Пришло еще одно письмо – лично для Стеллы, от матери Стефано. Тот еще воевал в Африке. Пожилая синьора умоляла Стеллу написать хоть пару строк, чтобы она могла сохранить ее послание для сына.
Ну и как быть Стелле? Конечно, она виновата – не писала Стефано, зная, что нет другой девушки, от которой он мог бы ждать весточек. С другой стороны, что сообщить этому человеку, за которого она никогда не выйдет замуж? Промучившись довольно долго, Стелла усадила за стол брата Луи (он в американской школе здорово научился писать) и продиктовала ему следующее:
«Дорогая Синьора, мы каждый день молим Господа Бога за Стефано и за ваше семейство. Мы все здесь очень много работаем и скучаем за родней в Калабрии. Мы желаем вам всего наилучшего. Засим остаюсь с почтением, Стелла Фортуна».
Наверное, на фронте дела пошли худо, а может, солдатам переписываться запретили, потому что после этих двух писем Фортуны долго не имели вестей из Италии.
Всего несколько недель проторчали в своей тесной и неуютной спальне Стелла и Тина. Новую работу для них нашла славная девушка по имени Фиорелла Мулино, уроженка Апулии; сестры знали ее по Итальянскому сообществу. Фиорелла трудилась в прачечной на Фронт-стрит; туда-то она и повела Стеллу с Тиной в первый понедельник октября. Джузеппе остался дома – в прачечную брали только женщин; Ассунте тоже нечего было там делать, она бы не выстояла десять часов на своих варикозных ногах. Зато Стеллу и Тину управляющий записал в бригаду Фиореллы, где крахмалили и утюжили тонкое белье.
Здесь, в прачечной, платили сдельно, за каждую вещь – не то что на табачной плантации! Работа походила на шоу или на соревнование. Стелле это нравилось. Отутюженная и накрахмаленная мужская рубашка тянула на два цента. После первого рабочего дня Стелла с ног валилась от усталости, а уже на второй день вошла в ритм: окунуть рубашку в крахмальный раствор, разложить на специальной доске и наглаживать, меняя утюги для экономии времени: пока одним шуруешь, другой раскаляется. Стелла экспериментировала: то давила на утюг, то делала веерные движения, чтобы понять, какой способ для каких деталей лучше. В час ей удавалось довести до совершенства четыре, а то и пять рубашек; нередко Стелла приносила домой восемьдесят-девяносто центов.
Тина, напротив, никак не укладывалась в ограниченные временные промежутки. Любое задание она всегда выполняла с нездешним рвением, порой совершенно лишним. К примеру, однажды, отмывая добротный глиняный кувшин, Тина проявила максимум усердия – и ручка раскрошилась в ее ладонях. Порой, конечно, старания необходимы; но в условиях цейтнота у Тины дело не ладилось, качество работы хромало. В первый день она развела крахмал слишком густо, и задубевшую рубашку сначала долго размягчали вальком, а потом отправили со второго этажа, где была гладильня, в полуподвал, где трудились прачки. Четыре дня Тина усердствовала в гладильне: сосудики на лице чуть не лопаются от натуги, лицо свекольное, перекошенное, блестит от пота, который насквозь промочил весь лиф платья, – в общем, без слез не взглянешь. На четвертый день Тина, желая компенсировать медлительность всегдашним усердием, так надавила на утюг, что прожгла рубашку. Управляющий взбеленился. Впрочем, орать на Тину было себе дороже. Тина рыдала столь же истово, сколь и отчищала кувшинные ручки; всякий, кто ее бранил, вскоре начинал чувствовать себя идиотом и бросался ее же утешать. В три часа дня Тину отослали прочь без какой-либо оплаты. Нет, ее не уволили. Правда, Стелле пришлось целый вечер умасливать управляющего, а потом, дома, убеждать Тину, что об увольнении и речи не шло. За испорченную рубашку Стелла отдала семьдесят четыре цента, иначе управляющий вычел бы эти деньги у Тины. Младшей сестре она об этом не сообщила. Из гладильной Тину перевели в полуподвал, к прачкам. Здесь работали в основном иммигрантки из Польши. Итальянки собственно стиркой брезговали. По крайней мере, полоскаясь в корыте, Тина уже ничего не спалит. Наоборот, ее усердие пригодится для отмывания особо трудных пятен.
Видя, какие у него трудолюбивые дочери, Тони Фортуна стал их изводить: учите да учите английский. Прельщал финансовой выгодой – сдавши экзамен по английскому, можно претендовать на гражданство США, а граждан США берут работать на фабрики и заводы.
– Я вот гражданин, потому впятеро больше вас получаю, – убеждал Тони.
Увы, экзаменационные задания оказались непреодолимым препятствием. Стелла и Тина всюду таскали с собой учебник, однако за десять месяцев зубрежки почти не продвинулись. Английский оставался почти таким же чужим, как сразу по прибытии в США. Стелла, при изрядном усилии, еще могла выдавить дюжину-другую английских слов и сообразить, что они означают, а вот бедняжка Тина, почти не ходившая в школу, едва помнила, какая буква какому звуку соответствует даже в итальянском. Что говорить об английском языке с его лишенными всякой логики правилами чтения! Короче, за десять месяцев жизни в Америке сестры Фортуна еле-еле усвоили самые основные фразы. Окруженные исключительно земляками, девушки не имели нужды говорить по-английски. Стелла ужасно стеснялась своего акцента. Даже когда выпадал случай попрактиковаться – в магазине, например, – она путала и те слова, которые знала, а заканчивала тем, что просто показывала нужный ей товар или бормотала его название на родном языке.
