– Стелла, ты совсем дура? – наконец пророкотал Антонио с таким расчетом, чтобы его слышали во всей квартире. – Мало ли какие сны бывают! Из-за каждого в окно сигать?
Ярость вспыхнула в Стеллином мозгу – ослепительная, пламенеющая, как подсолнух.
– Мне снилось, что сюда вошел мужчина и хочет надо мной надругаться!
Слово «надругаться» возымело должный эффект: брови Антонио слились на переносье. Стелла успела встать с полу и теперь оправляла ночнушку, терла плечо.
– Папа, я до смерти перепугалась. Когда на мою честь покушаются, я ведь должна спасаться любым путем, верно?
Антонио обдумывал ее слова. Стелла собрала всю волю, встретила отцовский взгляд.
– Mannaggia!
Слава богу, матерится. Значит, гнев на убыль пошел. Самое страшное позади.
– А визжал кто из вас? – спросил Антонио уже спокойнее.
– Стелла визжала, – объявила Тина. – И хорошо, что так громко. Визг меня разбудил, а иначе я бы проспала, не стащила бы Стеллу с подоконника.
На этих словах вошла Ассунта в своем неизменном платке.
– Что случилось, девочки? В чем дело?
Тина подавила позыв снова разрыдаться.
– Мама, Стелле приснилось, что ее насилуют. Она чуть в окошко не выпрыгнула.
– Насилуют?!
Ассунта взвизгнула так резко, что у Стеллы тошноту будто рукой сняло.
– Во сне, мама, только во сне.
– Кто это был, Стелла, доченька? Кто? – повторяла Ассунта, оглаживая Стеллу, проверяя, цела ли она.
– Да, кто это был? – эхом подхватила Тина.
Взгляды сестер скрестились, притянулись друг к другу, как магнит к железяке. В Тининых глазах Стелле почудилась искра сладострастия. Стелла отвернулась, стала изучать синяк на коленке, ссадину на левой ладони. Разговор перешел в категорию скользких, потерять контроль ничего не стоило.
– Ну скажи, кто? – не отставала Тина. Никогда она не умела скрыть своих наклонностей к вуайеризму. – Негр, да? Негр?
При этом слове насильник из сна вновь появился перед Стеллиным мысленным взором: сверкающие черные глаза, фланелевая рубаха. Сестра дала Стелле неплохую подсказку. Заниматься сочинительством было некогда, и Стелла сделала то, что до нее и после нее делали столь многие американцы итальянского происхождения, – свалила вину на чернокожего.
– Да, негр, – сказала Стелла.
Тина зарумянилась, замаслилась глазами.
– А мы его знаем? Это разносчик из лавочки, да? – допытывалась она, стоя перед сидящей Стеллой на коленях, тряся ее за плечи.
– Может, один из тех, которые с Ямайки, которые на плантацию с нами ездят? – предположила Ассунта. – Этот, как его… Донни?
– Нет.
Стелла и так уже раскаивалась. Если она сейчас назовет имя, обвинит конкретного человека – что с ним сделают? Подумать страшно.
– Просто негр. Я лица толком не видела.
Антонио снова понесло:
– Погоди у меня! Только замечу, что с черномазыми знаешься, – шкуру спущу!
– Папа! – оборвала Стелла.
Все разом умолкли. Вот и хорошо, а то от визга, обвинений, причитаний Стеллу сейчас вырвет.
– Папа, выйди, пожалуйста. Нам надо одеваться, не то грузовик провороним, на работу не попадем.
Целое мгновение казалось: вот сейчас Антонио размахнется… Однако он двинулся к двери, и Ассунта последовала за ним, истово сморкаясь. Тина вскочила, закрыла за родителями дверь. Из коридора донеслось:
– Я это окошко заколочу к такой-то матери!
Потом Тина приводила в порядок Стеллу – долго, тщательно обрабатывала ссадину на скуле, промокала кровь тряпицей, а сама домогалась: кто да кто? Донни? Или другой негритос?
– Отстань, Тина, – не выдержала Стелла. – Не знаю я его. Не приставай.
Она поспешно оделась – до сих пор спиной чувствовала взгляд насильника. Насильник этот будет являться Стелле во сне еще десять лет, испоганит ей ночи, отравит дни, внушит недоверие к противоположному полу, в зародыше задушит возможную симпатию. Стелла так и не открыла Тине, что человек, распяливший ее, словно бабочку, на оконной раме, вовсе не негр. Что это Антонио, их с Тиной отец.
Такова была пятая недо-смерть Стеллы Фортуны. Стелла чуть не выбросилась с третьего этажа, чуть не совершила суицид.
Впервые ночной кошмар постиг ее летом 1941-го, то есть через полтора года после прибытия в Америку. Эти месяцы были одновременно и самыми легкими, и самыми тяжелыми в Стеллиной жизни.
Антонио, или Тони Фортуна, как он звался в Америке, имел квартиру в центре Хартфорда – а не отдельный дом, который он сулил жене и детям. В квартире были гостиная, кухня с газовой плитой (Ассунта не сразу эту плиту освоила), санузел и три довольно тесные спальни. Разумеется, никаких садиков-огородиков; помидоры растить негде, давай, покупай их за деньги, с деревянных тележек, что с утра запруживают Фронт-стрит.
Тони утверждал, что квартира – жилье временное. Он уже присмотрел домик на Бедфорд-стрит; район куда лучше этого, там итальянцы селятся. Дом принадлежит одному старику неаполитанцу; тот согласился уступить его Фортуне за две тысячи долларов и будет ждать два года, пока Тони подкопит деньжат; другому никому дом не продаст.
