетте было нечем, но, по крайней мере, куры без пригляда не останутся, прикинула Стелла. Несушки они хорошие; значит, Николетта их не прирежет, не скормит своему бездельнику сыну.
Ослицу, которой сравнялось тринадцать лет, Стелла отдала Гаэтано Феличе. Можно было бы продать – но вдруг новый хозяин запряжет их любимицу в плуг да в поле погонит? А Гаэтано – добрый и к животным жалостливый. Он не станет перегружать работой престарелую ciucciarijllu. Стелла провернула акт дарения за Ассунтиной спиной. Не хватало ей только слез да причитаний; кстати, они и Гаэтано совсем без надобности.
Стефано пришел попрощаться в предпоследнее перед отъездом воскресенье. Огорченным не выглядел – он и сам по осени собирался в армию.
– Скоро мы будем вместе, Стелла, – сказал Стефано.
Стелла, и раньше не уверенная, нужны ей отношения со Стефано или нет, теперь еще больше склонялась к «нет».
– Океан переплыть – пустяк, – продолжал молодой человек. – Как только скоплю денег на собственный дом, так сразу тебя и заберу обратно в Италию. А это скоро будет – соскучиться не успеешь.
Стелла прониклась серьезностью момента и позволила Стефано поцеловать себя в щеку – на случай, если больше его не увидит.
Пять недель – вообще не срок, особенно когда уезжаешь навсегда.
Вся семья отправилась в Никастро фотографироваться на паспорт. Получив готовую фотографию, Стелла с неприятным удивлением поняла, что очень похожа на отца.
Ради последней мессы в Иеволи сестры Фортуна вымыли волосы и даже ополоснули их водой с лимонным соком. И надели свои праздничные наряды. Родная деревня должна запомнить их в лучшем виде, решила Стелла. Солнце в тот день так и пекло, Стелла взмокла в черном шерстяном лифе, пока дошла до церкви. Пот струился по Стеллиным бокам, когда она вместе с родными встала на колени в последнем ряду, где испокон было место семьи Маскаро. Стелла заранее подложила под мышки листья базилика, но все равно платье перед укладкой в чемодан пришлось стирать. У нее даже мысли не мелькнуло, что в Америке pacchiana не понадобится, что одежда американок, как нарядная, так и повседневная, не имеет ничего общего с великолепным национальным костюмом, который стоил Стелле столько труда и доставил столько радости. Напрасно отец Джакомо распинался, толковал, в силу своего разумения, Священное Писание – Стелла не могла сосредоточиться на гомилии. Она молилась на изваяние Божией Матери – Радости Всех Скорбящих: «Оборони, Мадонна, корабль, на котором мы поплывем в Америку, от бурь, от ветров, от болезней; дай ему уцелеть, пересечь океан».
Назавтра, в понедельник, Стелла, Четтина и Ассунта, прихватив Луиджи, в последний раз отправились стирать белье. Используя гладкий камень вместо стиральной доски, Стелла думала о мире, в котором обосновался ее отец. Говорят, в Америке вода сама собою течет в дома; наверное, это как иметь собственный фонтан в кухне. Что ж, значит, очень скоро не придется подниматься в гору с полным ведром на голове, не придется портить руки, отскребая грязь о камень, окатываемый ледяными струями. Тем лучше; уж по этому занятию Стелла точно не соскучится. Девушка не догадывалась, до какой степени заблуждается; не представляла, насколько будет ей недоставать студеной, сладкой на вкус водицы горного ручья, поступающей на главную площадь Иеволи; ведать не ведала, что основной ее работой скоро станет стирка, что молодость, зрелость и преклонные годы она проведет, отмывая чужое белье.
Накануне отъезда, 15 мая, Стелла выскользнула из дому. В тот день даже Четтина стала бы лишней. Стеллин путь лежал в каштановую рощу дона Манчузо. Деревья пенились бело-розовыми цветами, полнились пчелиным гулом, трепетали на ветру лопастями пятипалых листьев, словно отмахиваясь от фруктовых мух. Стелла не встретила ни души – кого понесет в рощу подсматривать, как каштаны делают свое майское дело? Ясно, что никого. Стелла отыскала дерево, под которым ее постигла первая менструация; то есть Стелла почти не сомневалась, что дерево – то самое. Девушка погладила ствол. На ощупь он был совсем шерстяной.
Никогда больше она не сотрет каштановой кожурой подушечки пальцев, никогда не загонит себе под ноготь изогнутый шип зеленого «ежика». Для нее поденщина закончилась. Интересно, где американцы берут каштаны? Точно не дон Манчузо им поставляет! Стелла уселась в тени, чтобы напитаться гудением пчел, медовым ароматом, теплым ветром.
Возвращалась Стелла уже на закате. Свою дверь миновала – пошла дальше, до конца виа Фонтана, рядами оштукатуренных домов. Булыжная мостовая кончилась. Никем не замеченная, девушка свернула на немощеную улицу. То была дорога к кладбищу.
Несколько лет Стелла не появлялась на кладбище. В раннем детстве, она помнила, мать брала ее с собой, при ней убирала могилку Стеллы Первой. Теперь мать молится дома, у импровизированного алтаря с фотографией большеглазой малышки. А вот ходит ли она на кладбище, неизвестно.
Буйствовали бугенвиллеи. Прицветники малинового оттенка с сухим шорохом трепетали на кладбищенской стене. Букеты на могилах ясно показывали, по ком из умерших сильнее тоскует родня. Стараясь не коситься направо-налево, Стелла миновала центральную аллею и замерла перед поворотом. Боковая аллейка тонула в сырых сумерках. От вибрации, производимой Стеллиными шагами, метнулась прочь ящерица, которая вздумала погреться в последнем пятне солнечного света. Девушку не отпускало ощущение, что среди могил она не одна.