Это отнюдь не мешало Стелле натаскивать сестру в английском, как когда-то давно – в катехизисе.
– Ну, на этот-то вопрос ты ответишь! – бодро объявляла Стелла и зачитывала по учебнику: – «Где находится статуя Свободы?»
– Не знаю, – тянула Тина с безнадежностью в голосе.
– Знаешь! Ты сама ее видела!
Стелла вскидывала руку, совсем как «Мадонна Нью-Йоркской бухты», и повторяла по-английски, очень отчетливо:
– Ста-ту-я Сво-бо-ды.
– В Нью-Йорке! – радовалась Тина. По крайней мере, с одним вопросом разобрались.
Тестирование продолжалось.
– Как зовут президента США?
Долгая пауза, и довольно неожиданный ответ:
– Rosa Vela.
По-итальянски это значит «розовый парус». Стелла сама придумала такую ассоциацию, чтобы Тине легче было запомнить мудреное имя «Рузвельт». «Представь корабль с розовыми парусами, – сказала тогда Стелла. – Он такой красивый, что на нем самому президенту плавать не зазорно».
Вопросы становились все непонятнее. Даже ключи в конце учебника не помогали.
– Почему на американском флаге тринадцать полос? – зачитывала Стелла и разворачивала учебник к Тине, чтобы та видела американский флаг.
– Полос? Чего это?
– Это как змея полоз. Ты же знаешь; ты их, полозов, сама видела. Ведь похожи на полоски? Так и запоминай. Читаю ответ: «На флаге тринадцать полос, потому что Америка имеет тринадцать колоний».
– Что такое «колоний»?
– Запоминай от слова «одеколон».
Стелле и самой не нравилось это объяснение. Явно дело не в одеколоне. Да только Тина иначе не запомнит.
– Может, в Америке делают тринадцать знаменитых одеколонов? – предполагала Стелла.
Дальше пошло такое, что Стелла и аналогов в итальянском не находила. «Кто автор Декларации независимости?»; «Как американский гражданин может участвовать в демократическом процессе?»; «Какова роль конгресса?»; «Какие права предоставляет Конституция федеральным органам власти?»; «Сколько было внесено поправок в Конституцию?». Вот и попробуй вызубри с Тиной ответы, когда не можешь объяснить ей смысл вопросов.
Фиорелла Мулино утверждала, что подготовилась к экзамену на вечерних курсах. Бесплатные занятия начинаются в семь часов – после работы вполне можно успевать.
Стелле эта идея сразу не понравилась. Не надо афишировать, в чем она не сильна; лучше уж зубрить учебник в одиночестве. Кроме того, занятия заканчивались поздно, а Стелле претила перспектива возвращаться в итальянское гетто подозрительными переулками, в которых невесть кто ошивается.
– Я буду за вами заходить, – сказала Фиорелла. – Втроем не то что вдвоем; на троих не нападут. Ты, Стелла, умная. Может, и сама подготовишься к экзамену. А твоей сестре нипочем не справиться, хоть как ее натаскивай. Пустить ее одну на курсы – тоже толку не будет. Нет, как хочешь, а ты должна ходить вместе с Тиной и помогать ей. Вдобавок, – Фиорелла хитро улыбнулась, – на курсах можно найти жениха.
Стелла молитвенно сцепила руки, подняла очи горе́.
– Святая Мадонна, не зарони мысль сию в голову моей сестры!
Впервые Стелла и Тина пришли на занятия в середине ноября, во вторник. Они не додумались переодеться, явились в пропотевших платьях – прямо из прачечной. Однако, заметив, как опрятно выглядят некоторые девушки в классе, впредь сестры Фортуна всегда меняли платья. Что касается самих занятий, они сестрам не понравились. Все было как в иеволийской школе – сидишь и ни бельмеса не понимаешь. Тащиться на курсы, десять часов отстояв за гладильной доской, было ужасно утомительно. И все же Стелла не бросала учебы, подбадривая себя мыслью о деньгах, которые сможет зарабатывать, если получит гражданство.
Джо время от времени, за сдельную оплату, прибирал в помещении Итальянского сообщества и гражданством не заморачился. Впрочем, он вообще не заморачивался – такой ему от Господа Бога вышел дар. Искристые карие глаза, ослепительная улыбка – и благословенное легкомыслие.
Первый День благодарения Фортуны отмечали с семьей Никотера. Тогда-то Каролина и внушила Стелле с Тиной, что нужно остричь косы.
– Вот как сейчас носят! – Каролина запустила пальцы в собственные кудряшки, что создавали вокруг головы ореол, вроде как у святых угодников на церковных фресках. – И хорошо бы вам сделать завивку-перманент, а то будете по вечерам с папильотками возиться.
– Отец этого не потерпит, – сказала Стелла.
Действительно, Антонио считал, что женщины с короткими волосами – развязные, а то и развратные: живее двигаются, танцуют непристойные танцы, не боясь, как бы шпильки не выпали из тяжелого узла на затылке.