– Потому что я ему по нраву, – объяснял Тони. – Доверяет он мне, вот оно как.
Во многих аспектах Америка, даром что Стелла иначе представляла здешнее житье, оказалась лучше Иеволи. Прежде всего Стеллу очень впечатлил унитаз: каким-то чудом вода поднимается аж до третьего этажа и смывает все-превсе! Потом питание: здесь Фортуны едят мясо дважды в неделю – так отец требует. Ассунта, правда, совсем не умела готовить мясо, а говядины отродясь не пробовала, но на помощь Фортунам явилась славная Пина Кардамоне. Повела Ассунту с дочерьми на рынок, научила выбирать лучшие куски в кроваво-розовом хаосе мясного прилавка. Затем устроила мастер-класс для Ассунты и Тины: как поджарить говяжий стейк на сковородке и как запечь в духовке куриные эскалопы. Поначалу «мясные» дни были для Ассунты с Тиной сущим наказанием. Малейшая ошибка – и весь кусок, за который ужас сколько заплачено, безнадежно испорчен. Ассунта трепетала перед мужем: вдруг отлупит ее за дурной ужин? А потом наловчилась и отлично готовила мясо. Стряпня была ее коньком, ведь Ассунта очень любила вкусно покушать и имела чутье на ингредиенты, приправы и соусы. Тина словно бы впитала это умение с молоком матери.
– Вот жена кому-то достанется! Осчастливит! – говаривала тетушка Пина, главным образом в присутствии Стеллы.
Стелла только улыбалась да отмахивалась. Пусть тетя дразнится сколько влезет – она, Стелла, стейки жарить не собирается, нечего и мясо портить, ее этому искусству обучая.
Кроме тетушки Пины, над Фортунами взяла шефство Филомена Никотера. Эта учила Ассунту, Стеллу и Тину по пособию для иммигрантов. Она и ее муж, дядюшка Альдо, занимались доставкой товаров и английским владели свободно. Вместе с Филоменой к Фортунам приходила ее дочь, шестнадцатилетняя Каролина – личико сердечком, глаза огромные, темные; эти глаза Каролина Никотера закатывала совсем по-американски всякий раз, когда матушка «давила на людей». Каролина притащила Стелле и Тине шерстяные шарфы, и всю зиму сестры Фортуна регулярно прогуливались по Фронт-стрит, узнавая от своей новой подруги, что здесь можно, а что нельзя, как принято, а как не принято себя вести. Также от Каролины они получили флакончик лака для ногтей заодно с инструкциями по избавлению от заусениц.
Луиджи пошел в американскую школу. Здесь, в Америке, обучение было обязательным аж до шестнадцати лет. «И что за премудрости можно изучать столь долго?» – недоумевала Стелла. Луи был мал ростом и худосочен; лишь через несколько месяцев он догадался, что двумя годами старше своих одноклассников. В школу его зачислили под именем «Луис Фортуна»; впрочем, уменьшительное «Луи» звучало совсем как дома, только писалось чуть иначе.
А вот хартфордская зима пришлась Стелле не по вкусу. Девушке и не снилось, что бывают столь ужасные холода, что снег может валить дни напролет пухлыми, тяжелыми с виду хлопьями – почему, такие тяжелые, они по стольку времени в воздухе находятся? Должны бы камнем падать! Когда невозможно было выйти на прогулку, сестры из окошка своей спаленки наблюдали, как оборванец орудует фанерной лопатой – очищает от снега кровли лачуг.
Запертая снегопадом в обшарпанной тесной квартире, Стелла с особенной остротой чувствовала тоску по родине. Ей было холодно и тошно. Она скучала по бабушке, по ослице, по милому уютному домику, что возвышался над всем Иеволи. Порой сердце заходилось болью, и Стелла бывала вынуждена лечь на кровать и делать вдохи-выдохи, пока отпустит. Да еще следить, чтобы мать с сестрой и братьями не заметили. Если Стелла расклеится, они тем более не выдержат, не сумеют адаптироваться к новой жизни. Она брала себя в руки, тащила братьев на кухню (там было теплее, чем в гостиной), учила карточным играм. Ассунту и Тину она «подсадила» на вязание крючком. Действительно: в квартире имелись только тонкие хлопчатобумажные одеяла, и следовало связать новые, теплые. За игрой или вязанием Стелла занимала родных разговорами, подчас пустыми. Лишь бы только мать, сестра, братья не думали о том, что осталось на родине. Когда темы иссякали, Стелла затягивала одну из песен, усвоенных у бабушки Марии, в расчете, что мать и сестра подпоют. Если в горле скреблась уже привычная простуда, Стелла просто мурлыкала себе под нос.
Кстати, о носах: они не просыхали от насморка. Стелла узнала о чисто хартфордском недуге под названием «потрескавшиеся ноздри». Местные жители страдали им с февраля по март включительно. Воздух был совсем не тот, что в Иеволи, гортань и даже легкие саднило на вдохе. Фортуны столкнулись с недомоганиями, которых в Италии не ведают. С кашлем, больше похожим на собачий лай; с простудой, сопровождающейся потным жаром, туманом в голове и резью в глазах, – этот ужас растягивался на четверо суток кряду. Чихали и кашляли все и везде: в церкви, в автобусе, на улицах. Каждый словно делился своими страданиями, но их не убывало, зато в нагрузку свежеиспеченный американец получал еще и страдания ближних своих.