В Иеволи, думала Стелла, сейчас цветут камелии и желтые нарциссы. Хорошо бы кто-нибудь догадался нарвать букет нарциссов бабушке Марии – она их запах обожает…
С домом на Бедфорд-стрит явно возникли проблемы. Сделку Антонио заключил выгодную, что да, то да; только где он возьмет две тысячи долларов – непонятно. Если у Антонио и были сбережения (в чем Стелла сильно сомневалась), он о них помалкивал. На стройке отец зарабатывал по восемнадцать долларов в неделю. За квартиру Фортуны платили шесть долларов в неделю. Один доллар Антонио по воскресеньям, после мессы, опускал в кружку для пожертвований. Пять долларов уходило на продукты. Стелла быстро смекнула: даже если оставшиеся шесть долларов отец кладет в банк (а это вряд ли), за год набегает всего три сотни.
Значит, жене и детям Антонио Фортуны надо работать.
Вот почему летом сорокового года Ассунта, Стелла, Тина и Джузеппе стали поденщиками. Вышло это так. Приятель Антонио, Вито Аэлло, в первые годы иммиграции работал на табачной плантации – натягивал тенты[13] и рвал созревшие листья. В апреле Антонио пригласил Вито на ужин, и тот объяснил, что к чему в табаководстве. Уже с мая Фортуны, за исключением Луи, спозаранку шли на Фармингтон-авеню, где их подхватывал грузовик. Тем же способом, на грузовике, они по вечерам добирались до дома. И так – по август включительно. Хозяин плантации никому из соискателей не отказывал. Главное – в первый день старайся, а там уж можешь ездить на работу весь сезон.
После ужина с дядюшкой Вито Тина полночи плакала. Да что там плакала – до икоты рыдала. Стелла прикидывала: в Иеволи они с сестрой все лето собирали бы апельсины – ну и в чем разница? Поначалу она не утешала Тину – слезы сами иссякнут. Они не иссякали. Тогда Стелла, затоптав недовольство, погладила Тининины длинные волосы.
– Не расстраивайся, Козявочка. Хватит плакать. Слезами только себя измотаешь.
Тина откашлялась и заговорила хрипло, с надрывом:
– Я думала, мы в Америке богатые будем. Думала, дом большой будет, красивые платья, туфли. А мы живем как в курятнике. Для того мы свой дом и садик бросили, чтоб на чужих горбатиться, будто cafoni[14]?
Все было именно так. Но Стелла продолжала снисходительно гладить сестрин затылок – и корить себя: «Из досады хлеба не испечешь. Чем злиться, подумала бы, как дело к лучшему повернуть».
– Никакие мы не cafoni, Тина. В Америке каждый может землю получить. Ну, поработаем на плантации – подумаешь, беда. Зато у нас появятся деньги. И знаешь, на что мы их потратим? На новый дом. Не слушай отца. Он все: Бедфорд-стрит, Бедфорд-стрит! А мы сами дом купим. Для мамы.
Тина затихла. Явно взвешивала Стеллины слова: чтобы девчонки вроде них сами купили целый дом! Неслыханно! В Иеволи с ними расплачивались натурой – каштанами да оливковым маслом.
– Думаешь, у нас получится? – наконец спросила Тина.
– Конечно, если отлынивать не будем. А мы с тобой никогда не отлыниваем. Мы работы не боимся. У нас сил много и руки проворные. Мы сумеем.
– Мы сумеем, – повторила Тина. – Мы купим дом для мамы.
И вот в предрассветных сумерках Ассунта, Стелла, Тина и Джузеппе шагали к Фармингтон-авеню. Там уже околачивалась в ожидании грузовика целая толпа поденных рабочих. Грузовик подруливал, люди забирались в кузов по железной лесенке, садились на скамьи плотно, локоть к локтю. Из Хартфорда выезжали сначала на хайвей с яркой дорожной разметкой. Дальше грузовик катил мимо нарядных особняков – казалось, в каждом живет барон, а то и граф. Затем пригороды заканчивались. Дорога бежала среди полей, затянутых акрами полотнищ из тонкого хлопка, которые крепились на шестах в восемь футов высотой. Темно-зеленые табачные листья величиной с ладонь трепетали на летнем ветерке – будто стучали снизу, требовали свободы. Из кузова это трепетание виделось пляской теней.
К рассвету как раз приезжали на плантацию. Тут начиналось деление поденщиков на полевых рабочих и сортировщиков. Полевым рабочим предстояло десять часов полоть сорняки, починять тенты или собирать созревшие листья. Тенты не спасали от зноя, а, наоборот, усиливали духоту. Климат в Коннектикуте более влажный, чем в Калабрии, что лишь усугубляет неприятные ощущения. Сестры Фортуна весь сезон ходили с облупленными носами и щеками – кожа обгорала и шелушилась. Стелла быстро усвоила, что на плантации водятся зеленые змейки – их надо опасаться. Как и бурых тонконогих пауков размером с ладонь – эти заплетают дырки в тентах, там ведь лучшие условия для паучьей охоты.
Сортировщики, разбившись на бригады, оставались в бараке, где (как нетрудно догадаться) сортировали табачные листья по размеру. Каждый лист послужит оболочкой одной дорогущей сигары. Бригадир, храни его Господь, всегда оставлял Ассунту на сортировке; вот как бы она, к примеру, полола, со своим-то варикозом?
Все, с кем Фортуны дожидались грузовика, все, с кем работали, были чернокожие. В первый день, увидев столько черных лиц, Стелла чуть в обморок не хлопнулась. Ни она, ни мать, ни сестра с братом и в грузовик бы не сели, если бы не дядюшка Вито.
