Тони сдержал слово – заколотил окно в девичьей спальне. О Стеллиной попытке суицида если и вспоминали, то непременно с шуточками да зубоскальством. Вот этого я никогда понять не могла. Почему позднее, когда она отбрыкивалась от замужества, никто из родных не вспомнил, как ее подсознание предпочло смерть близости с мужчиной?
Теперь, с заколоченным окошком, духота летних ночей сделалась невыносимой. Часами Стелла маялась в постели. Жертва собственных подсознательных страхов, измочаленная бессонницей, она время от времени впадала в некое пограничное состояние. Даром что наваждение повторялось регулярно, девушка не могла к нему привыкнуть. Парализующий страх всякий раз был ей внове. После мучительной ночи Стелла еле-еле выдерживала десятичасовой рабочий день. Однажды она и вовсе не поехала на плантацию, настолько разбитой себя чувствовала.
Лежа рядом с Тиной, Стелла впивалась ногтями себе в ладони, чтобы не отключилось сознание, чтобы не началось кошмарное наваждение, и молилась: «Святая Мадонна, пошли мне отдых!» Еще она взывала к Маристелле Первой, призрак которой, конечно же, не остался в Иеволи, а увязался вслед за Фортунами. «Пожалуйста, перестань! – шептали Стеллины пересохшие губы. – Я знаю, что ты здесь. Прекрати этот ужас. Дай мне жить спокойно». Увы, мольбы не действовали.
Для чего был послан Стелле ночной кошмар? В наказание за то, что она жива?
Или в качестве предупреждения?
Поговорить о кошмаре Стелла ни с кем не могла, даже с Тиной. Достаточно того, что она сама страдает; незачем добавлять проблем близким. Ей пока было невдомек, что наваждение возымеет эффект на всю ее дальнейшую жизнь. Но вскоре Стелла поймет: не каждая рана подлежит штопке, а гадости имеют тенденцию к повторению. Летом сорок первого года Стелла научилась улыбаться, не разжимая губ (чтобы скрыть две дырки от зубов, которых она лишилась при падении с подоконника). Тогда же у нее появилось неконтролируемое отвращение к отцу. Если Антонио приближался к Стелле, клал ей руку на плечо или скользил взглядом по соблазнительным выпуклостям ее тела (что он проделывал весьма часто), Стеллу передергивало. Выдавались дни, когда Стелле за ужином кусок в горло не лез, если напротив нее во главе стола восседал Антонио.
Он же, если и заметил перемены в поведении дочери, – виду не подавал.
Кармело Маглиери сильно не повезло – парень познакомился со Стеллой всего через несколько месяцев после первого кошмара о поругании. При ином развитии событий – например, если бы ночной ветер свободно врывался в окно, или если бы Стелле не втемяшили с детства, что всякий половой акт есть изнасилование, или если бы миазмы, зародившиеся в Траччи, не потащились за Антонио Фортуной через весь океан, – при ином развитии событий, говорю я, Кармело Маглиери, пожалуй, не стал бы для Стеллы негодяем.
В прачечную Стелла и Тина вернулись в сентябре. Кленовые листья успели пожелтеть, дубовые – побуреть; воздух стал пугающе холодным, совсем как год назад. Стелла знала, что в Америке грядет череда праздников, и с нетерпением ждала Рождества. Она уже вошла во вкус американской жизни и предвкушала немало удовольствий.
Однако в декабре японцы напали на Перл-Харбор.
Началась война, что было ужасно, хотя и вполне предсказуемо. Когда США объявили войну Италии, в Итальянском сообществе случился раскол. Одни свежеиспеченные американцы рвались на историческую родину сражаться под знаменами Муссолини или же посылали деньги на военные нужды. Другие радовались, что посредством эмиграции дистанцировались от муссолиниевского фашизма. Но все без исключения члены итальянской диаспоры волновались за своих родных, оставшихся в Италии. Впрочем, яростные споры только сотрясали воздух. Как ни крути, американские итальянцы являлись или собирались стать гражданами государства, враждебного их родине. Выбор был сделан.
К Фортунам это относилось в полной мере. О возвращении и речи не шло. Тони, глава семейства, на родину свою таил обиды еще с Первой мировой. Он получил американское гражданство, чем очень гордился. Когда Фортуны покидали Италию, мир уже начал меняться; теперь ни Ассунта, ни Антонио, ни дети не узнали бы родных мест. На патриархальные деревушки сыпались бомбы, уничтожая не только строения и людей, но и сам уклад жизни. Стеллу не отпускало ощущение, что прежняя деревня Иеволи сохраняется лишь в закоулках ее памяти.
По ночам над головами грохотали самолеты. Вся семья трепетала при мысли о возможной бомбежке. Как и остальные жители Хартфорда, Фортуны плотно занавешивали окна и не смели включать свет, чтобы их не засекли с воздуха. Хартфорд был центром производства боеприпасов; буквально в десяти минутах ходьбы от дома, где жили Фортуны, находился завод Кольта, выпускавший огнестрельное оружие; он теперь работал круглосуточно. В дни войны Хартфорд наводил жуть: пустые улицы, черные окна, за которыми едва угадывается человеческое присутствие. Фонари и светофоры были отключены, на вечерние курсы Стелла с Тиной пробирались чуть ли не ощупью.