– Не пяльтесь на них, не лезьте к ним, тогда и они вас не обидят, – увещевал Вито. – Джо, сынок, ты уже взрослый; если что, защитишь матушку и сестер, так ведь?
– Так, – отвечал Джузеппе. Впрочем, на него особо не рассчитывали. По-мальчишески тощий в свои семнадцать, Джузеппе едва ли годился в защитники.
К счастью, среди поденщиков преобладали женщины. Это успокаивало. От чернокожих мужчин предостерегал Антонио. Заботься он о том, чтобы добродетели жены и дочерей ничто не угрожало, он бы их на плантацию вовсе не отправил, с горечью думала Стелла. А поденщицы оказались ничего, дружелюбные. Заговаривали с Ассунтой, со Стеллой, с Тиной. Почти все они были с Ямайки – это такой остров, и жарища там похлеще, чем в Коннектикуте в разгар лета.
– Вы тоже сдавали тест на гражданство? – спросила Стелла двух работниц (их имен она не знала). Стелла, стараниями тетушки Филомены, уже сносно объяснялась по-английски.
Женщины покачали головами. Нет, они приехали в Америку лишь на сезон сбора табачных листьев. Кончится сезон – вернутся на свой знойный остров.
– Там наш дом, мы его любим.
На мгновение Стелла позволила себе помечтать, как тоже отправится в Иеволи, едва покончит с табаком.
– Зачем же вы приехали, если все равно уедете?
Женщины рассмеялись.
– Как и ты, милая, – деньги зарабатывать, – объяснила та, что была помоложе и потоньше.
Кстати, о деньгах. За день работы каждому полагалось шестьдесят центов. Два четвертака и один гривенник. Бригадир расплачивался вечером, когда работники усаживались в кузов. Дядюшка Вито предупредил: держите ухо востро, в Хартфорде после захода солнца шпана так и шныряет. Поэтому Фортуны, высадившись на Фармингтон-авеню, чуть ли не бегом бежали домой, по сторонам не глядели. Оказавшись в безопасности собственной кухни, они складывали выручку в консервную банку из-под бобов, которую Ассунта держала на полочке, рядом с фотографией Стеллы Первой. Затем Стелла высыпала всю мелочь и пересчитывала ее, черточками на бумажке отмечая каждый доллар. После пересчета и деньги, и бумажка снова отправлялись в «бобовый банк». Стелла нарочно держала банку на виду – чтобы близких вдохновлять; и нарочно записывала каждую сумму – чтобы Джузеппе, или по-американски Джо, не отсыпал себе мелочи на сласти или курево.
Каждую пятницу после ужина Стелла с Тиной сортировали недельный заработок по достоинству монет. Четвертаки отдельно, гривенники отдельно. Сорок четвертаков – десять долларов; в неделю, как правило, столько и набегало. Гривенники составляли червонец пореже – лишь каждые две недели. По субботам Стелла, Тина и Джузеппе ехали на плантацию, Ассунта же в этот день занималась домашними делами и шла в банк, чтобы положить деньги на накопительный счет.
Весь процесс может показаться утомительным и даже унизительным: задыхаешься под тентом, потеешь, по грошику копишь на дом, который отец уже должен был приобрести. Однако Стелла не унывала. Звон монет в жестяной банке, с каждым днем тяжелевшей, бренчавшей все глуше, – этот звон стал для Стеллы сладкой музыкой. Ассунта с детьми скоро купят дом. Они – как солдатики крошечной армии, со своим не шибко опытным, но харизматичным генералом. Они делают общее дело.
Табачный сезон занимал четыре месяца. С начала сентября работы прекратились. Снова Стелла и Тина были заперты в тесной квартире.
В довершение несчастий, до Хартфорда наконец добралась печальная весть. Умерла nonna Мария. Пришла эта весть от Эгидио, младшего брата Антонио. Вообще-то он писал с целью сообщить, что эмигрирует в Австралию, а заодно уже выразил и соболезнования. Должно быть, со смерти Марии минуло несколько месяцев, но тетя Виолетта не потрудилась уведомить Ассунту.
Нетрудно представить состояние Ассунты. Новость ее подкосила. Покидая Иеволи, Ассунта была уверена, что подписывает матери смертный приговор; и вот пожалуйста, худшие предчувствия оправдались. Нет и не будет ей теперь прощенья. Кто и виноват, если не она? Ассунта то каменела в безмолвии, то рыдала, то впадала в истерику. От горя она даже про страх перед мужем забыла. На Тони сыпалась брань: он вырвал Ассунту из родной среды, притом в самое неподходящее время, когда в ней нуждалась слепая матушка. Антонио пробовал бить Ассунту – она только пуще бушевала. Снизу стучали соседи: мол, ссорьтесь потише. Соседка по лестничной площадке, дама с узлом белокурых волос, появилась у Фортунов на пороге, вооруженная скалкой, и сообщила, что будет весьма признательна, если «макаронники» дадут ей передышку от шума. Ассунта даже не расслышала слова «макаронники», зато его отлично расслышал Антонио и, ясно, не подобрел, а совсем наоборот.
Стелле хотелось утешить мать, вместе помолиться за упокой бабушкиной души. Но лезть между дерущихся родителей? Нет уж, увольте. Стелла с Тиной прятались в спальне – вязали крючком, наблюдали, как греются у костра несчастные оборванцы. Стелла прищуривала глаза, воображала, что внизу – не трущобы и не забрызганные осенним дождем стены типовых домов, а море – бирюза в чаше, ясный горизонт, а на горе, в верхней точке Иеволи, в маленьком уютном домике, стоит полная миска свежих оливок, которые только и ждут, когда Стелла вопьется в их зеленую плоть. Еще Стелла думала о Маристелле. Бабушка Мария умерла; больше некому прибирать одинокую детскую могилку, некому хранить память.