К большому сожалению, никто из Фортунов, кроме Антонио, не имел пока американского гражданства. Для правительства все члены семьи Антонио были «враждебными иностранцами». Их таковыми и записали в мэрии, сфотографировали и заставили сдать отпечатки пальцев. Новое удостоверение «враждебного иностранца» требовалось всюду носить с собой. Задержат без него – мало не покажется. Полиция была вправе нагрянуть в любой момент, устроить в квартире обыск, допрос, конфискацию. Письмо из Италии могло скомпрометировать Фортунов. Многие их земляки отправились в лагерь за нарушения режима. У семьи даже радио отобрали – вдруг станут его использовать для коммуникации с экипажами немецких подлодок?
– Какие такие ценные сведения мы можем сообщить? – негодовал Джо, лишенный возможности слушать передачу «Доктор-преступник»[15] и выступления комика Джека Бенни, которого обожал Луи.
Для юношей открылся короткий путь к избавлению от унизительного статуса «враждебный иностранец». Запишись в армию, рискни жизнью за новое отечество – и будет тебе гражданство США. Именно так за годы войны поступили полмиллиона итальянских иммигрантов. Каковой факт выводит нашу историю к важному повороту.
В тот день, когда Стелла впервые заговорила с Карменантонио Маглиери, был сильный снегопад. Стоял январь сорок второго года. Сестры Фортуна возвращались с вечерних курсов, оскальзываясь и спотыкаясь впотьмах на обледенелой мостовой.
Кармело, покуда неизвестный Стелле, ехал в автомобиле. Поравнявшись с девушками, он сбавил скорость. Теперь автомобиль тащился как черепаха вдоль тротуара, что очень нервировало сестер. Как ни темно было, Стелла с Тиной сумели разглядеть, что оба – водитель и пассажир – молоды и одеты в военную форму цвета хаки.
Кармело опустил окно.
– Барышни, вас подвезти?
Вот первая фраза, сказанная им Стелле Фортуне.
А вот ее первая фраза:
– Катитесь своей дорогой.
Кармело, разумеется, не внял. Наоборот – высунулся по самые плечи, расплылся в милейшей улыбке. Стелла покосилась на копну черных кудрей, подставленную мокрым снеговым хлопьям. Дожили: ее с сестрой преследуют двое на автомобиле. Да еще в темноте. Происходило все на Фармингтон-авеню, то есть до дома оставалось минут двадцать. По гололеду им не убежать, если что.
– Полезайте к нам, не упрямьтесь, – продолжал Кармело по-итальянски с южным акцентом. Отдельные иммигранты нарочно его вырабатывают, чтоб объясняться с земляками, которые говорят на многочисленных региональных диалектах. Вот и пойми, из какой области Италии родом этот нахал. – Красоточкам вроде вас не годится ножки бить на таких колдобинах, да еще в темноте. А мы вот с другом вас до дому довезем. Решайтесь, барышни.
– Спасибо, но мы не поедем, – ответила Тина. – Мы никогда не садимся в машину к чужим.
Она взяла Стеллу под руку, и сестры поспешили дальше. Следы их туфель на каблуках походили на жирные восклицательные знаки.
Автомобиль катил вровень с ними. Кармело уговаривал:
– Разумеется, это правильно – к чужим не садиться. Но погода до чего мерзкая! А мы вас не обидим.
Ни Тина, ни Стелла не ответили. Занятые тем, чтобы глядеть себе под ноги, они отлично слышали, как шуршат по мостовой автомобильные шины. Теперь путь лежал мимо лагеря бродяг, над которым висела чреватая бедой тишина. Мокрый снег копился на полупродавленных, ветхих крышах. Хотя было полнолуние, из-за туч лунный свет казался мутным. Каждый раз, возвращаясь с занятий, Стелла гадала, что лучше: луна, позволяющая загодя заметить преступника, или кромешный мрак, дающий возможность спрятаться.
– Ну же, барышни! – взывал Кармело. – Здесь опасно. Мы доставим вас прямо домой. Клянусь солдатской честью. – Он улыбнулся слаще прежнего. Щеки заиграли соблазнительными ямочками. Стелла отметила чистую, гладкую кожу и общую привлекательность незнакомца и решила про него: скользкий тип. Он успел поймать ее взгляд, и Стелла поспешно прищурилась – чтобы не обольщался.
– Знаем мы вашу солдатскую честь, – бросила Стелла и сразу раскаялась. Пижону вроде этого только дай повод – всякого навоображает про них с сестрой.
Кудрявая голова скрылась и после короткого совещания с пассажиром вынырнула вновь.
– Ваш отец – Тони Фортуна, верно, барышни?
– Откуда вы знаете? – ляпнула Тина. Стелла так пихнула сестру локтем, что бедняжке пришлось за нее же и уцепиться – иначе шлепнулась бы на тротуар.
– Вот видите, мы совсем не чужие друг другу! – торжествующе улыбнулась голова. – Тони Фортуна отлично нас знает. Можете сами у него спросить, как только мы вас домой доставим – то есть через несколько минут. Он вам всю подноготную и выдаст. Я – Кармело Маглиери, а это, – большим пальцем он указал на пассажира, – мой друг Рокко Караманико. Я работал с вашим отцом. То есть мы работали. Вместе.
Слишком возбужденный, Кармело Маглиери путался в показаниях.
– Мы к вам не сядем, – произнесла Тина, а Стелла уточнила: